The Love Song of J. Alfred Prufrock»») и «Женским портретом» («Portrait of a Lady»).
В Мюнхен Том приехал в июле и поселился в Pension Bürger (Luisenstrasse, 50) в нескольких минутах ходьбы от знаменитых мюнхенских музеев – Старой Пинакотеки с великолепной коллекцией картин старых мастеров, включающей и нескольких «Святых Себастьянов», и Глиптотеки с ее античной скульптурой. Чуть дальше находились старый королевский дворец (еще недавно Бавария была независимым королевством) и парк Хофгартен в ренессансном стиле, разбитый еще в XVII веке.
Хофгартен с двух сторон окаймлен колоннадой. В центре прямоугольного парка находится изящный храм Дианы. Под колоннадой – несколько кафе. С противоположной от главного входа стороны можно выйти в старый город, улицы которого плавно спускаются к реке Изару. Истоки Изара находятся на юге, в Тирольских Альпах. В том же направлении, к югу от Мюнхена, примерно в 25 километрах, лежит озеро Штарнбергерзее. Там, на острове Роз (Roseninsel) находилась вилла баварского короля Людвига II. Признанный психически больным, он утонул в озере вместе с сопровождавшим его доктором. Людвиг II был покровителем композитора Вагнера и до фанатизма любил средневековую мифологию. TWL полна намеков на эти события недавней истории.
По-видимому, к 1911 году относится (скорее всего, случайная) встреча Элиота с графиней Марией Лариш (1858–1940):
Лето напало на нас, пронесшись над Штарнбергерзее
Внезапным ливнем, мы скрылись под колоннадой
И вышли, уже на солнечный свет, в Хофгартен,
Bin gar keine Russin, stamm’aus Litauen, echt deutch.
А когда мы в детстве ездили в гости к эрцгерцогу,
Он мой кузен, он меня усадил на санки,
А я испугалась. Мари, сказал он, Мари,
Держись покрепче. И мы понеслись.
На связь этого отрывка с воспоминаниями графини (Larisch М. My Past. London, 1913) обратил внимание Дж. Моррис[141], однако, как указывает вдова поэта Валери Элиот, «предполагалось, что Элиот должен был читать книгу, но на самом деле он встретил автора (где и когда неизвестно), и его описание катания на санях взято дословно из разговора, который у него состоялся с племянницей и доверенным лицом австрийской императрицы Елизаветы»[142]. Елизавета Австрийская (1837–1898) была супругой австрийского императора Франца-Иосифа I и сестрой несчастного Людвига II.
Смысловую нагрузку этого отрывка намного увеличивают события, в которых была замешана Мария Лариш. Элиот, видимо, прекрасно сознавал это десять лет спустя, работая над TWL. К этому времени он уже познакомился с мемуарами Марии Лариш: сумасшествие Людвига II, Вагнер, пристрастие Елизаветы Австрийской к жемчугам (им отводится символическая роль в TWL) и трагическое самоубийство эрцгерцога Рудольфа в замке Майерлинг, тоже отразившееся в поэме.
В 1911 году в пансионе на Луизенштрассе он писал другую поэму, «Любовную песнь Дж. Альфреда Пруфрока».
Как город соблазнов, Мюнхен мог соперничать с Парижем. Помимо серьезной «Любовной песни …» Элиот написал в это время ерническое стихотворение, озаглавленное «Баллада для толстой Лулу»[143]. Содержание американской газеты «Outlook» (с пуританским уклоном) прямолинейно противопоставлялось рефрену, обращенному к Лулу, с призывом приходить на «Whore House Ball»[144]. Элиот хладнокровно экспериментировал с техникой стихосложения и игрой слов, например, «Whore House» («публичный дом») рифмовался с «warehouse» («складом»). Другой пример подобной рифмы: Hauptbanhoff (главный вокзал) и «pulled her stockings off» («сорвала чулки»).
В Мюнхене Элиот также испытал серьезное недомогание – позже он писал об «анемии головного мозга», хотя трудно интерпретировать в терминах современной медицины диагноз столетней давности. Течение было не очень тяжелым, в госпиталь он не попал. В качестве лечения рекомендовались здоровая еда и прогулки. Поездка на Штарнбергерзее могла входить в курс лечения. И в этот раз, и в будущем, недомогание помогло ему сконцентрироваться на творчестве.
Можно сопоставить «Любовную песнь…» и «Женский портрет» Элиота с «Марбургом» Бориса Пастернака. События, о которых писал русский поэт, произошли в 1912 году, – совпадение почти идеальное. Зато радикально отличаются характеры героев и развитие сюжета. Но ситуации удивительно похожи, только разрешаются почти противоположным образом – нечто вроде музыкального контрапункта. Причем много общего в остроте взгляда и решительности разрыва с поэтической традицией своего времени. Элиота и Пастернака сближают близость «музыкальной техники», сходство поэтических координат.
В тумане и дыму декабрьского дня
Сама собой готова сцена, как это кажется подчас, —
С «Я этот день оставила для вас»
И четырьмя окружьями огня
На потолке от восковых свечей,
И в комнате, похожей на Джульеттову гробницу,
Все приготовлено для недомолвок и речей[145].
Особенно заметно «сходство по контрасту» с ранним вариантом «Марбурга», опубликованным в 1916 году:
День был резкий, и тон был резкий,
Резки были день и тон —
Ну так извиняюсь. Были занавески
Желты. Пеньюар был тонок, как хитон.
Более известная версия 1928 года начинается с четверостишия:
Я вздpaгивaл. Я зaгopaлся и гaс.
Я тpясся. Я сдeлaл сeйчaс пpeдлoжeньe, —
Нo пoзднo, я сдpeйфил, и вoт мнe – oткaз.
Кaк жaль ee слeз! Я святoгo блaжeннeй!
Лирический герой Пастернака «святого блаженней» благодаря отказу.
Персонаж Элиота готов рассуждать на любые темы, лишь бы уклониться от объяснения. Но острота зрения от этого не страдает.
Ну что ж, пожалуй, прогуляемся с тобой.
На небе вечер распростерся, как больной,
Вдохнув эфира на столе хирурга…
У Пастернака лодочник – Харон…
Плитняк paскaлялся, и улицы лoб
Был смугл, и нa нeбo глядeл испoдлoбья
Булыжник, и вeтep, кaк лoдoчник, гpeб
Пo липaм.
Когда позже, весной 1914 года, К. Эйкен предложил «Пруфрока» поэту и издателю Г. Монро[146], тот буквально швырнул ему рукопись, заявив, что это «абсолютное безумие»[147]. В наше время трудно понять, чем была вызвана такая реакция, но подобную вызывали и ранние стихи Пастернака или Маяковского.
В тoт дeнь всю тeбя, oт гpeбeнoк дo нoг,
Кaк тpaгик в пpoвинции дpaму шeкспиpoву,
Нoсил я с сoбoю и знaл нaзубoк
Шaтaлся пo гopoду и peпeтиpoвaл.
В гостиной дамы тяжело
Беседуют о Микеланджело.
А вдруг однажды на исходе дня,
В седой и дымный полдень иль
в розовато-желтый вечер
Она умрет, а я с пером в руке застыну.
Вeдь нoчи игpaть сaдятся в шaxмaты
Сo мнoй нa луннoм пapкeтнoм пoлу,
Aкaциeй пaxнeт, и oкнa paспaxнуты,
И стpaсть, кaк свидeтeль, сeдeeт в углу.
И тoпoль – кopoль. Я игpaю с бeссoнницeй.
И фepзь – сoлoвeй. Я тянусь к сoлoвью.
И нoчь пoбeждaeт, фигуpы стopoнятся,
Я бeлoe утpo в лицo узнaю.
…Их пенье не предназначалось мне.
Я видел, как русалки мчались в море
И космы волн хотели расчесать,
А черно-белый ветер гнал их вспять.
Мы грезили в русалочьей стране
И, голоса людские слыша, стонем,
И к жизни пробуждаемся, и тонем.
Общим было влияние Лафорга. Как отмечал Вяч. Вс. Иванов: «Пастернак был под влиянием Лафорга примерно в 1914–1915 годы. Издательству “Всемирная литература” Пастернак предлагал свои переводы Лафорга (около 1919–1920 гг.), которые были отклонены»[148].
Сходство и различие не ограничиваются текстами. Пастернак, покидая Марбург, решил забросить философию и стать поэтом[149]. Элиот, покидая Европу в 1911 году, решил, что будет заниматься философией. Но в 1914-м он побывал в Марбурге и выбрал поэзию.
Другим источником влияния было то, что и Элиот, и Пастернак застали конец Belle Epoque, прекрасной эпохи. Когда Пастернак писал «Марбург», он знал, что ей пришел конец. Элиот его предчувствовал, работая над «Любовной песнью Дж. Альфреда Пруфрока» и «Женским портретом».
Оправившись от недомогания, Элиот поехал в Италию. Благодаря железной дороге всего за две недели он смог побывать в Вероне, Виченце, Венеции, Падуе, Ферраре, Болонье, Модене, Парме, Милане и Бергамо. По дороге он приобрел карманный блокнот, в котором делал архитектурные зарисовки, сопровождая их комментариями[150].
Про Виченцу, где он поднялся к базилике Santa Maria di Monte Berico