Глава пятая. Грозовой перевал
Из стихотворных набросков Элиота того времени:
Знаю ли я, каковы мои чувства? Знаю ли я, что я думаю?
Взять ли мне чернил и бумаги, взять ли перо и чернила…
Или, взяв перчатки и шляпу, будто собравшись пойти на прогулку,
Мягко спуститься в холл, остановиться у подножья лестницы,
Забрать письма у портье – попросить у него чего-нибудь выпить,
А если расспрашивать его осторожно, скажет ли он мне, что я думаю и чувствую?
– Или только «Вы тот джентльмен, который жил на втором этаже
Год или больше»[181].
Элиот отплыл в Европу в начале июля 1914 года и 7-го был в Лондоне. Близость войны им, похоже, не ощущалась. До Оксфорда он намеревался принять участие в летней школе в Марбурге, посвященной философии знаменитого в то время Эдмунда Гуссерля.
Письмо Эйкену из Марбурга (19 июля) он начал с просьбы прислать чемодан, оставшийся в Лондоне, где находился Эйкен. «Марбург очарователен <…> В настоящее время студенческие союзы очень бросаются в глаза, так как они устривают праздники и парады, и все дома украшены их цветами; но через пару недель это закончится. Я думаю, что это в целом будет очень приятным изгнанием, – хотя я не могу воспринимать лето в Германии как что-то иное, нежели изгнание».
По дороге, в Брюгге, Генте и Антверпене ему не давал спать колокольный перезвон. Выспаться удалось только в Брюсселе. В восторженных выражениях отзывался он о «Поклонении Агнцу» в Генте, о «сокровищах» Мемлинга, ван Эйка, Метсиса, Давида, Брейгеля, Рубенса в Брюгге, Антверпене и Брюсселе, попутно сравнивая трех «великих» святых Себастьянов: кисти Мантеньи в Венеции, Антонелло да Мессина в Бергамо и только что виденного в Брюсселе, кисти Мемлинга.
Не меньше половины письма занимали шутливые рассуждения о «короле Боло», его «большой черной королеве» и новом персонаже, «герре Шницеле из Вены». Была там и пара карикатур – на Боло и «проф. д-ра Краппа».
Письмо Эйкену от 25 июля было выдержано в чуть более серьезном тоне. Об угрозе войны и наивности автора говорила одна-единственная – последняя – фраза: «Мы рады, что опасность войны миновала».
Элиот обсуждал немецкую еду (по его словам, отличную), симпатичных хозяев, у которых он остановился, вид из окна, купания, прогулки. Сообщал, что по утрам занимается греческим, а по вечерам изучает «Логические исследования» Гуссерля. К письму также были приложены два серьезных стихотворения: «Oh Little Voices of the Throats of Men» и «The Love Song of St. Sebastian».
На следующий день, 26-го, он отправил письмо кузине Элинор. Письмо было обильно иллюстрировано: немцы, поднимающиеся на гору, следуя указателю «местное пиво», жительница Марбурга (ученого вида, в очках), жительница Берлина (у столика, с сигаретой, под афишей, приглашающей на выставку-концерт), студент-бурш со шрамами от сабельных ударов на лице, парочка у столика с бюстом Гёте. Подчеркивалась вежливость немцев. Всего один раз упоминался «балканский вопрос». Характерна фраза: «Едва ли у меня будет много интересных тем для рассказа этим летом; жизнь здесь такая спокойная, как едва ли найдешь где-то еще».
Хотя Элиот продолжал работать над диссертацией, с начала 1914 года его поэтическое творчество заметно активизировалось.
Главенствовало, правда, ощущение нехватки и утраты, связанное, как считается, с Эмили Хейл.
О возлюбленная моя, что ты приносишь с собою —
Стопами вечерними приминая траву
Руками хрупкими раздвигая туман.
Я лежу на полу бутылки разбитым стеклом,
Которое выметет служанки окровавленная рука.
Эйкен в тот момент казался более успешным литератором, чем Элиот. По дороге в Марбург Элиот видел корректуру его первой книги. Две поэмы (больше 50 страниц каждая) Эйкен посвящал своей молодой жене.
Стихотворение Элиота «Oh Little Voices of the Throats of Men» («О [эти] голоски человеческих глоток»), посланное Эйкену 25 июля из Марбурга, навеяно занятиями логикой и философией:
О эти голоски человеческих глоток
Что вторгаются между певцом и песнью
<…>
Я изучал мир, идя диалектическими путями;
Вопрошал беспокойные ночи и знойные дни,
И проверял обходные пути, куда бы они ни вели;
И всегда находил тот же самый
Нестерпимый нескончаемый лабиринт…
Другое стихотворение из того же письма Эйкену, «The Love Song of St. Sebastian» («Любовная песнь святого Себастьяна»), должно было стать частью религиозной мистерии, которую Элиот предполагал назвать «Снятие с креста» («Descent from the Cross»), но так и не закончил.
Эйкену он писал: «Я включаю кое-что – ту вещь, которую тебе показывал некоторое время тому назад, и некоторые темы “Снятия с креста”, или как мне это назвать. Я их посылаю как есть, потому что я ими разочарован. <…> Думаешь ли ты, что “Любовная песнь Св. Себастьяна” слишком болезненная или нарочитая? После этого будет Безумная Часть, и другая песнь (более счастливого сорта), и рефрен в весьма французском стиле, начинающийся c
Замужняя девушка на той стороне улицы
Кутает душу в оранжевые платья из Шопeнеза[182].
Кажется ли все это слишком вычурным и надуманным?»[183]
Вот начало первой части в слегка ритмизованном подстрочном переводе:
Я пришел бы в рубашке волосяной,
Я пришел бы с лампой в ночи
И сел бы у подножья ступеней твоих;
И бичевал себя до крови,
А после – час за часом молитв,
И наслажденья, и мук,
Пока кровь моя лампу не окружила б кольцом,
В свете ее блестя;
И я встал бы тогда неофитом твоим
И свет погасил,
Чтобы следовать туда, куда ты ведешь…
Во второй части более «жесткий» сценарий:
Я пришел бы с полотенцем в руке
И согнул твою голову под колени мои;
Сзади линия твоих ушей изогнута по-особенному,
Как ни у кого другого во всем этом мире.
<…>
Ты бы полюбила меня, поскольку я задушил бы тебя
И из-за нечестия моего;
А я должен был бы любить тебя еще больше, поскольку я изуродовал тебя
И поскольку ты не красива больше
Ни для кого, кроме меня.
Темы, связанные с религиозным мученичеством и тоже окрашенные в эротические тона, можно найти у многих писателей того времени, в остальном далеких друг от друга.
Увечит себя, спасаясь от соблазна, отец Сергий у Толстого.
Юный Арсеньев у Бунина мечтает: «Полубезумные, восторженно горькие мечты о мучениях первых христиан, об отроковицах, растерзанных дикими зверями на каких-то ристалищах… Я пламенно надеялся быть некогда сопричисленным к лику мучеников и выстаивал целые часы на коленях…»
В западноевропейской литературе примеров еще больше. Но часто это лишь отражение «духа времени», а не личности автора.
Интересен современный взгляд на это стихотворении Элиота. Согласно Б. М. Джонстону, внимание персонажа, в отличие от гомоэротических интерпретаций святого Себастьяна, направлено скорее «на феминизированную проекцию самого себя, чем на какой бы то ни было реальный внешний объект»[184].
28 июля Австро-Венгрия объявила войну Сербии. 1 августа Германия объявила войну России, а 2 августа оккупировала Люксембург и предъявила ультиматум Бельгии, требуя пропуска войск к французской границе. 3 августа она объявила войну Франции. Бельгия ответила отказом на ультиматум, и 4 августа немцы вторглись в нее. В полночь с 4 на 5 августа Британия, гарант бельгийского нейтралитета, объявила войну Германии.
Элиот смог добраться до Лондона только 22 августа.
«Признаюсь, я чувствовал сомнения в том, что стоит оставаться в Германии, еще за день или два до того, как она объявила войну России; но мне не приходило в голову, что Англия тоже объявит войну, – писал он матери, – и мы все предполагали, что после мобилизации сможем легко выбраться (как это и оказалось для тех, кто был американцем). Кроме того, я ведь специально приехал в Германию. <…> Только вечером (2 августа), когда состоялось собрание слушателей, я осознал серьезность нашего положения. Нам сказали, что мы не сможем уехать в течение двух недель; что летний курс не может быть продолжен; но чтобы занять нас в ходе этой вынужденной задержки, будут организованы замещающие курсы и дискуссионные группы. <…> Русские, которые знали, что им не удастся выбраться в любом случае, выглядели несчастными и молчали; там был всего один француз, профессор, тоже выглядевший несчастным; англичане и американцы, наоборот, все взволнованно обсуждали».
Он хотел записаться на замещающие курсы, но сообразил, что тогда у него кончатся деньги. Он сумел обменять чеки American Express (сорок долларов) и получить назад 45 марок за курсы. Хозяева, сдававшие комнату, вошли в положение и не стали брать с него платы. После войны Элиот с ними расплатился.
Здесь вновь возникает параллель с Пастернаком. В «Охранной грамоте» он вспоминал, как навестил в 1923 году свою квартирную хозяйку с дочерью. «Я видел Германию до войны и вот увидел после нее. То, что произошло на свете, явилось мне в самом страшном ракурсе… Уезжая, я зашел в кондитерскую и послал обеим женщинам большой ореховый торт».
К концу двухнедельной задержки у Элиота оставалось около 40 марок. Этого с трудом хватало на дорогу до голландской границы.
Мужчины призывного возраста из стран, оказавшихся противниками Германии, подлежали интернированию. Старики, женщины и дети имели право выехать. Но всем, у кого кончались средства, в том числе «нейтралам», предстояло оказаться в приюте для бедных (позже возникли лагеря для «перемещенных лиц»).