16 августа Элиот выехал из Марбурга. До Франкфурта поезд шел пять часов вместо полутора. «Мобилизация закончилась, но опасались бомбардировок. На поезде были и солдаты, резервисты. Я никогда не забуду лица одной женщины, которая пыталась попрощаться с кем-то… Я уверен, она не надеялась больше его увидеть».
Во Франкфурте он получил в консульстве голландскую визу и узнал, что из Роттердама в Англию по-прежнему ходят паромы. «Потом была пересадка; за ней еще одна, и мы достигли границы около трех пополудни. Мы очень нервничали, ожидая обыска, но они даже не стали открывать наш багаж; взглянули на наши паспорта – “Amerikaner – ach, schӧn”[185] и пропустили».
Где-то через сутки он прибыл в Лондон.
Заканчивается письмо рассуждениями о Германии: «Американский паспорт в Германии значит все. Они делают большую ставку на американскую симпатию <…> В большинстве народ убежден в правоте германского дела; я тоже был, до некоторой степени, пока не увидел, что британские газеты пишут нечто прямо противоположное германским. Германией движет сильный дух, но я не вижу, как она может выиграть. Они не причинят вреда Англии; воды, когда мы приближались, были черны от английских кораблей. А Германия бросает вперед свои силы до последней крупицы. “Deutschland kampft um das existenz”[186], говорят они, и я думаю, что они правы. Но еще я думаю, что будет лучше, если Германия исчезнет»[187].
В Лондоне Элиот задержался больше чем на месяц. Он поселился по адресу 28 Bedford Place в районе Блумсбери, районе, давшем название знаменитому Блумсберийскому кружку. В Блумсбери тогда жили Леонард и Вирджиния Вулф, Литтон Стрейчи, экономист Джон Мейнард Кейнс, художник и литературный критик Роджер Фрай и другие английские интеллектуалы. Путям Элиота и блумсберийцев предстояло переплестись на долгие годы.
Письма Элиота отражают, впрочем, другую сторону жизни в Блумсбери.
Брату Генри: «Сейчас все набито французскими и бельгийскими беженцами, целыми семьями, скорее, состоятельного типа, с детьми и нянями <…> шум здесь, как в аду, перевернутом с ног на голову. Жаркая погода, все окна нараспашку, множество младенцев, пианино, уличных аккордеонов, певцов, болтунов, свистунов.
Десять часов вечера, несколько минут покоя, затем двое мужчин с вечерними газетами с ревом врываются на улицу: ВЕЛИКАЯ ГЕРМАНСКАЯ КАТАСТРОФА! Все бросаются к дверям и окнам, в любой одежде, от вечерних костюмов до пижам; яростные дискусии – на английском, американском, французском, фламандском, испанском, русском, испанском, японском; газеты проданы за пять минут; мы успокаиваемся на час, пока не появляется дополнительный выпуск…»[188]
Как ни странно, среди этого шума Элиот вполне мог работать.
Кузине Элинор: «И вот я в тенистом Блумсбери, самом шумном месте в мире, районе, ныне отданном художникам, музыкантам, литературным поденщикам, американцам, русским, французам, бельгийцам, итальянцам, испанцам и японцам; до недавнего времени и немцам тоже – теперь они пропали, включая нашего буфетчика, маленького и неэффективного персонажа, но, как заметила одна леди, “а что, если он нам подбросит в чай мышьяка?”».
Развлекая кузину, Элиот старался показать, что не скучает. Возможно, потому что она была в курсе его неудачного романа с Эмили Хейл. Рассказав, как ходил в зоопарк с одной американской знакомой, Элиот продолжал:
«Другой друг, который у меня тут есть, это моя французская знакомая с парохода, которая только что вернулась из Парижа, она тоже интересна, но по-иному – одна из тех людей, которые не способны поддерживать интересный разговор на разнообразные темы, но порой могут поразить глубоким замечанием».
Лондон он называл «чужим городом», но потом, не боясь противоречия, добавлял: «Мне теперь очень нравится Лондон».
Говорил он и о войне:
«Разумеется (хотя никто мне не верит), я не испытал сам ничего особенно интересного <…> однако весь этот опыт произвел на меня очень глубокое впечатление; я имею в виду, что увидел, как люди в обеих странах принимают происходящее, и глубокую моральную искренность с обеих сторон. В результате для меня невозможно полностью принять односторонний взгляд на ситуацию <…> хотя я, несомненно, хотел бы сражаться против германцев, если бы мне пришлось сражаться вообще. <…> Ни одна война еще не казалась мне столь реальной, как эта: я бывал в некоторых городах, вокруг которых теперь идут бои; и я знаю, что люди, которых я знал, включая одного из моих лучших друзей, должны теперь сражаться друг с другом. И таким образом, мне трудно интересно писать о войне».
В конце письма Элиот добавил, что рассказ об американке (и француженке) не надо повторять никому (никому – это Эмили Хейл?)[189].
В эти же дни, в сентябре, он случайно встретил недалеко от Рассел-сквера Бертрана Рассела – немыслимая в Новом Свете смесь символов и истории. Название Рассел-сквер связано с графами и герцогами Бедфордскими, носившими фамилию Рассел, предками Бертрана Рассела. Они владели землями и домами в этой части Лондона. Элиот снимал комнату на Бедфорд-плейс, неподалеку находился Бедфорд-сквер. Рассел пригласил Элиота к себе выпить чаю – поблизости у него была квартира.
Он был пацифистом.
«Я, естественно, спросил его, что он думает о войне, – вспоминал позже Рассел. – ‘‘Не знаю, – ответил он, – знаю только, что я не пацифист’’»[190].
В сентябре Эйкен убедил Элиота встретиться с Эзрой Паундом (1885–1972).
Сам он больше года находился в Англии. Опережая Элиота с публикациями, он искренне старался ему помочь. Например, предлагал «Пруфрока» и «Женский портрет» в издательство «Poetry Bookshop» Г. Монро, но тот их отверг. Говорил о стихах Элиота с Паундом – Паунд заинтересовался.
Хотя Паунд был всего на три года старше Элиота, он был уже широко известен. Родом со Среднего Запада США, в Англии он находился целых пять лет и успел к 1914 году выпустить пять поэтических книг. С 1912-го он был секретарем знаменитого ирландского поэта У. Б. Йейтса (1865–1939).
Паунд был энергичным организатором. К этому времени он собрал вокруг себя группу талантливых поэтов и писателей – в нее входили англичане Р. Олдингтон, Ф. С. Флинт, Ф. М. Форд, американцы Э. Лоуэлл, Х. Дулиттл, Дж. Г. Флетчер. Он был основателем имажизма, ставившего в центр поэзии image, «образ»: «Образ – это то, что представляет комплекс мыслей и чувств в мгновение времени»[191]. В 1914 году издательство «Poetry Bookshop», отвергшее Элиота, опубликовало антологию имажистов[192].
Как организатор и идеолог, он союзничал с вортицистами (от слова vortex, «вихрь») Уиндема Льюиса, боролся с футуристами Маринетти, но сохранял нейтралитет по отношению к блумсберийцам, с которыми враждовал Льюис. Сотрудничал он с чикагским журналом «Poetry» и лондонским «Egoist». При его поддержке в том же 1914 году в «Эгоисте» началась публикация «Портрета художника в юности» Дж. Джойса. Позже он «открыл» Хемингуэя. Ряд его стихотворений и эссе были напечатаны в июне 1914-го в первом номере журнала «Blast» («Взрыв») У. Льюиса. Его манифест «Vortex. Pound» вышел во втором номере (1915).
Со стихами Паунда Элиот познакомился еще в Гарварде, но не очень спешил с ним встречаться. Встреча состоялась только 22 сентября, незадолго до начала занятий в Оксфорде. Паунд принимал его дома с женой – художницей-«вортицисткой», англичанкой Дороти Шекспир.
«Любовная песнь Дж. Альфреда Пруфрока» и «Женский портрет», чрезвычайно понравились Паунду. К тому же они соответствовали доктрине «имажизма». Удачей было и то, что к моменту встречи у Паунда период энергичного поиска союзников и завязывания литературных связей не сменился еще периодом поиска врагов. Особенность его характера, которую позже называли «антагонистической харизмой», не успела развиться в полную силу.
Паунд настоял на том, чтобы Элиот немедленно занялся подготовкой поэмы для публикации в чикагском журнале «Poetry». Обращаясь к его издательнице Хэрриэт Монро, он писал: «Это лучшая поэма, которую я до сих пор имел или видел из написанных американцем. МОЛЮ БОГА, ЧТОБЫ ЭТО НЕ БЫЛО ЕДИНСТВЕННОЙ И ИСКЛЮЧИТЕЛЬНОЙ УДАЧЕЙ»[193].
Элиот – Эйкену (после встречи): «Я все еще в Лондоне… Я остаюсь до вторника, поскольку есть возможность пообедать в понедельник в китайском ресторане с Йейтсом, – и Паундами. Паунд был on n’est pas plus aimable[194], он опубликует ‘‘Пруфрока’’ в Poetry и даже заплатит мне за это. Он хочет, чтобы я подготовил кн[игу] после войны. Дьявольщина тут в том, что я не создал ничего хорошего после Дж. А[льфреда] П[руфрока] и корчусь от бессилия».
Радость от результата встречи не мешала некоторому скепсису по отношению к Паунду: он «скорее умный собеседник: его стихи хороши по замыслу, но трогательно некомпетентны [по исполнению]; хотя замечания порой удачны»[195].
В Оксфорде Элиоту предстояло вернуться к работе над диссертацией, но поэзия снова оказалась в центре его интересов. Правда, в письме Эйкену он говорил о своих недавних опытах как об «искусственных» и «вымученных», разве что идея была правильной. И добавлял: «Вот если бы я мог снова оказаться в Париже».
Еще один характерный пассаж из этого письма: «Разве что-нибудь убивает так, как мелкие тревоги? А в Америке мы беспокоимся все время. Тут, я думаю, великая польза страдания, если это