Перед защитой диссертации Элиоту необходима была сдача аспирантских экзаменов. Готовясь, он должен был разбирать сочинения Брэдли, Декарта, Спинозы, Аристотеля (последнего он читал в подлиннике по-гречески). Об этом он отчитывался в письмах профессору Вудсу.
Джоаким наряду с Брэдли разрабатывал теорию истины, основанную на «когерентности» («coherence theory of truth»), что можно передать по-русски как «самосогласованность» или даже «внутренняя гармония». Понятие истины может быть определено только по отношению к организованному целому, системе знания. Этот взгляд нашел свое отражение и в диссертации Элиота[210].
Главным выводом для нас будет, пожалуй, то, что Элиот относился к своей диссертационной работе с полной серьезностью. И в философия, и в поэзии он мучительно искал ответа на одни и те же вопросы, только выраженные по-разному.
Настоящим оксфордцем Элиот так и не стал. Более всего он сблизился с двумя студентами, Калпином и Бланшаром. Бланшар, несмотря на французскую фамилию, был американцем. У третьекурсника Калпина имелось английское гражданство, он учился на стипендию, выделяемую одаренным бедным студентам. Первоначально его признали негодным к военной службе по зрению. Позже он все же пошел на фронт и погиб в 1917 году.
Элиот ходил, «как большинство из нас, в коричневом твидовом пальто, свитере и серых фланелевых брюках; однако брюки у него всегда были тщательно выглажены, невзирая на непрестанный осенний дождь, – вспоминал Бланшар. – Мое первое впечатление, оставшееся неизменным, состояло в том, что, хотя он держался дружелюбно и с готовностью улыбался, в действительности он был стеснительным, сдержанным и не склонным к сближению».
Элиот общался также с молодым Норбертом Винером (1894–1964), будущим «отцом кибернетики», которого знал еще по Гарварду. Винер считался молодым гением (он окончил Гарвард в 16 лет) и находился в Англии, на стажировке в Кембриджском университете.
В середине декабря, на каникулах, Элиот с Калпином и Бланшаром ездили на морской курорт Суонидж (Swanage) в Дорсете. Долго гуляли по безлесным холмам и пустыным пляжам, осматривали местные достопримечательности. Шумный прежде курорт на берегу Ла-Манша казался вымершим. От нечего делать они ухаживали за молодой англичанкой из Борнмута. Шутливую поэму в ее честь написал Бланшар – друзья Элиота и не догадывались, что он пишет стихи.
Однажды за завтраком Элиот раскрыл толстый том «Principia Mathematica» Рассела и Уайтхеда и со знающим видом принялся разглядывать логические символы.
Каникулы длились шесть недель. После Суониджа Элиот поехал в Лондон. «Я снова в Лондоне до 15 января, – писал он Эйкену, – не в твоем прежнем доме, где кухня ужасно испортилась, но в пансионе около Гордон-сквера (в Блумсбери. – С. С.). <…> Лондон мне нравится теперь. В Оксфорде мне кажется, что я не совсем живой»[211].
Немного раньше (21 ноября) он просил Эйкена купить роз, чтобы подарить от его имени Эмили Хейл, которая играла в спектакле.
Еще из писем Элиота.
Эйкену (Лондон, 30 сентября): «Дело в том, чтобы суметь взглянуть на свою жизнь, как на жизнь кого-то другого <…> Это трудно в Англии, почти невозможно в Америке <…> В любом случае интересно разрезать себя на части время от времени и посмотреть, что вырастет из этих фрагментов…»
«Я счел бы очень стимулирующим, если бы сразу несколько девушек в меня влюбилось – несколько, так как практический аспект стал бы менее очевидным. И я бы очень жалел их всех»[212].
Ему же (Лондон, 31 декабря): «Оксфорд очень живописен, но мне не нравится быть мертвецом. Я не думаю, что мне следует оставаться в нем еще на год <… > но я не против остаться в Лондоне, поработать в Британском музее. Насколько лучше осознаешь себя в большом городе! <…> Правда, именно сейчас это некстати, поскольку я испытываю один из невротических приступов сексуальности, от которых страдаю, когда оказываюсь один в [большом] городе <…> это худший после Парижа. Почему-то в провинции такого никогда не бывает».
Элиот отмечал, что лондонские знакомые разъехались – нет ни Винера, ни Рассела, ни Паунда.
«Я очень завишу от женщин (я имею в виду женское общество); мне его не хватает в Оксфорде – одна из причин, почему я не хочу в нем оставаться <…> а в [большом] городе все живее и острее. Идешь по улице со своими желаниями, и твое воспитание встает, как стена, когда появляется возможность. Иногда я думаю, что было бы лучше, если бы я расстался со своей девственностью и робостью несколько лет назад: и иногда, что лучше было бы это сделать до брака»[213].
Одновременно с диссертацией Элиот пытался писать фарс под названием «Сиротка Эффи».
Кузине Элинор: «Я обещал тебе рассказать больше о своих героинях, но у меня нашлось время только для трех, смертельно влюбленных в Уилфрида. Во-первых,
ПАПРИКА!
Мексиканская танцовщица (тема для пианолы: “Кармен”). Эта роль для Эми [Гоццальди]. Большие глаза и стилет. Легко оскорбляется. Танцует с кастаньетами. Уилфрид ее отвергает. Она грозится отомстить <…> Более симпатичная роль у
РАННЕЙ ПТАШКИ
Юная индианка. Гордая, но благородная. <…> Обручена с Ночным Ястребом, но отвергает его, когда появляется Уилфрид. Позже погибает, спасая жизнь У.
Есть также более забавная роль:
ПЕГУН,
ирландской девушки (тема для пианолы: “Во всем зеленом”. Бешеные аплодисменты в Южном Бостоне)[214], дочери мистера Флаэрти, владельца курильни гашиша. У нее 31 поклонник – все ковбои <…> Да, я забыл о роли для Фредерика [Элиота]. Это
ПРЕП. ХЭММОНД ЭЙГС
комический черный проповедник…»
«Я только что был на кубистическом чаепитии».
«Я люблю Лондон – не то чтобы я не любил Оксфорд как университет, но я бы не вынес жизни там»[215].
В письме Винеру говорилось о философии и математике. Элиот с интересом прочитал философскую статью Винера о релятивизме: «Релятивизм, строго говоря, не является противоядием от других систем: можно иметь относительный абсолют <…> он не существует для меня <…> но мр. Брэдли может сказать, что он подразумевается в моей мысли – и кто нас рассудит?»[216]
Вернувшись в Оксфорд, Элиот отправил отчеты в Гарвард. В письме декану Бриггсу обсуждалась возможность поездки в Германию или Италию. Италия пока не вступила в войну, поэтому поездка туда выглядела безопаснее.
Письмо Паунду (2 февраля) было написано в легком, почти фамильярном стиле. К нему прилагался «Женский портрет». Элиот отмечал, что текст кажется ему всё более сырым, и с иронией отмечал, что единственным улучшением оказалось то, что теперь уже две или три дамы могут считать себя героинями стихотворения. Он добавлял, что недавно получил рождественскую открытку от Аделины Моффэт, послужившей «настоящим» прототипом.
В письме говорится и о других стихах, включая серию о Боло. В конце Элиот добавляет новое стихотворение «Вытесненный комплекс» («Suppressed Complex»):
Она лежала в кровати очень тихо, упрямо не раскрывая глаз,
Сдерживая дыхание, чтобы только не начать думать.
Я тенью стоял в углу
И весело пританцовывал в отблесках огня.
Она вздрогнула во сне и сжала пальцами одеяло.
Бледная, тяжело дыша.
Когда утро пошевелило длинный усик настурции
в рыжевато-коричневой миске,
Я радостно вылетел в окно.
Примерно в это же время было написано другое стихотворение, озаглавленное «Смерть святого Нарцисса» («Death of Saint Narcissus»). Эти стихи, как и «Любовная песнь Св. Себастьяна», несомненно, интересны как штрихи к биографии поэта, но отношение Элиота к ним было сложным. В 1915 году «Смерть святого Нарцисса» была набрана для публикации, но не опубликована. В 1920-м он удалил «Любовную песнь святого Себастьяна» и «Смерть святого Нарцисса» из корректуры своего сборника[217].
Герой «Смерти святого Нарцисса» ближе к Нарциссу из греческого мифа, чем к христианскому святому (Нарцисс, патриарх Иерусалимский (99—216), прожил более ста лет и умер своей смертью). Фрагменты этого стихотворения почти без изменений вошли в TWL:
Приди в тень этой серой скалы,
Войди в тень этой серой скалы,
И я покажу тебе тень, иную и
От твоей тени, лежащей на песке на заре, и
От твоей тени, скачущей по красной скале за огнем.
Комментарий переводчика:
«По-видимому, тень (или “другое я” поэта) у Элиота имеет женский лик (“He could not live mens’ ways, but became a dancer before God”…; “Он не смог идти путем всех мужчин и стал танцором перед Богом”) <…> Нарцисс открывает в себе эротическое томление, весь мир он готов вобрать в себя, свою красоту (“knowledge [of his beauty]”…) в кончики своих тонких пальцев, в ритм своего биения крови. Эта дрожь уподоблена танцу. Танцор (налицо как эротическое, так и поэтическое измерение образа, восходящее к С. Малларме, его Саломее – Иродиаде) возбуждаем не только природой (река, луг), но и тем, что видит на «улицах города» (лица, колени, бедра).
Подобное открытие ужасает его. И вот он удаляется от мира под сень «серой скалы», чтобы в пустыне под знаком нового Абсолюта познать отречение от себя, своих тайных или явных желаний. Вехи инициации в новую жизнь – попытка представить себя “деревом” (что-то среднее между Крестом и сплетением ветвей-рук), “рыбой” (что-то среднее между символом духа и символом плоти), “девой” («белизна» ее целомудрия, но она терпит насилие от краснокожего старика-фавна). Цепочка метаморфоз-снов, разворачивающихся то ли в пустыне, то ли на берегу вод (океана), несколько неожиданно превращает Нарцисса в