[248]. Сами Морреллы жили в «открытом браке», признавая внебрачные связи. Леди Оттолайн взяла на себя заботу о внебрачных детях Ф. Моррелла.
По правилам английской светской вежливости все, кого так или иначе принимали в Гарсингтон-мэноре, не должны были уделять слишком откровенного внимания особенностям окружающих. Когда Олдос Хаксли в романе «Желтый хром» (Chrome Yellow, 1921) изобразил в карикатурном виде гарсингтонское общество, леди Оттолайн ему этого не простила.
Элиот упоминал Гарсингтон в письме Расселу в октябре 1915 года: «Я планирую повидаться с вами в Гарсингтоне, когда приеду в Оксфорд, или, еще лучше, в ходе отдельной поездки». Он сообщал также о встрече с С. Уотерлоу, редактором «Международного журнала этики». «Я написал Уотерлоу, как вы советовали, и он пригласил меня поужинать в прошлое воскресенье вечером. Результаты оказались настолько хорошими, что мне захотелось рассказать вам об этом. Он вручил мне на рецензию книгу Бальфура и дает объем две тысячи слов. Я был совсем не готов к такой большой рецензии, но, конечно, ухватился за нее и взял еще одну книгу. Он дает мне месяц на Бальфура и еще месяц на “Ницше” Вyльфа. Я думаю, надо будет <…> отложить на время диссертацию»[249].
Осень 1915-го оказалась «урожайной» для Элиота на публикации старых стихотворений. В журнале «Другие» («Others») вышел «Женский портрет». В «Poetry», где печаталась в июне «Любовная песнь Дж. Альфреда Пруфрока», вышли «Бостон Ивнинг Транскрипт», «Тетушка Хелен», «Кузина Нэнси». Стихотворение «Смерть Святого Нарцисса» Элиот снял в последний момент. Пять стихотворений было включено в «Католическую антологию», составленную Паундом. Новых стихов, однако, было мало. Короткое стихотворение «Hysteria» («Истерия») содержало очень реалистичное описание истерического приступа.
Из письма брату: «Этот год был в некоторых отношениях, самым ужасным кошмаром по своей тревожности, какой только можно вообразить, но по крайней мере скучным он не был, и это имеет свои плюсы»[250].
Одним из источников тревоги были частые бомбардировки Лондона. В ночь с 13 на 14 октября состоялся так называемый театральный налет – 17 человек погибло, когда бомба попала в Лицейский театр.
С другой стороны, внешние тревоги помогали отвлечься от трудностей семейной жизни.
Едва ли не единственный пример художественной прозы Элиота – опубликованный в чикагском авангардистском журнале рассказ «Илдроп и Эпплплекс». Два чудака с сарказмом, а иногда с сочувствием обсуждают различные ситуации, в которые попадают их знакомые. И многое выглядит как самоирония:
«Мы уже говорили о юном Биствике, который женился три месяца назад на служанке своей матери и теперь осознал, что произошло. Но кто может оценить содержащуюся в этом истину? <…> Биствик попадает в рубрику неудачно женившихся. Но то, что чувствует сам Биствик, просыпаясь поутру, вот это само по себе великий и важный факт, который не способен узнать никакой посторонний наблюдатель. Дикая важность жизненного краха упускается из виду[251]. Допускается, что люди могут быть счастливыми или несчастными только как представители каких-то групп!»
Обсудив Биствика, они переходят к еще более важному в метафизическом смысле случаю:
«На Гопсам-стрит мужчина убил свою любовницу. Важный факт состоит в том, что для него это действие принадлежит вечности, и на то короткое время, что ему осталось жить, он, считай, уже умер. Он пересек черту. Важный факт состоит в том, что то, что сделано, то не может быть отменено <…> Для “просвещенной публики” это просто частный пример к проблеме Пьянства или Безработицы или еще какой-нибудь категории предметов, требующих реформ. Но средневековый мир, настаивая на вечности наказания, выражал что-то более близкое к истине»[252].
Вивьен умела печатать на машинке, и Рассел предложил ей работу – перепечатывать свои размышления о пацифизме. Она продожала переписываться с Тэйером. Шутливо-иронически она сообщала: «Мы более-менее ведем хозяйство втроем. Берти Рассел принял нас в свои объятья. Я повышаю ему настроение, говорит он & квартира звенит от его раскатистого хохота».
Она добавляла, что не хотела бы просто оставаться женой Т. С. Элиота, несмотря на его растущую славу, и подумывает о балетной карьере. Она посещает занятия в Сохо, и «Том или Берти» приходят посмотреть на нее[253].
Рассел писал леди Оттолайн, что «полюбил Элиота как сына». И добавлял: «Он все более становится мужчиной. Он глубоко и весьма самоотверженно предан своей жене, и она в действительности тоже очень привязана к нему, но время от времени испытывает по отношению к нему импульсы жестокости. Это жестокость того типа, как у Достоевского, а не прямолинейный и повседневный ее вид»[254].
В письме матери Элиот писал о рецензиях, которые должны выйти в «Международном журнале этики», и – более подробно – о встрече с братом жены. «Морис на этой неделе был дома, ему дали пятидневный отпуск. Впервые я мог с ним по-настоящему познакомиться, поскольку сначала он был в Сандхерсте (военном училище. – С. С.), а затем в своем полку почти все время до того момента, как отбыл во Францию, в тот самый день, когда мы поженились».
Элиот писал, что успел проникнуться к своему шурину горячей симпатией. Задолго до Рождества Хей-Вуды организовали рождественский ужин для Мориса, после чего он вновь отбыл на фронт. «Я рад, что мне не пришлось его провожать – это было более мучительно, чем его первый отъезд: я слышал, что на станции было много людей, и офицеров и солдат, возвращающихся на фронт: солдаты большей частью выпивши, их женщины в слезах; а офицеры и их жены очень молчаливые. Вивьен была совершенно выбита этим из колеи и в результате получила невралгию»[255].
Вскоре Элиоту удалось сменить место работы. С января 1916 года он перешел учителем в другую школу, Highgate Junior School под Лондоном. Здесь зарплата была несколько больше (160 фунтов в год), а главное, не требовалось ездить в Хай-Уиком и обратно.
Еще во время школьных каникул он вновь вернулся к интенсивной работе над диссертацией и подготовке к заключительным аспирантским экзаменам, которые должны были состояться в Америке. Когда здоровье Вивьен вновь ухудшилось, Рассел опять предложил свою помощь – в январе он возьмет Вивьен с собой на курорт в Торки, на «английскую Ривьеру». Элиот сможет несколько дней полностью посвятить работе, а затем сменит Рассела. В том же январе Элиот узнал о смерти Жана Верденаля, погибшего еще семь месяцев назад во время высадки десанта в Дарданеллах.
Он писал Эйкену: «Новости состоят в том, что я буду работать в Хайгейтской школе, под городом, в следующем семестре, что я начинаю переписывать вновь свою диссертацию, что моя жена очень болела, что мне приходилось тревожится о финансах и о здоровье Вивьен, что мой друг Жан Верденаль был убит <…> что в армию теперь будут призывать, и мой вероятный издатель, наверное, будет призван, что из-за войны нас одолевает меланхолия, что жизнь идет…»[256]
Глава седьмая. «Бесплодная земля»
«А все же у меня чудная жизнь, – писал Элиот. – Я нажил материала на два десятка больших поэм за последние шесть месяцев»[257].
TWL была создана через шесть лет из обломков этих так никогда и не написанных произведений.
Женитьба, в результате которой Элиот остался в Англии, знаменовала собой резкий поворот судьбы. После этого многие годы в жизненных обстоятельствах, да и во внешности Элиота менялось относительно немногое. Куда больше он менялся внутренне. Поэтому есть смысл предварить портретом последующий рассказ.
У. Льюис вспоминал: «Когда я вошел в комнату [к Паунду], я увидел симпатичного незнакомца <…>. Он мягко зарычал на меня, и мы пожали руки. Американец. Грациозный изгиб шеи я отметил в сочетании с тем, что в другом месте я охарактеризовал как “улыбку Джоконды”. Хотя и не женственный – помимо того что он был рослым (около 185 см. – С. С.), его личность скорее клонилась к категории бледно-мужского – у него были ямочки на теплой смуглой коже; и, без сомнения, он пользовался глазами немного в стиле Леонардо. Он был тогда очень привлекательным; скорее редкость по эту сторону Атлантики»[258].
Предлагая поездку на курорт в Торки, Рассел взял на себя расходы. Элиот должен был сменить его через пять дней. Короткое письмо, в котором он благодарит Рассела, выдержано в ином тоне, чем подчеркнуто вежливое сентябрьское письмо с благодарностью за квартиру:
«Дорогой Берти,
Это очень любезно с вашей стороны – действительно (так сказать) последняя соломинка щедрости. Я очень сожалею, что вам надо возвращаться – но, без сомнения, я ухвачусь за этот шанс со всей возможной благодарностью. Я уверен, что вы делали все возможное и обращались с ней наилучшим возможным образом – лучше, чем смог бы я. Я часто задаю себе вопрос, как бы все могло обернуться без вас – я думаю даже, мы будем вам обязаны ее жизнью. Я сяду на поезд в 10.30 и рассчитываю поговорить с вами до вашего отъезда…»[259]
Трудно сказать, что он об этом думал. Ясно, однако, что вариант возвращения в Америку он рассматривать не хотел.
Через три дня он писал отцу из отеля в Торки: «Вивьен массирует мне голову, так что то, что я пишу, больше похоже на каракули