Другая аллюзия – на трагедию Томаса Миддлтона «Женщины, берегитесь женщин» (XVII век), где партия в шахматы служит отвлекающим маневром и прикрытием для соблазнения главной героини.
Окончание второй части – вульгарный и презрительный пересказ женщиной разговора с подругой: муж, вернувшийся с фронта, таблетки от беременности, аборты, деньги на лечение зубов…
Третья часть называется «Огненная проповедь» (имеется в виду проповедь Будды). В начале ее упоминаются «нимфы», подружки «сыновей директоров из Сити», которые уехали, «не оставив адресов». Так могли называться и девушки легкого поведения. Или Вивьен с ее субтильным телосложением и страстью к танцам.
В центре этой части – сцена, которую видит Тиресий:
Он мыслит: пробил час; окончен ужин,
Она уже зевает и устала,
К чему слова, здесь лишний такт не нужен —
Да и вообще-то нужно очень мало…
Элиот вновь подчеркивает, как деградировал в прагматичной современности сюжет мифа. Однако ответственность между мужчиной и женщиной делится неодинаково. Клерк – «one of these low» («один из этих низких»). А для характеристики женщины используются слова песни из «Векфильдского священника» Голдсмита: «When lovely woman stoops to folly…» («Когда милая женщина теряет голову…»). У Голдсмита семья бедного деревенского священника – образец взаимной любви и поддержки.
За видением Тиресия следуют монологи «трех дочерей Темзы» (пародирующих дочерей Рейна в «Гибели богов» Вагнера). Пародия или нет, но они вызывают скорее сочувствие, чем осуждение. Первая: «Покорно я развела колени» («supine I raised my knees»). Вторую характеризует цитата из «Чистилища» Данте, из монолога Пии де Толомеи, убитой мужем. Сочувствие к ней подчеркивается тем, что душа ее обретается в Чистилище. Третья «на Маргейтских песках» может свести «ничто с ничем», «nothing with nothing». Далее следуют слова «My people humble people who expect/ Nothing». Тут people несет двойной смысл – это могут быть родители и семья («старики», как перевел А. Сергеев) или народ вообще, humble, униженный, без претензий, народ «бесплодной земли». Женщина, дочь этого народа – тоже жертва.
Три монолога говорят о трех оборванных линиях жизни. Проповедь Будды – об огне бесплодных желаний. Заканчивается эта часть словами Блаженного Августина: «Господи, выхвати меня [отсюда]».
Кульминация этой темы – строка «The awful daring of a moment’s surrender» («Дикая смелость слабости [нашей] минутной») из пятой части, «Что сказал гром». Это аллюзия на эпизод Франчески и Паоло из «Ада» Данте и ответ на вопрос: «Что же мы дали?» («What have we given?»):
Datta: что же мы дали?
Мой друг, кровь, что стучит в моем сердце,
Безумная смелость слабости нашей минутной,
Которой вовеки благоразумию не перечеркнуть,
Этим, и этим только, мы существовали…
Паоло и Франческу объединяет общая трагедия. А «мы» вполне может относиться и к самому Элиоту с Вивьен.
Мужская тема в поэме тоже присутстсвует. Мужские образы, подобно женским, сливаются в один: «Одноглазый торговец, продавец изюма, переливается в Финикийского Моряка, а последний не полностью отличается от Фердинанда, Принца Неаполитанского (из “Бури”)…»[364]
Первые строки поэмы: «April is the cruellest month, breeding/ Lilacs out of the dead land» («Апрель – жесточайший месяц, [который] выводит/ Сирень из мертвой земли…») напоминают о встрече с Жаном Верденалем в 1911 году (сирень Люксембургского сада). Он, подобно богу старинных мистерий, тоже погиб «от воды» во время высадки десанта в Дарданеллах.
Остальные мужские персонажи более условны. Кто такой «Стетсон», которого окликает «я» в конце первой части? Все, что о нем говорится – «мы были вместе на кораблях при Милах». А еще «Стетсон – шляпа, короновавшая [Дикий] Запад… Этому стилю предстояло взять штурмом рынок ковбойских шляп и сделать мультимиллионером [ее создателя] Стетсона»[365]. Сарказм американца Элиота…
Эти персонажи (но не их символические значение) производят впечатление случайных, как мистер Евгенидес. Если у них есть характер и связанная с ним история, они – внешние по отношению к поэме (мифологические, как Терей и Тиресий, литературные, как Фердинанд). «Мужская сторона медали» в TWL отчеканена гораздо менее четко, чем женская.
Установка на фрагментарность заявлена в начале поэмы:
Сын человеческий,
Ты не знаешь ответа, тебе ведомы лишь
Осколки образов, где бьется свет.
(«Сын человеческий» – одно из именований Иисуса Христа.)
Разумеется, на нее обращали внимание комментаторы.
Эйкен: «Поэма получилась блистательная – за счет своей бессвязности, а вовсе не благодаря плану, за счет загадок, а не благодаря объяснениям»[366].
К. Брукс-младший: «Что касается персонажей и других символов, поверхностные соотношения могут быть необоснованными и, на первый взгляд, тривиальными; образовываться они могут за счет иронического сближения, случайной ассоциации, в бредовом видении, но в общем контексте поэмы проявляются их глубинные связи. Производимый эффект – эффект единственности опыта и единства всех фрагментов рождает ощущение, что поэма – правдива <…> утверждение веры рождается из смятения и цинизма – отнюдь не им вопреки»[367].
Паунд подключился к редактированию рукописи в Париже. Он стремился сохранить наиболее сильные в поэтическом отношении фрагменты, не считая фрагментарность недостатком. «Загадочность» способствует успеху[368].
Вычеркнутое им начало первой части напоминает главу из «Улисса» Джойса. Чувствуется ирландский колорит (воспоминание о Бостоне): группа молодых людей переходит из бара в бар, рассказчик пьян, его пытается уложить спать хозяйка публичного дома, а позже спасает от ареста заступничество влиятельного «мистера Донована». И только затем следует сохраненное «Апрель – жесточайший месяц…».
Вторая часть, «Игра в шахматы», сначала называлась «В клетке» («In the Cage»). В ней исправлений мало. Некоторые строки Элиот удалил по настоянию Вивьен, например: «The ivory men make company between us» («компания фигурок из слоновой кости между нами»). Но men – это также мужчины вообще.
Из третьей части полностью ушла линия про куртизанку и поэтессу Фреску, написанная рифмованными двустишиями в стиле А. Поупа.
Разбуженная пристальным лучом,
Мисс Фреска, белым поведя плечом,
Ему навстречу щурится, мигает
И, вспомнив сны любви, с истомою зевает…
От четвертой части («Смерть от воды», 96 строк) остались только последние десять, про «финикийца Флеба»:
Флеб Финикиец четырнадцать дней как умер.
Забыл крик чаек и зыбь глубокого моря,
И доход, и убыток.
Морские течения нежно
Перемыли, шепчась, его кости. Затерянный в горьком просторе
Миновал он и зрелость и юность,
Погружаясь в водоворот.
Язычник ты или живешь по Писанью,
Кто б ты ни был, держащий штурвал, взыскуя попутного ветра,
Помни Флеба: как ты, был он высок и прекрасен.
То, что осталось, нагружено символическими смыслами и литературными аллюзиями. Вычеркнутые строки отличались реалистической яркостью, но мешали символическому прочтению поэмы:
Погода королевская, свежий бриз,
И восемь наполненных парусов
Мыс обогнули и взяли курс
От Драй Сэлвейджес в сторону восточных берегов
< … >
– Наступило что-то вместо рассвета,
Другая тьма, текущая поверх туч,
И где-то впереди, там, где небу и земле
Положено встречаться, белая линия,
Длинная, белая линия, стена,
Барьер, к которому нас несло…
Пятую часть Паунд принял почти без изменений, отсоветовав что-либо добавлять – Элиот хотел включить стихотворение «Gerontion» в качестве вступления.
Паунд называл себя акушером, произведшим кесарево сечение[371].
В заключение – несколько примеров изощренной техники Элиота в сравнении с известными переводами.
«The Burial of the Dead» – название погребального чина в англиканской церкви. The Dead в английском языке может означать и единственное, и множественное число. А. Сергеев перевел «Похороны мертвого». Возможно, он хотел связать название с пародийным «трупом, посаженным у вас в саду» («corpse, planted in your garden») в конце первой части. Но ирония Элиота, созданная контрастом с торжественной церковной службой, была утрачена.
Другой пример. Одним из самых эмоциональных в поэме считается отрывок:
«Ты преподнес мне гиацинты год назад,
Меня прозвали гиацинтовой невестой».
– И все же когда мы ночью вернулись из сада,
Ты с охапкой цветов и росой в волосах, я не мог
Говорить, и в глазах потемнело, я был
Ни жив ни мертв, я не знал ничего,
Глядя в сердце света, в молчанье.
Этот отрывок обрамляют цитаты из «Тристана и Изольды» Вагнера. В нем не видят иных литературных аллюзий: «В поэме Том сопровождает эти строки [из «Тристана и Изольды»] своим собственным отрывком …»