ери, то причина в этом; и я горячо надеюсь, что она продержится еще полгода или год, пока мои дела решатся»[480].
Шарлотта продержалась дольше, но с сыном так и не увиделась. По мнению некоторых исследователей, образ «госпожи молчания» в «Пепельной среде» в воображении Элиота был связан с образом матери[481].
С марта 1928 года Элиот регулярно исповедовался. Его духовником стал патер с «хоббитской» фамилией Андерхилл. Иногда он обращался к другому, более суровому священнику по имени Уитби.
Примерно тогда же он начал обсуждать со своими «духовными руководителями» возможность разойтись с Вивьен. Он не имел в виду развода – тут позиция «высокой» англиканской церкви не отличалась от римско-католической.
В этом контексте становится понятнее обет целомудрия (celibacy), который Элиот также принял в марте 1928-го[482]. Л. Гордон пишет: «План расстаться с Вивьен… возможно, в его глазах могло оправдать только намерение вести монашескую жизнь»[483].
Конец 1927-го и начало 1928-го Вивьен провела в различных санаториях во Франции. Вернулась в Англию она в феврале 1928-го, и их встречу трудно было назвать радостной.
Из дневников Вивьен: «Мой дорогой Том привез меня с собой назад, но он не хотел этого. Я была совсем не в себе, & поэтому вела себя плохо с ним & очень разнервничалась. Все, что он говорил, казалось издевкой & оскорблением … Первую ночь в Англии я провела очень несчастной, одинокой, больной & испуганной»[484].
Вивьен вызывает сочувствие, но что-то в их семейных отношениях необратимо надломилось. И ее попытки что-то исправить лишь увеличивали надлом.
Л. Гордон: «Большинство ее действий между 1928 и 1932 годами были отчаянными, основанными на неправильных оценках, попытками удержать внимание мужа <…> предчувствия Вивьен, что он собирается ее оставить, вели к диким обвинениям в адрес других женщин, Оттолайн Моррелл или Вирджинии Вулф. Она цеплялась за мужа, подслушивала его телефонные разговоры, настаивала на том, чтобы идти с ним вместе к Вулфам…»[485]
В. Вулф, которая разводила пчел, поинтересовалась, нет ли пчел у Вивьен (не перестаешь удивляться извивам «светской беседы»), на что Вивьен ответила, что у нее есть только шершни.
У многих прежних друзей и знакомых Элиота его поворот к англокатолической церкви вызвал отторжение. Новым могла быть чужда его поэзия, но сближала вера и связанные с нею сомнения и тревоги.
Одним из них был Пол Элмер Мур (1864–1937). Подобно Элиоту, он родился в Сент-Луисе. Семьи их были знакомы, но Муры были кальвинистами. Позже Мур преподавал греческий язык в Smith Academy, у него учился брат Элиота Генри. В Гарварде он изучил санскрит и интересовался индуизмом. Затем вернулся к греческой философии и платонизму. Испытав духовный кризис, около двух лет жил отшельником в лесах Нью-Гемпшира, читая в основном античных авторов. С начала 20-х годов регулярно публиковал статьи с апологией христианства – по его мнению, христианство являлось естественным развитием платонизма. В эти же годы он стал профессором в Принстоне и присоединился к англокатолической церкви.
Когда Мур умер, Элиот написал некролог, в котором рассказал, что их сближало: «Только после того, как вышли один или два тома «Греческой традиции» (главный «академический» труд Мура. – С. С.) он обрел для меня какое-то значение. <…> Благодаря последующим томам «Греческой традиции» и завязавшемуся в результате знакомству и дружбе, я нашел себе спутника, мысль которого прошла примерно те же этапы, что и моя собственная <…> Английские теологи, выросшие в обстановке, когда веруют для себя, а публично соблюдают внешние формы <…> недостаточно знают о новом мире отступничества и варварства, который создавался вокруг. <…> Для меня, таким образом, имела величайшее значение встреча с человеком, который некоторым образом проделал такой же путь и пришел к таким же выводам почти одновременно со мной: зрелым, с грузом учености, дисциплиной мысли, которой я не обладал и никогда не буду обладать»[486].
Мур приглашал Элиота в Принстон, но Элиот отказался. Однако летом 1928 года сам Мур оказался в Лондоне, и им удалось встретиться. До Мура доходили слухи, будто Элиот перешел в римско-католическую церковь, однако Элиот опроверг их, сказав, что он принадлежит «Высокой [Англиканской] Церкви» и является противником Рима.
Несмотря на разницу в возрасте, они подружились. «В предыдущие годы мы виделись только однажды, – отмечал Элиот, – но моя первая встреча с ним в Лондоне, однако, казалась скорее возобновлением старого знакомства, чем завязыванием нового…»[487]
Одной из тем их переписки оказался спор по поводу ада. Согласно Муру, Бог не создавал ада. Он упрекал Элиота, что тот в душе остается кальвинистом. Элиот обвинял Мура в ереси. «Ведь даже слова над входом Дантова ада гласили, что его творец вдохновлялся справедливостью, мудростью и любовью»[488].
Л. Гордон: «Мур считал, что вечное проклятие слишком жестоко, чтобы в этом состоял божественный план. “Что же, ваш бог – Санта Клаус?” – вопрошал Элиот. Он видел нечто по ту сторону морали и человеческого счастья, и худшее, чем обыкновенная боль: очень темную ночь или пустыню. В июне 1930 года он говорил об этом так, будто сам побывал или все еще находился там. Затем, в августе, он написал, что люди находятся в аду только потому, что не способны измениться»[489].
Несмотря ни на что, тон спора оставался дружеским.
У. Ф. Стид вспоминал о разговоре с Элиотом в мае 1927 года. Стояла необычно мягкая, солнечная погода, на деревьях Рассел-сквера зеленела молодая листва. Даже священника весна настраивала на лирический лад. Стид заметил, что такая майская погода, наверное, создана для любви.
«Не знаю насчет погоды, – ответил Элиот, – но я получил сегодня утром письмо от девушки из Бостона, с которой я не виделся и не слышал о ней ничего многие годы. И это письмо напомнило мне о чем-то, чего я давным-давно не испытывал».
Письмо было от Эмили Хейл.
В эти годы Эмили вела занятия по драматическому искусству в Даунер-колледже для девушек (Downer College) в Милуоки. В программу входили такие предметы, как «голос и движение», «драматическое чтение», «сценическая техника» и «литературная интерпретация». Она ставила четыре или пять пьес ежегодно, стремясь к «синтезу искусств», сочетанию цвета, света, музыки и танца.
Эмили и ее ученицы исполняли и женские и мужские роли. Она играла учителя танцев в постановке по «Холодному дому» Диккенса. Играли Шекспира («Сон в летнюю ночь», «Двенадцатую ночь»), современные пьесы – «Шервуд» Нойеса (о Робин Гуде), «Кэтлин, дочь Хулихэна» Йейтса, «Милый Брут» Барри, «Голубя» Голсуорси.
Трудно сказать, предшествовала ли ее письму какая-то инициатива со стороны Элиота. В письме она лишь спрашивала совета, какую современную литературу использовать во время занятий.
Но идеализированный женский образ – юношеская любовь, преобразившаяся в небесную заступницу, как дантова Беатриче, – возникал в воображении Элиота и раньше. Из доклада в Шекспировском обществе: «Каждый поэт начинает со своих собственных чувств… это может быть ностальгия, горькие сожаления об утраченном счастье». Они, однако, могут стать основой «для создания чего-то вечного и святого <…> как в Новой Жизни [Данте]»[490].
В эссе «Данте» он цитировал целиком отрывок «Чистилища», описывающий встречу Данте и Беатриче. В переводе Лозинского:
В венке олив, под белым покрывалом,
Предстала женщина, облачена
В зеленый плащ и в платье огне-алом.
И дух мой, – хоть умчались времена,
Когда его ввергала в содроганье
Одним своим присутствием она,
А здесь неполным было созерцанье, —
Пред тайной силой, шедшей от нее,
Былой любви изведал обаянье.
Едва в лицо ударила мое
Та сила, чье, став отроком, я вскоре
Разящее почуял острие,
Я глянул влево, – с той мольбой во взоре,
С какой ребенок ищет мать свою
И к ней бежит в испуге или в горе, —
Сказать Вергилию: «Всю кровь мою
Пронизывает трепет несказанный:
Следы огня былого узнаю!»[491]
В 1927–1930 годах Эмили каждый год бывала в Англии. Возможно, что они с Элиотом в это время изредка встречались, но держали дистанцию. В 1929-м она снова спрашивала у него совета, готовя лекцию о современной поэзии. Элиот послал ей сборник эссе Т. Э. Хьюма, а также попросил прислать текст лекции. В черновиках к лекции ее краткие замеки об Элиоте не особенно лестны: «Талантлив, хочет столько всего выразить, что не выдерживает нагрузки – ироничен, язвителен, сложен, горек»[492].
К этому времени Э. Хейл уже около 10 лет работала преподавателем. В 1929 году она покинула Даунер-колледж и вновь устроилась на преподавательскую работу только в 1932-м. Перерыв, по ее словам, позволил ей «осмыслить прошлое и подумать о будущей работе». В 1930 году ее пребывание в Европе было особенно длительным. Летом она участвовала в фестивале Бернарда Шоу в Грейт-Малверне и читала лекции в Лондоне. Некоторое время жила в Бёрфорде, недалеко от Оксфорда. Элиот писал ей туда в начале сентября. Другое его письмо было отправлено Эмили 6 октября.