Интересен рассказ Томлина о первой встрече с Элиотом (и Вивьен). Однажды после уроков он увидел в книжном магазине машинописное объявление, что Т. С. Элиот будет вечером читать лекцию о Джоне Марстоне[507] в Королевском колледже.
«Я ухватился за идею пойти. Энтузиазм моей матери, которая была со мной, оказался не меньше, имя Т. С. Элиота было ей знакомо, как имя какого-нибудь кумира поп-музыки – современным родителям ребенка, увлеченного «звездами». Все наши планы шли кувырком, это не имело значения. Что удержалось у меня в памяти, так это насколько трудно было найти нужную аудиторию»[508].
Пытаясь узнать дорогу у служителей, юный Томлин еле сдерживал возмущение. Они ничего не знали об Элиоте! Интерес их совсем угасал, когда они слышали, что речь идет о поэте. Коридоры с облупившейся зеленой краской напоминали больницу. Наконец нашлась библиотека, где была назначена лекция Элиота.
«Там уже собралось несколько слушателей, в основном академическая публика, во главе с профессором Ф. С. Боасом, чьи усы окаймляли рот подобно короне <…> Пунктуально к началу лекции высокая фигура в светло-коричневом пальто американского покроя появилась в поле зрения, задержавшись на мгновение, чтобы убедиться, нет ли ошибки с аудиторией. Видя Боаса, которого он, очевидно, знал, и улыбнувшись ему, он стремительно вошел. Я, конечно, сразу узнал «контуры его черепа», густые каштановые волосы, блестящие от бриллиантина, и аккуратный прямой пробор. На желтоватой пергаментной коже почти отсутствовали морщины. Вместе с ним была женщина маленького роста, казалось растворившаяся среди слушателей, на которую я едва обратил внимание».
Томлину запомнился контраст между стройной, атлетической фигурой Элиота и педантами, пришедшими на его доклад. Вид у него был уверенный, он четко говорил и смотрел прямо на слушателей. Вступительные слова выглядели импровизацией.
«Он начал с утверждения, что Марстон – во многих отношениях трудный автор, он сумел что-то украсть у него только два раза. Это замечание вызвало смех…»
Местами чувствовался американский акцент лектора. Элиот охотно улыбался, но другая его черта – прокуренные и не очень ровные зубы, выглядела, наоборот, совсем не американской.
«Мой ум, тогда, возможно, на пике своей впечатлительности, резонировал на разных уровнях с докладом человека, казавшегося куда более живым, чем его слушатели, – пишет Томлин, – Он говорил о «двойном действии» («doubleness of action») в глубине поэтической драмы, об «узоре скрытом другим узором» («a pattern behind the pattern»), такого рода, как мы замечаем в нашей собственной жизни лишь в редкие моменты рассеянности и невнимания <…> Этот узор начертан тем, что в древнем мире называли судьбой»[509].
Он пояснял эту мысль ссылкой на Достоевского: «Мы иногда чувствуем, следя за словами и поступками персонажей Достоевского, что они одновременно живут в том слое реальности, который нам доступен, и в другом, который для нас закрыт: их поведение кажется нам не безумным, а скорее подчиняющимся законам иного мира, который мы не в состоянии воспринимать»[510].
После лекции Томлину удалось поговорить с Элиотом.
«Быстрее, чем мне хотелось, лекция закончилась, и Элиот <…> вышел вместе с женщиной. Но снаружи моя мать <…> сумела дать ему понять, что я хотел бы задать вопрос или два: и я хорошо помню высокую фигуру, которая склонилась ко мне, хотя я сам был ростом добрых шесть футов. Несмотря на юношеское нахальство, я чувствовал некоторый трепет в его присутствии, и это осталось навсегда. Я спросил его, когда выйдут три книги, о которых он упоминает в предисловии к “Ланселоту Эндрюсу” – “Школа Донна”, “Очерк роялизма” и “Принципы современной ереси”. Он кивнул, улыбнулся, а затем, глядя в землю, покачал головой. “Одно время я думал их написать, – сказал он, – но теперь поменял планы. Возможно, я напишу что-нибудь другое. Я постараюсь”. Тут вопрос задал кто-то другой, но мое внимание привлекла маленькая нервная фигурка, которая держалась рядом. Ее лицо было наполовину закрыто шарфом, я не разглядел черт, но заметил, что она все время дергала его за рукав, как будто ей не давало покоя направленное на него внимание остальных. Казалось, он этого совершенно не замечает. Хотя в это время я о ней ничего не знал, мне показалось, что она – комок нервов. Я помню, как они уходили вместе, одинокую пару. Это было моей первой и, насколько я знаю, последней встречей с Вивьен Элиот»[511].
В качестве ответственного за издание поэзии в «Фейбере», Элиот «открывал» новых поэтов. Самым значительным из них в начале 1930-х был Уистен Хью Оден (1907–1973). Его первая книга «Poems» была рекомендована к публикации Элиотом. В «Фейбере» выходили и все последующие английские издания его стихов.
Из других поэтов в «Фейбере» печатались Стивен Спендер (1909–1995), Луис Макнис (1907–1963), Вернон Уоткинс (1906–1967) и, разумеется, Паунд. В 1931 году был подписан контракт с Джойсом на публикацию «Поминок по Финнегану»)
На семейном фронте особых перемен не было.
У. Х. Оден вспоминал, как побывал дома у своего издателя. Когда он выразил удовольствие от встречи с хозяевами, Вивьен, нарушая светский протокол, заметила: «Ну, Том совсем не рад»[512]. Она чувствовала, что за ее спиной строятся какие-то планы на ее счет, но ее импульсивные действия только ухудшали положение. Элиоты могли поспешно прервать визит к Вулфам, потому что ей показалось (или она так сказала мужу), что хозяева обмениваются тайными знаками, чтобы ускорить их уход. Об этом писала В. Вулф в своем дневнике. Иногда она уходила из дому, предпочитая переночевать в отеле.
Тем временем Э. Хейл сумела устроиться на работу. Президент женского Скриппс-колледжа в Калифорнии предложил ей двухлетний контракт с января 1932 года, причем ее взяли на должность преподавателя (assistant professor), а не наставника (tutor), как раньше.
В Гарварде действовала программа, позволявшая приглашать известных поэтов для чтения лекций. На 1932/1933 учебный год был приглашен Т. С. Элиот. Разумеется, кандидатура была рассмотрена и одобрена университетскими инстанциями заранее. «The Harvard Crimson» откликнулся на эту новость:
«Объявление о том, что кафедру поэзии, основанную Чарльзом Элиотом Нортоном, займет на следующий год Т. С. Элиот, несомненно, будет встречено в Университете всеобщим энтузиазмом. Тот факт, что первым американцем, получившим этот пост, окажется выпускник Гарварда, лишь одна из причин приветствовать это объявление. Как поэт, раскрывший в спорных поэмах, подобных The Waste Land, распад современной жизни, и как выразитель гуманизма, который он противопоставляет распаду, он доминирует в современной литературе. Его положение издателя «Крайтириэна» и влияние на таких непохожих личностей, как Дж. Миддлтон Марри и Ситвеллы, является поразительным свидетельством его влияния в литературном мире»[513].
Первая после семнадцатилетнего отсутствия поездка на родину должна была растянуться на десять месяцев. В отсутствие Элиота печатались три выпуска «Крайтириэна», материалы для них он в основном собрал заранее. В «Фейбере» поездка считалась неоплачиваемым отпуском, но издательских обязанностей с него никто не снимал – директор слишком важная должность. Правда, зарплата «нортоновского профессора» ($10 тыс.) компенсировала с лихвой финансовые потери.
Весной 1932 года Элиот вел серию радиопередач о роли христианства в современном мире.
Его «предотъездные настроения» отражает цикл из пяти стихотворений «Упражнения для пяти пальцев»[514]. Одно посвящалось персидскому коту, другое – йоркширскому терьеру (такой был у Вивьен), остальные – уткам в парке, которых Элиот кормит после причастия, «весьма приятному» мистеру Ходжсону, эсквайру и его «баскервильской собаке», коту по имени Кускускарэвей и песику по имени Мирза Мурад Али-бег (так звали животных, принадлежавших Элиотам). В последнем упоминался «весьма неприятный» мистер Элиот. Стишок о «весьма приятном» мистере Лире когда-то написал абсурдист Эдвард Лир.
В Америке Элиот планировал навестить Эмили. Она писала директору колледжа с просьбой заранее сообщить ей расписание на осень, поскольку «от этого зависят планы других людей, помимо моих собственных»[515].
Кроме того, Элиот решил расстаться с Вивьен. Он осторожно затрагивал эту возможность в переписке с братом Генри, обсуждал с братом Вивьен Морисом, советовался со своим духовником отцом Андерхиллом, который считал, что разъезд супругов будет меньшим злом, чем совместное проживание. Он не пытался как-либо обсуждать это с Вивьен, наоборот, делал все, чтобы следовать годами установившейся рутине.
П. Акройд: «Элиоты в последний раз появлялись вместе в качестве семейной пары. Были обычные визиты к друзьям, например к Шиффам и Морреллам – однажды, в июне, они зашли к Оттолайн Моррелл на Гоуэр-стрит, чтобы повидаться с Альберто Моравиа. И обычные поездки за город, чтобы остановиться у Морли или у Вулфов – однако Вирджиния Вулф была так растревожена Вивьен и напугана ее видом, что поклялась никогда больше не принимать их вместе. Хотя Вивьен не имела ни малейшего представления, что ее муж ведет подготовку, чтобы расстаться с ней, она испытывала шок от его решения оставить ее на столь долгое время, и это приводило ее в еще большее отчаяние, чем обычно. В июле она сказала Оттолайн, что только благодаря ее усилиям еще может держаться»[516]