.
В Калифорнии Элиот пробыл около двух недель. Очередная лекция в Гарварде намечалась на начало февраля. Вивьен жаловалась, что узнала о его поездке в Калифорнию только 11 января[531].
Уже 16 января Элиот был в Сент-Луисе. В университете, основанном его дедом, он прочел лекцию о критике прозведений Шекспира. Присутствовало около 600 человек[532]. Впервые в жизни ему пришлось воспользоваться микрофоном.
В лекции отразилось и движение самого Элиота к драматургии. До недавнего времени поэтическая и драматическая точка зрения казались несовместимыми, но «поэзия следующего периода будет, я надеюсь, в большей степени обладать качествами драмы и в свете этого обновится и шекспировская критика»[533].
Повидав родственников, остававшихся в Сент-Луисе, Элиот двинулся дальше на восток. По дороге он посетил Буффало и Балтимор, где в университете Джона Хопкинса прочитал лекцию о поэтах-метафизиках и выступил в местном Поэтическом обществе. Виделся там с Ф. Скоттом Фицджеральдом, который отметил, что он выглядел «сломленным, печальным и погруженным в себя». 27 января он вернулся в Гарвард.
Теперь он, помимо Нортоновских лекций, взялся читать там курс о современной английской литературе для младшекурсников. Это не мешало ему принимать новые приглашения – он выступал в Йеле, Принстоне, Виргинском университете, колледжах Брин-Мор (Bryn Mawr) и Хейвфорд (Haveford). В мае побывал в Вассарском женском колледже, где студентки поставили «Суини-борца».
Окрепло и решение разойтись с Вивьен. Элайда Монро что-то подозревала. В ответ на ее письмо Элиот писал:
«Вы думаете, мне лучше вообще не переступать порога моей квартиры. Я тоже. Я уверен, что стоит мне зайти туда, будет гораздо труднее выйти, чем оставаться снаружи <…> если я отправлюсь в другое место – как я надеюсь – сойдя с корабля, это будет явным разрывом.
Я не верю, что тут осталась достаточно глубокая привязанность, о которой может идти речь, но будет страх, и разумеется, очень много Тщеславия; и мне кажется, что лучше резкий внезапный разрыв <…> Разумеется, у меня не осталось чувств, которые можно ранить; это шаг, который я рассматривал много лет; я не буду чувствовать ничего, кроме облегчения, и предпочел бы больше не видеть В. (Не сомневаюсь, что будут выискивать всевозможные мотивы, для того чтобы дискредитировать мой реальный, единственный и очевидный мотив – обрести покой для работы и избавиться от яда разлада и претензий.)
Мой план состоял в том, чтобы сразу поехать в мой клуб по прибытии (скрыв дату, чтобы избежать встречи на поезде или на корабле) и найти меблированную комнату в каком-нибудь спокойном отдаленном квартале. Я написал двум адресатам (Фейберу & настоятелю Рочестера), чтобы узнать их мнение и спросить имя подходящего поверенного – важно, чтобы он был по-настоящему твердым и тактичным. Затем мне надо будет с ним посоветоваться, прежде чем объявить о своих планах; ни в коем случае я не должен их делать достоянием публики или говорить В. и кому бы то ни было о том, что собираюсь делать, пока не получу его совета <…> чтобы избежать мучительных (и бесполезных) переговоров с В. и ее семьей <…>
Возможно, вы не знали, что вся история с самого начала была для меня уродливым фарсом; вы писали так, будто осторожно пробуете высказать то, что я сам не осмеливался подумать. Я задаюсь вопросом, будете ли вы теперь того же мнения, в пользу более постепенного подхода? <…> Все это уже было у меня в мыслях, когда я принял назначение здесь [в Гарварде]. Америка не внесла ничего существенного, кроме того, что сделала более реальным для меня тот факт, что я могу быть относительно счастливым только будучи далеко от В., что я старею – я имею в виду, что мои активные годы на счету <…> и что я не вынесу перспективы влачить бессмысленную жизнь, которую я вел в Лондоне. Очень странно испытывать одновременно такие чувства: счастье (если это можно так назвать), которое я испытал здесь, в сочетании с реальной неприязнью к Америке как месту для жизни, и ностальгию по тихой повседневности Лондона и моим тамошним друзьям»[534].
До возвращения в Англию, однако, оставалось несколько месяцев.
«Разумеется, я был очень счастлив <…> во-первых, из-за того, что был рядом с сестрами и не слишком далеко от брата <…> Во-вторых, радостно находиться среди дальних родственников – теть, дядь, кузин, племянниц и т. д. – в-третьих, быть среди такого количества еще более дальних родственников, в четвертых, находиться там, где люди знают, кто я: вдалеке от Бостона я просто Т. С. Элиот, но здесь я один из Элиотов <…> мне нравится быть с людьми, которые любили меня до того, как проявилась эта болезнь, поэзия», – писал Элиот леди Оттолайн.
В том же письме Элиот признавал, что на его обращение к религии повлияло поведение Рассела: «Разумеется, в его влиянии на Вивьен не было ничего хорошего. Он возбуждал ее ум, заставлял читать разные книги и стать своего рода пацифисткой и, вне всякого сомнения, льстил ей, поскольку думал, что так на нее влияет. <…> К несчастью, она не находила его привлекательным».
На первом плане – расставание с женой:
«Я полностью согласен, что она скорее расцвела бы без меня. Я также думаю, что сейчас, после моего длительного отсутствия, лучшее время для разрыва. Со своей стороны я бы предпочел никогда больше ее не видеть; что касается ее, я не верю, что женщине может пойти во благо жить с мужчиной, для которого она, в широком смысле, морально неприятна и физически безразлична. Но я полностью сознаю, что ставлю свои интересы на первое место»[535].
Элиот всегда стремился к «деперсонализации», сокрытию авторского «я». Но личное находило выход в неожиданных крайностях.
Пример – три лекции, прочитанные Элиотом в мае. Они были опубликованы под названием «В поисках странных богов», с подзаголовком «пособие по современной ереси»[536]. В лекциях Элиот резко обрушивался на Т. Харди, У. Б. Йейтса, Д. Г. Лоуренса и даже на Э. Паунда.
«“Сверхъестественный мир” м-ра Йейтса был ложным сверхъестественным миром. Он не был миром духовно значимым, миром реального Добра и Зла, святости и греха, но весьма изощренной низшей мифологии, вызванной, наподобие врача, для того чтобы поддержать слабеющий пульс поэзии с помощью минутного стимулирующего средства и помочь умирающему пациенту произнести последние слова». Харди «в такой степени писал в целях “самовыражения”, в какой это вообще возможно».
Лоуренс – более крупный писатель, чем Харди. Однако «создается впечатление, что для Лоуренса всякая духовная сила хороша, и зло – только в отсутствии духовности». Вывод: «когда мораль перестает быть предметом традиции и ортодоксии – то есть обычаев сообщества, сформулированных, исправленных и поднятых ввысь мыслью и управлением Церкви – и когда каждому человеку приходится вырабатывать свою собственную, тогда личность приобретает вызывающее тревогу значение».
И вообще, «с исчезновением идеи Первородного Греха <…> человеческие существа, представленные нам в стихах и худождественной прозе сегодняшнего дня <…> имеют тенденцию становиться менее и менее реальными»[537].
В заключение Элиот предложил несколько упражнений по выявлению ереси (основанных на цитатах из прессы).
Многие места в этих лекциях кажутся отражением не проясненного до конца для самого Элиота внутреннего конфликта. Есть там и мутное отражение конфликтов эпохи: «Еще более важным является единство религиозной основы; и соображения расы и религии вместе ведут к тому, что любое значительное количество свободомыслящих евреев является нежелательным».
Один из друзей Элиота, философ Дж. Боас (1891–1980), в результате порвал с Элиотом все отношения.
Позже Элиот отказался от переиздания этих лекций и публично выражал сожаление по поводу некоторых резких утверждений.
В середине мая Элиот написал своему адвокату в Лондон с просьбой подготовить акт о раздельном проживании с Вивьен. Р. Сенкур, знакомый Элиота, был с ним при отправке письма. Элиот вдруг процитировал Брута из «Юлия Цезаря» Шекспира:
Меж выполненьем замыслов ужасных
И первым побужденьем промежуток
Похож на призрак иль на страшный сон[538].
Были в его душевном состоянии и просветы. Это видно по стихам небольшого цикла «Ландшафты», написанного в эти дни. Вот отрывок из стихотворения «Нью-Гемпшир» («New Hampshire»), в прозаическом переводе:
Голоса детей во фруктовом саду
Между временем цветения и урожая:
Золотая головка, красноволосая головка,
Между зеленой вершиной и корнями.
<…>
Двадцать лет, и весна прошла…
Перед возвращением Элиота в Англию Эмили приехала в Кембридж. Она остановилась у близких, тети и дяди, по фамилии Перкинс. Двери их дома были всегда открыты для Элиота. В холле у них висел портрет Эмили в молодости, той, которая очаровала его своим пением 20 лет назад.
В Бостоне, одном из самых «книжных» американских городов, Элиот уже был знаменитостью. Внимание к нему неизбежно обращалось и на Эмили. Но и здесь им иногда удавалось благодаря родственникам и друзьям семьи скрыться от любопытных. Несколько раз они пользовались гостеприимством подруги Эмили, Дороти Элсмит, на Кейп Код. Соседи их не знали, и они могли часами спокойно гулять по пляжу[539]