Дж. Мак-Феррин стажировалась в Италии. Из Англии Эмили одна поехала в Италию и присоединилась к ней в Риме. В марте, уже зная, что потеряла работу в Скриппсе, она ненадолго вернулась в Англию, но пасхальные каникулы проводила вдвоем с Мак-Феррин на острове Гернси. Неудивительно, что та стала ее конфиденткой. Более неожиданно то, что и Элиот стал относиться к Мак-Феррин доверительно. Возможно, ее присутствие помогало ему обходить острые углы. Летом 1935-го он предложил поселить обеих женщин у себя (он вновь снял коттедж в Чиппинг-Кэмдене), подчеркнув в разговоре с Дженет, что у Эмили будет отдельная комната. Судя по письмам Элиота, именно на эти дни приходится посещение Бёрнт Нортон.
Из-за Эмили Элиоту пришлось познакомиться с иной стороной «нормальности». Для него семья и семейная история значили много, но он не особенно зависел от своих родственников. Не так было с Эмили.
Элиот отмечал свое 47-летие в Чиппинг-Кэмдене. Вечером пятницы вместе с Эмили он побывал на оперетте Гилберта и Салливена «Йомены гвардии» в Стрэдфордском театре. В субботу состоялся торжественный ужин. Произносились тосты, он читал стихи на случай. В целом он был доволен праздником. После него он всячески благодарил «тетю Эдит» и писал, что чувствовал себя у Перкинсов «как дома».
В действительности его очень раздражала зависимость Эмили от ее тети. Миссис Перкинс вела дом с решительностью менеджера. Мистер Перкинс казался пешкой в ее руках. Командовала она и Эмили, причем та покорно склонялась перед волей старших.
Позже, осенью, к Эмили приехала мать. Они поселились в Лондоне недалеко от Элиота. Мать ее, однако, страдала от проблем с психикой. Увлекаясь спиритизмом, она всюду видела «духов». Однажды Элиот обедал с обеими женщинами. Посмотрев на Элиота, мать Эмили вдруг заявила, что он выглядит в точности как ее покойный муж и, скорее всего, является его перевоплощением.
Сложным было и положение Эмили по отношению к английским друзьям Элиота. В. Вулф в переписке, не заботясь о точности, могла называть Эмили «этой богатой американской леди» и объяснять ее скованность «снобизмом». Элиот, собираясь представить ее Оттолайн Моррелл в 1934 году, мог говорить о ней как «об исключительной личности, хотя это может быть и не сразу очевидно». Леди Оттолайн утверждала, что пыталась с ней подружиться, но вскоре записывала в дневнике «…эта ужасная американка мисс Хейл. Она, как старший сержант, совершенно невыносима. Но Том водит ее с собою повсюду…»[567]
Эмили в свою очередь переживала по поводу отсутствия университетского образования и своей недостаточной светскости, чувствуя неприятие, которое усугублялось ее собственной скованностью.
Вот как она видела блумсберийцев.
Вулфы принимали их в своей городской квартире. Вверх вели три крутых лестничных марша. С первой площадки был вход в квартиру. Дверь открыла служанка. Второй, более узкий марш, вел на следующий этаж, где в гардеробной можно было оставить верхнюю одежду. Еще одна узкая лестница привела в маленькую гостиную с низким потолком. Там их ждали Вулфы с пришедшим ранее молодым поэтом Стивеном Спендером.
Горела только маленькая лампа на квадратном чайном столике.
«Миссис Вулф поднялась, чтобы приветствовать меня…весьма высокая стройная женщина в ничем не примечательном темном платье, поверх которого была наброшена короткая кофта из темного вельвета. Простая темная одежда выгодно оттеняла маленькую голову на очень длинной шее, с открытым лбом и густыми, но мягкими седеющими волосами, собранными на затылке в большой узел, в духе Россети. <…>
Сильному впечатлению холодности и отчужденности постоянно противоречит не менее сильное впечатление напряженной сосредоточенности. Честно говоря, она не из тех, с кем чувствуешь себя легко, хотя с Томом Элиотом и Спендером она держалась запросто и по дружески, почти как девчонка. <…> Справа от меня был м-р Вулф, такой же худой, как она, но гораздо ниже ростом; лицо почти как у аскета, орлиные, хотя не обязательно еврейские черты, выражение более теплое, чем у нее, особенно глаза, которые говорили мне о множестве качеств, таких как терпение, усталость и изоляция [от людей]. На плече у него, нет, не мир забот, как у Атласа, а крошечная мартышка, которая живет на этом человеке, как на холме <…> С м-ром Вулфом у меня возник хороший контакт, уж не знаю, сознательно или нет, он с первых же слов позволяет почувствовать себя легко собеседнику. После вводных слов о мартышке и эмоциональном спаниеле Салли у наших ног разговор принял более серьезный оборот, и он начал задавать обдуманные вопросы об Америке, почти наивные, например “принимают ли американских индейцев в хорошем обществе”. Но главным образом разговор шел о темах и людях, известных остальным четверым. <…>
Чай был обыкновенный, но в большом количестве, медовые соты из деревенской усадьбы Вулфов. <…>
Внизу [в гостиной] миссис Вулф обратилась с несколькими вопросами прямо ко мне <…> Ощущение холодного, отчасти насмешливого отчуждения начало слабеть <…> Как раз тогда, когда атмосфера потеплела и разрядилась, ее разрушило вмешательство, которого, я уверена, никто из нас не хотел – пришла французская пара из Revue des Deux Mondes»[568].
Блумсберийцы с готовностью «смыкали ряды» против тех, кого считали чужаками. Элиот переживал из-за этого, возможно, острее, чем Эмили. Светские манеры не могли скрыть от него их реального отношения. Дж. Мак-Феррин отмечала, что тут обычная замкнутость Элиота дала трещину. Его отчаяние от того, что Эмили не в силах постоять за себя, было искренним. Его принципы, однако, усложняли дело. Англокатолицизм (подобно римскому) исключал развод и новый брак. «Моральный кодекс» Эмили со стороны выглядел еще более самоубийственным. Она склонялась перед требованиями авторитарной тети и психопатки-матери. Элиот пытался проводить различие между «правильным» и «неправильным» смирением, но Эмили сама осадила его: долг превыше всего.
В случае отъезда родственников Эмили трудно было оставаться в Англии. Работу она могла получить только в Америке. Увы, подобные практические соображения способны разрушить любую магию.
Когда в конце 1935 года Перкинсы уезжали в США, Эмили пришлось уехать вместе с ними. Работу в Скриппсе она потеряла. Отсутствие университетского диплома мешало при поиске новой. Все же благодаря хлопотам школьной подруги, Маргарет Ферранд, она получила начиная с осени 1936-го место преподавательницы в Смит-колледже в полусотне миль от Бостона.
Энергия, с которой Элиот занимался литературной и издательской деятельностью, не уменьшилась, скорее наоборот. Возможно, как способ ухода от проблем. К началу февраля 1936 года, завершив «Burnt Norton», он приступил к работе над пьесой «Семейный сбор». Цикл «Кошки» тоже был в работе.
В марте в «Фейбере» вышел его сборник «Эссе старые и новые» («Essays Ancient and Modern») тиражом 2500 экз. В апреле – «Собрание стихотворений 1909–1935» («Collected Poems 1909–1935»), включавшее «Бёрнт Нортон». Исключительным для поэзии тиражом 6000 экземпляров. Тогда же, в первой половине 1936 года, он посетил места, которые дали название еще двум «Квартетам» – Little Gidding и East Coker, деревню, откуда его предок отправился когда-то в Америку.
В феврале Джойс передал в Элиоту в «Фейбер» отрывки из будущих «Поминок по Финнегану».
С января по май Элиот готовил к изданию роман «Ночной лес» («Nightwood») Джуны Барнс (1892–1982), «последний шанс сделать что-либо выдающееся в области литературы воображения», – писал он Дж. Фейберу. Готовил он также фейберовские антологии современной поэзии и прозы, «Faber Book of Modern Verse» и «Faber Book of Modern Stories», сборник стихов С. Спендера «Пылающий кактус» («Burning Cactus»), отдельные издания пьес, например «Восхождения на F-6» («Ascent of F-6») У. Одена и К. Ишервуда, сборник Э. Паунда «Вежливые эссе» («Polite Essays»), сборник рассказов американского писателя Уильяма Сарояна «Вдох и выдох» («Inhale and Exhale»).
Литературно-издательская деятельность была неотделима от деловых встреч, переписки, поездок, лекций. В один из дней он обедал с молодым поэтом Диланом Томасом. В другой – встречался с русским литератором и критиком из эмигрантов Владимиром Вейдле (в 1933 году в парижских «Современных записках» вышла большая обзорная статья Вейдле, в которой высоко оценивалась поэзия Элиота). Сам ехал в Париж, чтобы выступить с чтением стихов в книжном магазине «Шекспир и компания», обсудить деловые вопросы с его хозяйкой Сильвией Бич, встретиться с Дж. Джойсом и А. Жидом.
Все эти годы он оставался бессменным редактором «Крайтириэна».
Отступление. «Крайтириэн» и Россия[569].
Материалы, относящиеся к России, часто появлялись в «The Criterion». В 1920-х ряд публикаций был связан с Достоевским, который стал чрезвычайно популярен в Великобритании после перевода «Братьев Карамазовых» на английский язык (К. Гарнетт, 1912). К 1920 году вышли переводы основных его произведений.
Помимо «Жития великого грешника», О. Ушакова перечисляет следующие публикации в «The Criterion»: «Ф. Достоевский: два неопубликованных письма» (№ 3, апрель 1923), «Л. Н. Толстой и А. Н. Страхов: выдержки из письма, относящиеся к Достоевскому» (№ 10, январь 1925 г.), «Достоевский о “Братьях Карамазовых”» (№ 3, июнь 1926 г.), рецензию на книгу «Достоевский глазами его жены», изданную С. С. Котелянским (№ 4, октябрь 1926 г.).
Последней статьей в журнале, посвященной Достоевскому, было эссе Д. Э. Трэверси «Достоевский» (июль 1937 г.). В нем обсуждалась книга Бердяева «Миросозерцание Достоевского».
Разумеется, публикации отражали «дух времени». В 1920-х говорилось о Дягилеве и русских балетах. В 1930-х – о триумфальном возвращении челюскинцев, которым пожимал руки Сталин, и создании советской мифологии (