Хейуорд, однако, не мог в больнице «фильтровать» телефонные звонки. Элиоту приходилось отвечать самому, и он представлялся чужим именем, обычно «Бонсэр» или «Бонсэр Неемия». «Бонсэр» можно перевести просто как «добрый сэр», это франко-английский гибрид в духе рыцарских романов. Неемия восстановил, после возвращения евреев из Вавилонского плена, разрушенный Иерусалим.
В 63 года Элиот выглядел на все 75.
Порядок событий в позднем возрасте имеет меньше значения, чем узор, который они образуют.
По утрам Элиот по-прежнему ходил в церковь Святого Стефана в Кенсингтоне. Туда ходили также Мэри Тревельян и Валери Флетчер. Мэри он сказал однажды, что «религиозная жизнь для меня все, хотя большинству ныне она кажется несущественной»[672]. Правда, исповедался он реже, чем раньше – три-четыре раза в год. Признавался Мэри, что не обо всем может сказать так, чтобы это было понятно исповеднику – и иронизировал, что обед со священником может быть частью покаяния. Раз в год он отмечал годовщину битвы при Босворте и гибели Ричарда III. Себя он считал сторонником династии Йорков, а в день битвы, 22 августа, вдевал в петлицу белую розу и посещал мессу в церкви.
Несмотря на то что он отверг предложение о браке со стороны Мэри, с ней сложилось что-то вроде имитации семейной жизни. Довольно часто он бывал у нее дома. Нередко он сам готовил ужин, хотя Мэри без восторга относилась к его кулинарному искусству. После ужина они обычно слушали музыкальные записи – например, квартеты Бетховена, его увертюру к «Кориолану» или знаменитое крещендо из второй части его Седьмой симфонии, Моцарта, Гайдна. Денег у Элиота теперь было достаточно, и в какой-то момент он подарил ей новую машину[673]. Обычно Мэри привозила его к себе, а потом отвозила домой в Челси.
В 1951 году на литературном вечере английский поэт-сионист Эммануэль Литвинов (1915–2011) прочитал стихотворение «Блейштейн мой родственник». Поэма издевательски посвящалась Т. С. Элиоту. С. Спендер, Г. Рид и другие пытались прервать чтение, зная, что Элиот находится в зале, но Литвинов дочитал до конца.
Корреспондент «Мейл» тут же взял у Литвинова интервью. Он объяснил, что решил атаковать Элиота за явный антисемитизм таких стихотворений, как «Геронтион», «Суини среди соловьев», «Бёрбэнк с Бедекером: Блейштейн с сигарой». По словам корреспонтента, Элиот выслушал поэму молча, но позже, когда Литвинов выходил из зала, сказал соседу, что «это хорошие стихи».
В репортаже также говорилось: «От имени м-ра Элиота и его издательства на Рассел-сквере его секретарша заявила “Многие евреи писали ему, обвиняя в антисемитизме. Это не так. У м-ра Элиота нет предубеждений по отношению к еврейскому народу, и он не является антисемитом. Если такое впечатление распространилось, то это произошло в результате неправильной интерпретации его поэзии”»[674].
В мае 1952-го Элиот вновь ездил в США. Навестил Эмили в Эндовер-академи, повидался с родственниками. Выступал перед полным залом в Ассоциации еврейской молодежи в Нью-Йорке.
В июле вызвала скандал статья «Новая интерпретация The Waste Land» Джона Питера». Статья вышла в американском журнале «Критические эссе» («Essays in Criticism»), в ней сюжетные линии поэмы объяснялись гомосексуальными мотивами. Рекция Элиота была резкой. Он обратился к Питеру и издателю журнала, потребовав изъятия номера из обращения: «Утверждать, что поэма главным образом связана с гомосексуальными страстями… не только полностью ошибочно, но и глубоко оскорбительно»[675]. Под угрозой суда они выполнили требование Элиота.
У славы в Европе иные черты, чем в Америке – например, Элиот получил приглашение на ежегодный торжественный банкет Королевского общества наряду с архиепископом Кентерберийским и У. Черчиллем.
В начале 1950-х издательство Фейбера испытывало серьезные финансовые трудности. Элиот, финансовые проблемы которого остались в прошлом, купил у Дж. Фейбера часть акций, а в октябре 1952-го послал ему конфиденциальное письмо: «Теперь, если мы продержимся следующие два или три года, что дальше? <…> Если моя следующая пьеса окажется достаточно успешной, мне надо будет подумать о том, чтобы отказаться от зарплаты, и попросить сохранить (еще на несколько лет) только кабинет и секретаршу»[676].
Одним из немногих стихотворений, написанных Элиотом в эти годы, было шуточное стихотворение о старом коте Моргане, живущем в издательстве. Я, говорит Морган, когда-то «пиратничал в дальних морях», но теперь «на Блумсбери-сквере стою при дверях». Впрочем, и сейчас «на старого Моргана падки девчата»[677]. Кот дает бесплатный совет авторам, которые хотят иметь дело с Фейбером и Фейбером: для начала лучше подружиться со старым Морганом.
Один из наиболее известных портретов Элиота был написан в 1938 году его другом Уиндемом Льюисом. Этот портрет, умеренно «модернистский», был куплен за 250 фунтов городской галереей в Дурбане (Южная Африка). Теперь же растущая слава Элиота вновь привлекла художников.
В 1949 году куда более «модернистский» портрет Элиота написал Патрик Херон. На нем лицо Элиота «двоится», как на некоторых картинах Пикассо, кажется, что оно повернуто в профиль и одновременно смотрит прямо на зрителя. Картину тут же приобрела Национальная Портретная Галерея в Лондоне. Увидев ее, Элиот выразил свое удивление: «Это жестокое лицо, жестокое лицо, очень жестокое лицо! Но конечно, можно иметь жестокое лицо, не будучи жестоким человеком»[678].
В том же году еще один портрет написал тот же У. Льюис. Он терял зрение, это была последняя его крупная работа. Желание иметь картину выразил Модлин (Magdalene College) в английском Кембридже, при условии что Элиот сам выкупит картину. Элиот согласился, желая помочь Льюису.
В 1952 году давний знакомый А. Ахматовой, мозаичист Борис Анреп (с 1918-го живший в эмиграции и близкий к блумсберийцам) приступил к работе над последней частью своего цикла мозаичных композиций в лондонской Национальной галерее. Эта часть называлась «Современные добродетели» («Modern Virtues»). Портрет Черчилля олицетворял Неповиновение (Defiance), портрет Ахматовой – Сострадание (Compassion), портрет Элиота – Досуг (Leisure). Он, полулежа, сосредоточенно вглядывался в формулу E = MC².
В начале 1953 года бронзовый бюст Элиота создал знаменитый скульптор Дж. Эпштейн. А летом Элиот вновь побывал в Америке. Президент Иллинойского университета представил его перед выступлением как «человека, которого давно считают своим две великие англоговорящие нации и во все большей степени остальные народы мира»[679]. На этот раз он побывал также в Кембридже (Массачусетс), Вашингтоне, Нью-Йорке и родном Сент-Луисе. В Вашингтоне повидался с Паундом. В Сент-Луисе Элиота сопровождали писательница Дороти Элсмит, его сестра Мэриэн и Эмили. В программу поездки входила лекция «Американская литература и американский язык». Но выступление Элиота было пронизано воспоминаниями о семье Элиотов и собственном детстве.
В Англию он вернулся самолетом.
На Эдинбургском театральном фестивале состоялась премьера «Личного секретаря». Успех оказался не столь значительным, как у «Вечеринки с коктейлями». Но прекрасно расходилось печатное издание.
С некоторых пор Элиот с Мэри Тревельян ежегодно посещал Виндзорский замок. Известность Элиота позволяла избегать обычных туристских маршрутов – например, они встречались с королевским библиотекарем, сэром Оуэном Морсхедом. Но в 1953 году после долгого перерыва в Англию приехала Эмили. Элиот отменил поездку с Мэри, чтобы ее встретить. Обе они присутствовали на премьере «Личного секретаря» в театре «Royal Lyceum». Элиот находился в королевской ложе со своей племянницей Теодорой, а Мэри и Эмили получили обычные места, но по очереди навещали его. Теодора, которая давно знала Эмили, судила бескомпромиссно: та выглядела «бледной тенью самой себя» и лучше бы ей было не приходить[680].
В ноябре 1953-го в Нью-Йорке неожиданно умер Дилан Томас. Ему было 39 лет. Эта ранняя смерть глубоко огорчила Элиота. Правда, после смерти Вивьен и фактического разрыва с Эмили он находил больше оснований для депрессии в себе, чем снаружи. Однажды он заявил Мэри в сердцах (она отметила дату – 22 января 1953 года): «Я верю в ад, да, это так. Я живу сам в постоянном страхе от него. Если существует Небо, должен существовать и Ад. Но и то и другое вне времени и, таким образом, за пределами нашего земного понимания. Но я знаю, что я всегда знал ад – он у меня в костях. Я не думаю, что другие чувствуют то же самое – возможно, в этом отношении я не являюсь нормальным»[681].
Если рассматривать события как театральную пьесу, то линия Мэри была близка к кульминации летом 1954-го. Элиот предложил ей провести часть отпуска вместе. Съездить в компании сестры Элиота Мэриэн и его племянницы Теодоры на остров Уайт у южного побережья Англии. Накануне поездки он показывал Мэри некоторые записи из дневника.
Все вместе прибыли на остров на машине Мэри. Там они поселились в Фаррингфорде, в прошлом это было поместье знаменитого поэта-лауреата Теннисона, а теперь отель. Мэри со всей энергией занялась организацией «туристской программы».
Они съездили в Осборн, летний дворец королевы Виктории. Посмотрели Дурбар-Рум, королевские апартаменты в индийском стиле. Вернулись. После традиционного чая Мэри и Элиот вдвоем поднялись на «холм Теннисона» посмотреть с высоты на живописные скалы под названием Иглы. Эти скалы, ужас мореплавателей в бурю, могли напомнить Элиоту о походах на яхте в юности. Пешком они прошли около двух миль, собирали цветы, лежали на траве. Подальше от обрыва – Элиот боялся высоты. На обратном пути попали в густой туман. Чтобы не потеряться, спустились к пляжу и вернулись в отель вдоль берега.