– Да говорил-говорил, – отбивался Новицкий. – А ведь мы с тобой, братишка, были бы первыми поляками, ищущими здесь сокровища.
– Хватит пока приключений, подождем отца и Смугу, – твердо произнес Томек. – Давайте-ка выберемся в Мадинет-Хабу, коптскую деревню. Вы же помните, что нам дали рекомендательное письмо к одному из ее жителей? Знакомому того коптского священника, которому Патрик оказал в Каире такую ценную услугу? Может быть, что-нибудь узнаем? Во всяком случае, ничего лучшего, особенно для Патрика, нам не придумать, – заключил Томек.
Если бы только молодой Вильмовский знал, как скоро эти слова сбудутся с точностью до наоборот!
– Ну что ж, решили так решили. У тебя, братец, есть голова на плечах! А я и запамятовал об этом письме, – сдался Новицкий. – Мне бы лишь не ползти на вершины, а так я с вами.
– Тебе как слуге, Тадек, к лицу помалкивать, – весело засмеялся Томек.
– Ой, братишка, не дразни меня, – ответил на то моряк и, намекая на сон Салли, шутливо добавил: – А то на другой берег не перевезу.
Отдых, чувство общности, мягкое сияние утреннего солнца отодвинули в прошлое напряжение недавней борьбы с безжалостной стихией. Полякам хотелось вдоволь насладиться наступившей разрядкой, и они выбросили из головы все тревожные мысли. Лишь Салли не покидало беспокойство. Все еще находясь под впечатлением сна, она не могла удержаться от напоминаний о необходимости соблюдать осторожность. Тем более что девушка решила остаться в лагере, чтобы привести в порядок свои заметки.
– Милая ты моя голубушка… Да от нас всё как от стены горох, ты ведь и сама в этом убедилась.
Новицкий со смехом комментировал предупреждения Салли, когда в их лагере появился Беньковский. Он приехал проститься. По этому случаю все планы поменялись: беседа с интересным гостем была важнее. Новицкий вернулся к теме, которую раньше они, как он выразился, только «начали», и задал вопрос археологу:
– А вы здесь, на раскопках, наверное, первый поляк?
– Один из первых, – поправил Беньковский. – Первым был граф Михаил Тышкевич[123].
– Опять аристократ, – скривился Новицкий.
– В 1861 году он вел раскопки в Эль-Карнаке. Нанял шестьдесят крестьян, сам сидел в плетеном кресле под зонтиком, следил, чтобы землекопы ничего не украли.
– Бездельник! – Новицкий никак не хотел распроститься с нелюбовью к аристократам.
– Но ему пришлось быстро свернуть свои дела, как раз в это время ввели правило, что нужно получать официальное разрешение на раскопки.
– Что-нибудь он раскопал? – заинтересовался Томек.
– Так, мелочи: алебастровую статуэтку Исиды, чернильницу, несколько скарабеев, деревянную шкатулку, золотое кольцо…
– Одним из первых поляков, подошедших к Египту с научной точки зрения, был Юзеф Сулковский, – сказал Томек. – Он первый египтолог – выходец из нашей отчизны, так ведь?
– Ах, господи, – вздохнул Новицкий, – когда же придет время для поляков, которые смогут трудиться под собственным знаменем, во славу своего края, а не на чужой службе.
– Вы верно сказали, – поддержал его Беньковский. – Только ведь мы, поляки, и на чужой службе работали для Польши.
На минуту все трое задумались. Потом Беньковский продолжил:
– А вы знаете, что в австро-венгерском посольстве в Каире работают двое поляков, Антоний Стадницкий и Тадеуш Козебродский. Они помогают, чем могут, своим соотечественникам. Благодаря их связям здесь, в Египте, сделал блестящую карьеру молодой археолог Тадеуш Смоленский.
– Не слыхал о таком, – заинтересовался Томек.
– Он приехал в Египет в 1905 году поправить здоровье, и, благодаря поддержке наших дипломатов, его взял к себе сам Гастон Масперо. Смоленский быстро достиг выдающихся результатов. Масперо считал его одним из самых талантливых среди своих сотрудников. К сожалению, в 1909 году он умер от болезни легких.
– Не везет так не везет, – вздохнул Новицкий. – Мало того что взъелись на нас соседи-захватчики, так еще и хворобы разные утаскивают на другие материки и уничтожают там самых лучших…
– Вы, конечно, правы, – произнес Беньковский. – Смоленский болезненно переживал разлуку с Польшей. Он писал друзьям, что мечтает трудиться на родине и для родины, но, раз уж судьба того не хочет, честь поляка требует, чтобы появился хороший египтолог с Вислы.
– Браво, браво! – воскликнул Новицкий. – Всегда узнаешь поляка.
В таких приятных разговорах прошел почти весь день. На прогулку до Мадинет-Хабу путешественники отправились где-то около четырех часов, совсем замучив нетерпеливо ждущего их Патрика. Пошли пешком, не торопясь, сначала посреди полей, затем, как обычно, по песку. Деревенька размещалась в небольшой котловине среди гор. Друзья уже видели пальмы, сады, куполообразные хатки. По дороге, естественно, обсуждали Беньковского, его бесценные для них знания о здешних памятниках.
Патрик освободился от опеки над собакой, которая осталась с Салли, и потому лез, по своему обыкновению, в самые неподходящие места, а их среди скал хватало. В небольшой впадине, куда он вознамерился спуститься, ему почудились какие-то неясные фигуры. Патрик остановился и хотел было побежать обратно, к Томеку и Новицкому. Но тут из-за скал появилось несколько людей, они ступали беззвучно, будто привидения. Один схватил мальчика, который не успел даже вскрикнуть и предупредить «дядей». Моряк обернулся в последнюю минуту, и на него упала огромная сеть. Он безуспешно бился в ней, успел еще заметить неподвижно лежавшего на песке Томека, затем последовал удар по голове, и он тоже потерял сознание.
Друзья не почувствовали, как их связали и потащили в темное ущелье, где уже ждали приготовленные верховые лошади. Привязанные к лошадям, без сознания, они отправились в неведомое путешествие.
XIIIВ когтях у пустыни
Томек не мог бы потом с уверенностью сказать, приходил ли он в сознание за время этого адского путешествия? Да и на что оно было бы человеку с замотанной головой, которого привязали к лошади, как какой-то тюк. Сознание лишь усилило бы муки плена.
Однако, когда в конце концов процессия остановилась, Томек пришел в себя. Его сбросили на песок и сняли с головы ткань. Он смог открыть глаза и осмотреться. Но тут же закрыл их, и не потому, что его ослепил блеск ярких лучей солнца, отражающихся от золотисто-красных песчаных холмов. Гораздо сильнее поразило его то, что он узнал место, где они находились. Сахара! Без сомнения, это была Сахара, обширная пустынная равнина, раскинувшаяся от Атлантического океана до Красного моря, от Средиземного моря до суданского сахеля[124]. Его напугала бескрайность этого песчаного пространства, как пугает темнота в незнакомом месте. И тут же его охватила страшная тревога. Что с Патриком? А с Новицким? Томек попытался повернуться. Да вот же они, рядом с ним. Мальчик со связанными руками сидел, прислонившись к скале. Рядом лежал также связанный капитан с кляпом во рту. «Живы, слава богу», – с облегчением вздохнул Томек.
Юноша почувствовал, что не в состоянии сказать ни слова. Он не мог даже пошевелить языком, сухим от жажды и пыли. Но мыслить он был в состоянии и лихорадочно стал перебирать в памяти все, что только знал о Сахаре и что могло бы сузить бескрайний простор до конкретного района, который можно окинуть мысленным взором.
«Песок повсюду, но не везде он одинаков. Есть песок, лежащий поверхностным слоем на равнинном серире[125], а есть – в виде барханов, перемещающихся ветром по каменистой, скалистой хамаде. Барханы способны засыпать без следа целый караван».
Нет, сейчас такие мысли ни к чему. Спиной Томек чувствовал песок, поросший сухой пустынной растительностью. Холмы становились темно-синими, – очевидно, приближалась ночь. В Мадинет-Хабу друзья отправились в полдень, значит их захватили пару часов назад, не больше. Арабы явно готовились к ночлегу. Черпали воду из чего-то похожего на колодец, расседлывали лошадей и верблюдов, поили их, устраивали места для сна. Кто-то мочился, по обычаю пустыни встав на колени. Пленниками никто особенно не интересовался.
Томек почувствовал на себе взгляд Новицкого: тот напряженно вглядывался в него, будто желая что-то сказать. Но как раз в этот момент к Томеку подошел араб, проверил, хорошо ли он связан, а затем, наклонив ему голову назад, влил в рот пару глотков холодной живительной воды.
Потом араб подошел к Новицкому. У него он не стал проверять путы, а просто дал ему пить. Моряк проглотил воду, а когда араб отвернулся, чтобы уйти, Новицкий схватил его за длинные полы одежды и перекинул через себя. Тот застонал, с глухим стуком ударился о землю, поднимая клубы песка. Это привлекло внимание других, и они быстро приняли меры. К сожалению, Новицкий, видимо, только что освободился от веревок и еще не полностью владел телом. Его удары, лишенные обычной силы и скорости, не давали ему преимущества в схватке. Томек напрягся, чтобы освободиться. Тщетно. Отчаянная борьба товарища подходила к концу. Из последних сил он прорвался к лошадям, вскочил на одну из них, сжал ей бока коленями. Лошадь повиновалась, но, увы… ее ноги были стреножены. Она рухнула на колени, а неудачливый ездок полетел вперед. Тучи пыли, ржание напуганных животных, крики борющихся далеко разносились по пустыне.
В схватке не принимали участия лишь двое. Они наблюдали за ней с удивительным спокойствием. Когда Новицкий пытался сесть на коня, они засмеялись. Один из них встал и подошел к своему верблюду, не торопясь снял тюрбан, стянул через голову арабское одеяние. Из тайника в седле достал длинный корбач и щелкнул им в воздухе.
Новицкий как раз поднимался. Услышав свист бича, нападавшие отступили, моряк стоял один. Гарри встал напротив него с издевательской усмешкой на губах. Он многозначительно дотронулся до своего уха и спросил: