Я ткнул себя в грудь и спросил:
– Марабу? Марабу? – А затем развел руками.
Он промолчал.
Потом мы пили чай, ели финики. И наконец Угзана как прорвало. Он начал говорить.
Сначала о караване.
Он нарисовал на песке восходящее и заходящее солнце, чтобы таким образом определить направления на своей импровизированной карте. Потом поставил точку, которую назвал Ахаггар. Я понял, что речь идет о его родных местах.
– Туарег – Ахаггар, – повторял он, показывая на себя и на точку на песчаной карте. Затем начертил маршрут каравана. Я так и не узнал, почему они выбрали такой окольный путь. Во всяком случае, они спустились на восток, через Гак и Марзук добрались до оазиса Сива, затем сменили направление на южное, через Фарафру и Ад-Дахлу дошли до оазиса Харга, где вступили на один из самых известных путей в пустыне.
Я вижу, Тадек, что ты совсем заскучал от этих названий, как, помнишь, ты скучал от рассказов Салли о египетских памятниках. Лучше было бы показать все на карте, но уж позвольте мне похвастаться. Все эти названия не чужды мне благодаря тем экзаменам по географии, которые ты, отец, устраивал мне. Я даже был способен дополнять сведения «моего» туарега. Это его так поразило, что он снова повторял, задумчиво глядя на меня:
– Марабу! Ну и марабу!
Я чувствовал, как растет мой авторитет.
Марабу
Наша дружба с Угзаном все крепла. Я возобновил просьбы об освобождении, хотел, чтобы меня оставили где-нибудь в оазисе, мы немало их миновали по дороге. Мне, правда, не позволили побывать ни в одном из них. Меня оставляли в разбитом неподалеку лагере и так строго охраняли, что я и не пытался бежать. Я потребовал встречи с женщиной, возглавлявшей караван. Меня все еще не покидало чувство удивления, что именно она выполняла эту роль. Угзан объяснил, что она была женой вождя их клана, называемого аменокаи, вождь умер неподалеку от оазиса Сива. Но почему главой стала она, а не кто-то из мужчин, я не понял до сих пор.
Наш разговор ни к чему не привел. Женщина внимательно меня выслушала и отказала, опять повторив это таинственное:
– Марабу!
Господи, как мне это надоело! Меня вели в какие-то неведомые мне дали, со дня на день я двигался все дальше на юг, вглубь Африки, и к тому же неизвестно, с какой целью. Я, не прекращая, задавал Угзану один и тот же вопрос:
– Марабу – говорил я, – это птица. Я – марабу, – показывал я на себя и добавлял: – Почему?
Я вижу, Ян, твою усмешку. Ты уже догадался, в чем дело. Спасибо тебе, что ты, зная ответ, не прерывал меня. Теперь-то и мне известно, что когда-то такое имя в исламе получал погибший в священной войне воин. До сего дня мусульмане дают это имя аскетам, странствующим монахам и отшельникам. Нет, Тадек, не смейся! Мне сейчас это тоже кажется забавным, но тогда? Что было у меня общего с птицей или исламским аскетом? Вот я все и пытал Угзана:
– Почему? Почему именно я?
Ответ оказался очень прост. Уже несколько лет в родных местах туарегов живет странный европеец, и они зовут его «марабу». Понятия не имею, кто он такой, знаю только, что он делает много добра. Он слепил себе мазанку, принимает в ней много людей, иногда даже их лечит. Делится всем, что имеет, очень набожный. Угзан подчеркнул, что марабу охотно помогает в общении в «дикими язычниками», как туареги называют французов и других европейцев! Я заметил, что туареги говорят о нем прямо с каким-то суеверным восхищением, страхом и любопытством.
– Ну ладно, – сказал я Угзану. – Так меня-то почему вы величаете «марабу»?
Так я спросил, а он мне и объяснил. Тот француз – марабу – живет среди туарегов, но только другого племени[181]. И «мои» мечтали иметь своего марабу. Наткнувшись на меня в пустыне, они сочли это даром небес. Кроме того, я был похож на того марабу.
Ладно, ладно, хорошо вам смеяться! Если уж я стал почетным членом племени апачей, почему бы, черт возьми, меня не могли принять туареги?
Схватка с разбойником
Вот так, против своей воли, я понемногу становился человеком пустыни, осваивал обычаи туарегов, стал закрывать лицо повязкой, она хорошо защищала от жары и пыли. Мы добрались, как я догадался, до окрестностей оазиса Селима, где-то на уровне между вторым и третьим порогами Нила. Проводник все чаще втягивал в себя воздух, а Угзан твердил, что чует запах воды. Даже животные пошли быстрее. Я заметил, что туареги стали как-то осторожнее себя вести. Высылали кого-нибудь вперед на разведку, носили наготове оружие, чаще расставляли ночной дозор.
Было обычное раннее утро. Над нашими головами пролетела стая каких-то птиц. Они, как голуби, промелькнули коричнево-черно-желтым оперением хвоста, а меня охватила тоска. Мне вспомнились варшавские голуби, голубятни, мои товарищи по школе. Птицы пролетели в сторону Нила, а я удивлялся, что никто в них не выстрелил. Их вкусное мясо очень бы разнообразило нашу скучную финико-молочную диету.
То, что произошло вслед за этим, заняло меньше времени, чем длится мой рассказ. Солнце еще не поднялось, а все уже было кончено. Караван туарегов практически перестал существовать…
На высоком бархане впереди нас показался человек на убранном в красное одеяние дромадере. Как потом выяснилось, это была женщина. Я услышал ее ужасный, вибрирующий многократно повторенный крик:
– Лилли-лилли-лу!
Не успел я еще как следует оглядеться, как впереди возникли тучи пыли, поднятые несущимися верхом воинами. Их дикий напор и скорость были страшны. Они что-то кричали. Сначала я думал, это боевой клич, но затем с изумлением понял, что они издевательски нас приветствуют, визгливо вереща:
– Салам алейкум!
Это ведь означает «мир вам». Однако было похоже, что они имели в виду мир смерти.
Мне не пришлось долго размышлять об этом, потому что я подвергся нападению. Из тучи пыли показался всадник на могучем жеребце. Он мчался прямо на меня. Не знаю, каким чудом я уклонился от копья, которое он с огромной силой метнул в меня! Видимо, я чисто инстинктивно отреагировал на движение его руки. Копье вонзилось в песок сразу за мной. Я схватил его, чтобы хоть как-то вооружиться, и краем глаза заметил, что противник метнул в меня еще одно копье, от которого я сумел уклониться. Вырванным из земли копьем я заслонился от удара палашом[182], однако всадник нанес его с такой силой, что у меня онемели руки. Что было дальше? Не помню, не знаю… Очевидно, меня спасло только хорошее физическое состояние, тот суровый образ жизни, который веду уже давно.
Однако сначала я расскажу вам кое-что, что может заставить вас смеяться. Я сделал странный прыжок, и в моей голове запечатлелась только одна деталь. Это было похоже на вспышку, которая осталась в памяти. На какую-то долю секунды я увидел стремя. Что тут такого странного? В стремя была вдета не вся стопа, а лишь один большой палец ноги всадника. Я вижу, это вам кое-что напоминает. А мне смешно, что я запомнил такую мелочь.
Каким образом я захватил противника в прыжке, неведомо. Во всяком случае, мы оба повалились на песок. Он упал на спину, я, к счастью, на него. Я схватил его за горло, мой противник явно ослабел, и победа была близка, когда я внезапно почувствовал боль в виске и потерял сознание.
Через некоторое время я поднял голову и решил, что я в раю. Пустыня исчезла. Слышался шум реки, а в тех местах это мог быть только Нил. Вдоль берега простирались тучные поля и рощи. Оросительные устройства несли на поля живительную влагу. Над зелеными островами кричали птицы. Они стаями подлетали к реке, пикировали и ныряли. Бодро скользили по воде подгоняемые ветром фелюги. На берегу паслись лошади и верблюды.
Где-то я читал или слышал, что, если встречаешь вместе всадников на конях и верблюдах, значит ты находишься неподалеку от среднего течения Нила, пятого порога и Бербера. Так оно и было!
Я с восторгом смотрел на этот рай, но мой восторг длился недолго. Я почувствовал резкую боль, а когда решил выяснить, где у меня вскочила шишка, оказалось, что мои руки связаны. Вокруг меня сидели какие-то чернокожие люди… Кто они были? Вскорости мне стало известно, что это суданское племя шаигия – разбойники пустыни.
В общем я был военнопленным, добычей, схваченной при нападении на караван туарегов. Что с ними сталось, куда девался друг мой Угзан, я не знаю… Новым своим хозяевам я попытался объяснить, что я довольно важная особа. Они меня прекрасно понимали, кое-кто из них неплохо говорил по-английски. Но они не очень-то верили моим словам. Наутро меня повезли вглубь Нубийской пустыни.
Предложение
Меня не очень явно, но постоянно стерегли. Что шаигийцы намеревались сделать со мной? Они сказали, что проверят – говорю ли я правду? Особо они мне не доверяли. Если я говорил правду, то мог свидетельствовать об их варварском нападении на туарегов. Если же лгал, то был просто человеком, сражавшимся с ними.
В ожидании очередного поворота своей судьбы я наблюдал за их повседневной жизнью, делал записи. Дети собирали по пустыне всякий хворост, резали его, перемешивали с навозом и сушили на солнце. Это было топливо. Подростки чесали шерсть, смешивали ее с пальмовыми волокнами, шили одежду. Женщины занимались приготовлением разных молочных продуктов, в том числе вкуснейшего сыра.
Как-то вечером, то ли перед праздником, то ли перед соревнованиями, объединенными с базарным днем, отовсюду стали съезжаться гости. У меня была надежда, что мне удастся затеряться между ними и сбежать. Но ничего из этого не вышло. Почему? Сейчас расскажу.
Я вышел на пригорок, с которого открывался вид на окрестности. Стояла предвечерняя тишина. Вдруг из-за куста выскочил заяц. Его вспугнул шакал и бросился за ним в погоню, но быстро отказался от своего намерения. Неожиданно вдали взвилось облако пыли. Через какое-то время в нем можно было различить фигуры двух всадников.