— Аминь! — опять отозвался хор, и субботнее богослужение окончилось.
Слязкин сложил молитвенник и пошел, мягко толкаясь, к выходу. Его сердце омылось молитвой и слезами. За много лет не испытывал он такого чувства ясности и благословенной печали. Глубокое ощущение целостности осенило его. Он не замечал людей, не думал о них. И — странно! — теперь, когда ушел в тайну своей души — он оказался ближе людям, чем когда-либо прежде… Раньше они представлялись непонятными существами, в действиях которых нельзя было бы разобраться, если бы не книги; теперь же он чувствовал их мысли, печали, одиночество, и самые мелкие и грубые стремления их казались ему трогательными.
— Что я наделал! Что наделал! — внутренне ахал он, вспоминая как десять раз на дню говорил об одних и тех же людях разное, как, окунувшись с головою в ложь, без нужды, продавал их друг другу; ему сделалось стыдно перед собою.
— Доброй субботы, — сказал он пожилому еврею, который с своими сыновьями уходил из синагоги. Этого человека он видел в первый раз, но еврей не удивился, подал руку и ответил:
— Доброй субботы.
Слязкин не выпускал его руки, глядел, онемев от волнения и тряс головой, как старик. Наконец он произнес, прищурив глаз:
— Наш кантор… удивительно… поет. А!
Еврей дружески кивнул ему. Михаил Иосифович остался один и пошел по утренним улицам огромного города.
Он шел, расстегнув шубу, которая казалась слишком широкой, в мохнатом цилиндре и волочил за собой черную трость с серебряным набалдашником. Ему мерещилась новая жизнь вместе с забытыми братьями: он вернется к ним, он сольется с ними… Некоторые оглядывались на странного господина. Он увидел перед собою девушку в английской шляпе и синей жакетке; она наклонила голову, вытянув шею; ее глаза были далеко расставлены. Слязкин внутренне пожалел, что не знаком с нею, подумав: «Какое удивительное лицо!» Девушка остановилась и, неловко протягивая руку, проговорила:
— Здравствуйте, Михаил Иосифович. Я Колымова.
— Да, да, — обрадовался он, — конечно, это вы. — Они пошли рядом: — Я увидел вас и подумал: этой девушке будет трудно.
Колымова молча ответила своей болезненной улыбкой — точно ей было жаль себя.
— Как прожить жизнь? Как уберечь себя от опасностей и соблазнов мира? Очень трудно вам, милая барышня.
Он говорил уверенно, как будто видел то, что скрыто от всех.
— Со всех сторон сторожит и ловит чужая воля… Как сказать себе: это мой путь? Как узнать его, чтобы не ошибиться? Вы идете к большому делу, барышня. Я все вижу.
Колымова не повернулась, глядя перед собою. Ее локти были тесно прижаты к телу и выступали сзади острыми углами.
— Вы восстали на мир и отвернулись от всего, что плодится, множится и в грехе умеет падать и подниматься. Вы идете коротким путем, чтобы быть первой среди первых Вы не узнаете тернистых дорог у ограды, где в тени Иудина дерева раскрываются гнойники души… и зализываешь их языком, как собака.
Елена Дмитриевна повернулась к нему, пытливо и тяжело взглянув, так что он был озарен ее внезапно вспыхнувшей красотой.
— Говорите еще, — попросила она.
Он понял, что перед ним женщина необычайной внутренней мощи. Он читал ее сердце и твердо говорил ей:
— Я скажу еще. Вы великая лакомка и любите жизнь, нашу земную маленькую жизнь еще больше, чем я. Но никогда не войдете в нее, ибо она для вас слишком лакома. Подойдете к самим дверям, к последней ступени, но повернетесь и откажетесь, для того чтобы отказом насладиться более, нежели обладанием. Не вижу вас с седыми волосами. Вы умрете раньше меня и загадочной смертью, извините меня.
Колымова слушала; ее лицо было бледно.
— Не вижу вас также рядом с мужчиной. Вы девушка вся, до глубины сердца. Кто прикоснется к вам — умрет!
— Пусть лучше я, — сказала Елена Дмитриевна.
— Не умрет только тот, кто мертв сердцем и не решается ничему поклониться. А также и тот, кто малой мерой мерит Бога своего.
— Вы говорите про?.. — начала она удивленно.
— Не все видят ваш путь, — продолжал Слязкин. — Ваша гордость не от дьявола, а от истинного духа. Но коротким путем нельзя долго ходить — потому что он быстро кончается. Знаете ли это?
— Я знаю.
— И все-таки — все-таки — вы спасете только себя и свою гордость, а не других. Таков уж ваш удел. Не место вам тут среди нас, грешников, милая моя барышня… Уходите, уходите!
Слязкин постучал о тротуар тростью. Он был как тихопомешанный, мало жестикулировал, не возвышал голоса и словно вглядывался в то, чего никто не мог видеть.
— Где я был сейчас и что делал — я не скажу, — продолжал он в истинно-пророческой задумчивости. — Но там я прочел свою судьбу. Кто узнал свой путь, видит и чужой. Я убил себя, чтобы воскреснуть.
— Можно мне к вам приходить, Михаил Иосифович? — сказала девушка.
Его лицо страдальчески исказилось.
— Нет. Простите меня — нет! Для меня было бы величайшей радостью встречаться с вами и говорить вам, Елена. Но я не хочу, чтобы вы увидели меня в часы моего позора. Я боюсь — вы не простите мне этого, не сможете этого сделать в вашем белом платье невесты небесной. Мы, грешники, бродим длинными путями и прячась слизываем языком гной наших ран. Мы, грешники против Духа Святого, не боимся отдыхать в тени осины, ветви которой дорожат в лихорадке ужаса. Зачем мы вам? Отвернитесь от нас.
— Я все же приду, — усмехнувшись своей болезненной улыбкой, ответила девушка.
Внезапно лицо Слязкина сделалось неприятно враждебным; рот искривился в плохо сдерживаемой злобе. Он ответил, как бы издеваясь:
— Невозможно одновременно идти двумя путями, моя барышня. И не для чего из любопытства глядеть на путь других: как-де вы там шагаете? Я не скажу, что ваше белое платье чище моих окровавленных лохмотьев, — продолжал он, все более злясь. — Вы идете короткой дорогой прямешенько в главный кабинет истины, а я — длинной и окольной, по черной лестнице. Но мы посмотрим кто дойдет скорее. Я только жду знака… Мы посмотрим…
Он был похож на разгневанного пророка, который в своем странствовании встретил другого, проповедующего иное… Колымова спокойно ответила:
— Нам лучше не встречаться, — протянула руку и отошла.
Снисходительный к людям, находящийся в постоянном искусственном экстазе, Слязкин злился редко. Теперь глубокая злоба, живительная как молния, вознесла его. В ней было что-то от древних гневных слов, закрепленных на пергаменте квадратным шрифтом. Он почувствовал себя родственным Яшевскому и ему показалось, что после многих лет сомнений он окончательно поверил в него.
Слязкин переходил через шумную улицу, не замечая окриков кучеров и мчавшихся саней и экипажей. Две лошадиные морды, коротко и враждебно дышащие, очутились над его головой. Приват-доцент бросился вперед, потом назад, и ему показалось, что лошадиные морды, направляемые чьей-то рукой, преследуют его. Он почувствовал теплоту их прерывистого и громкого дыхания и задрожал.
— Пришел мой час! — крикнул он в экстазе и опустился на колени в грязный снег.
XVIII
После кошмарной ночи, проведенной у актрисы, Щетинин уехал на охоту, которую устраивал его друг, очень высокопоставленное лицо.
Уже за первой станцией строения, фонари, деревья и все, к чему привык глаз, сразу присело, сделалось ниже, мельче и милее. Белесоватое же небо поднялось, потекло в стороны и отовсюду, поспешая за ним, побежали поля, одинокие дороги, черные леса на горизонте и низко несущиеся над землей вороны. Снег густо посыпал все, что выглянуло на поверхность земли, как будто сказал: отдохните. Глубокий холодный сон охватил землю. Все, что осталось с лета, было похоже на брошенных стариков; медленно день за днем без стона гибли они, ненужные… Думалось, что вернулись века глубокой старины, в темном сне первобытных желаний пребывают народы, еще нет многих машин, не открыто электричество, нет удобных жилищ, и потому черные проволоки телеграфа, свисающие плоскими дугами, кажутся мертвыми и непонятно-чужими.
Но когда приехали в богатое щегольское село и увидели подобострастно-развязных людей; когда надели теплые полушубки, пахнущие духами и деревней; когда, сопровождаемые гулким шумом, лаем, смехом, окриками на любовно искаженном русском языке и замечаниями на французском, пошли по мягкому, ни разу не взрыхленному снегу; когда увидели перед собой в шаге расстояния шершавую кору сосен и одиночно вкрапленных берез и когда мягкие, обжигающие нервным холодком, хлопья снега упадали за воротник полушубков на холеную шею — всем сделалось весело, уютно и легко, все поверили в свою молодость и удачу, которая ждет их в жизни, и все узнали наверное, что чистый воздух, белесоватое небо, проникавшее сквозь переплет сучьев, легкий холод дня, морозный ночи, ветер и сугробы приветливого, не городского снега — только шутливый обман, предпринятый природой с целью лучше развлечь молодых, богатых, титулованных охотников…
Поздней ночью усталые, с приятно-ноющей болью в затылке и в икрах ног, мирно возбужденные вкусной едой и теплотой привычного вина, на пяти тройках отправились за тридцать верст, к Нововратскому монастырю. Монотонно, как бы охрипнув от напряжения, звякали колокольца и бубенцы, и уж воспринималось не то, о чем они звонили, а то, как воспели их в стихах и прозе русские поэты. Вся ночь с внезапно высыпавшими звездами, словно замороженными в блестящие, отчетливо отелившиеся капли, была окутана воспоминаниями детства, полузабытыми строфами стихов, когда-то затверженных и теперь воскресших в новом смысле, и беспричинной грустью-надеждой, которая живит сердца глубже всякой радости.
Теплые горницы монастыря, пахнущий розами чай, знакомство с приветливо-ласковыми людьми медленные речи о постороннем, выходящем из круга обычных интересов, мысль о далекой-далекой смерти, легкой дымкой коснувшаяся мозга, еще более оттенила и подкрасила ощущение беззаботной милой жизни, которой не предвиделось конца.
Около недели провел Щетинин на охоте. Усталый, грязный, поздоровевший вернулся Александр Александрович домой. У вокзала ждала его коляска. Го