— Я не знаю, — вымолвил он, уходя от нее на высоту. — Я ничего не понимаю в этих делах, т. е. в том, как устроить благополучие отдельной личности.
Ему хотелось оторвать ее внимание от этих неинтересных разговоров, за которыми смутно чувствовал скрытый упрек себе.
— Жизнь отдельной личности находится в связи с общим существованием всего человеческого потока, — сказал он, стоя над нею там, в высоте, откуда его пытались было столкнуть бессильными руками. — Вы выдвигаете отдельный случай, закрывая глаза на общее. Таким путем вы ничего не уясните себе. Невозможно частью разрешить целое.
— Я понимаю, — мягко вставила Веселовская, — но…
— Виноват, я не окончил, — властно прервал Яшевский. — Я говорю себе: моя жизнь есть частичное выражение общего. Это не количественная часть, потому что идея вообще вне измерений. Но, поскольку я вмещаю в себе выражение идеи, постольку я значителен. Одно из двух: либо идея, либо устроение земных дел. Середины нет.
— Я думаю не о себе, а о девочке, — ответила Веселовская, тщетно стараясь попасть в его поле зрения.
— Разве может существовать одна правда для меня, а другая для моего ближнего? Христос внутренне судил других тем же судом, что и себя.
Его слова и особенно звук его голоса, казались ей укором; ее благородное сердце имело способность всякую отвлеченную мысль принимать, как реальное дело жизни. Она мысленно начинала осуждать себя за измену чему-то…
— Вы знаете лучше, чем кто-либо мою скромность, — кричал на нее великий человек. — Но в конце концов я не могу не сознавать своей силы. Я чувствую — говорю это смело и без ложной скромности — я чувствую, что наступает время, когда мои работы и мои мысли получат незаслуженно широкое распространение. Я твердо убежден в этом. Разрушается бессмысленное увлечение Ибсеном, который обязан своей популярностью тому, что появился в эпоху, когда в моде была женщина. В истории можно констатировать две волны: мужскую и женскую, правильно сменяющие одна другую. Женская — пассивная, богатая фразой, напыщенная, эмоциональная, чувственная; мужская — активная, сжатая, идейная, оплодотворяющая. Теперь близится мужская волна, и новое поколение пойдет не за Ибсеном и не за теми, кого уже выхлестнула отживающая волна.
Он подождал, чтобы она заговорила о его заслугах, как делала прежде: похвалы из уст женщины теперь были бы для него лекарством. Но гостья молчала, увлеченная.
— Прошло время, когда идея, рожденная в полубезумном бреду гениального маниака, выбрасывалась на общественный рынок, как туманное пророчество. Бог перестал приходить людям во сне и открывать им свои замыслы. Новая идея надвигающейся мужской волны рождается в точных построениях разума, в свободной критике и в ясном взгляде, брошенном сверху. Истерички окончаниями своих исковерканных нервов чуют, что их время миновало и сами себя обрекают на скорую смерть. Настоящая чуткая молодежь признает нового вождя и рано или поздно пойдет за ним.
— Я знаю, я верю, — прервала Веселовская, и ее светлое лицо залилось мягкой розовой краской.
— Что? — переспросил Кирилл Гавриилович.
— Я знаю за кем пойдет молодежь.
— Что такое? Какая молодежь? — недоумевал великий человек, которого оторвали от созерцания высот и против воли вернули на землю.
— Я виновата перед вами, — начала Юлия Леонидовна.
— Человек ни перед кем не виноват, — на всякий случай отстранился Яшевский.
— Я на минуту забыла, кто вы. Пожалуйста, порвите мое письмо, — попросила она. — Пусть оно не существует.
— Да, но вы сказали: молодежь. Что — молодежь? — не отставал философ.
В этот вечер муж Юлии Леонидовны, видный чиновник, до самой ночи расхаживал по своей огромной квартире, ожидая обещанного прихода жены. Ждал он долго. Во втором часу ночи он вошел в детскую и, наклонившись над дочерью, тихо поцеловал ее в лоб.
— Я не сплю, папа, — шепотом сказала девочка и прижала его лицо к своей мокрой щеке.
XX
Веселовская, решив провести вечер дома, переоделась в просторный пеньюар, оставлявший свободными шею и полные белые руки с маленькими, несколько пухлыми пальцами, сняла все украшения — браслет, брошку, кольца, и почувствовала себя мирной, ровной и покойной. Она велела горничной — молодой, чахоточной девушке — приготовить к десяти часам чай и прошла в маленькую, днем мрачную, а сейчас очень уютную комнату, которая называлась кабинетом. На столе на высокой ножке горела керосиновая лампа: Юлия Леонидовна не любила электричества. Хозяйка несколько раз прошлась по блеклому ковру, который лежал в ее будуаре, когда она еще жила у мужа и, соединив руки ладонями вместе, задумчиво поднесла их к губам. На низком, красиво выровненном лбу, над правой золотистой бровью легла неоформившаяся складка. На лампе был матовый колпак, и в комнату шел ровный свет без теней.
Юлия Леонидовна села к столу, достала из ящика толстую тетрадь в упругом зеленом переплете и принялась писать крупным неженским почерком:
«Сегодня утром я сказала мужу, что не вернусь. Ему было тяжело, но он крепился передо мною. Тяжко было смотреть на Юлю. Девочка хотела что-то сказать, я притворилась, что не вижу и поспешила уйти.
Таким образом, все останется по-прежнему. Между Яш… и Кол.., видимо, что-то произошло, и он опять нуждается во мне. Он этого не сказал, да и не скажет, разумеется. Но я чувствую.
Прежде я спрашивала себя: любит ли он меня? Теперь же я понимаю, что подобные вопросы делают меня смешной. Яш… не способен любить никого. Что может дать ему женщина, кроме своего тела? Он презирает меня.
Я чувствую, как он иногда с брезгливостью смотрит на меня. Он как будто ставит мне в вину мое тело. Если б я могла как-нибудь спрятать его на то время, когда оно ему ненужно! Я стараюсь, чтобы он днем видел меня в простых темных платьях без всяких украшений. Он ни разу не поцеловал меня в губы, не смотрит в глаза. При посторонних держится так, что, хотя он этого и не хочет, но всем тотчас становятся ясны наши отношения.
Ему не дано любить никого; это расплата за гениальность. Он очень одинок, несмотря на то, что вокруг него столько людей. Я убеждена, что он страдает от этого гораздо меньше, чем думают. Чувство одиночества дает ему особенные возвышенные минуты, которые недоступны другим.
Он готовит свою книгу „Христос в Городе“, и я волнуюсь, думая о том, как ее встретит общество. Она должна вызвать большое волнение у нас и за границей. Вероятно, книга выйдет в свет будущей зимою. Это будет для меня большой радостью.
Почти все, что изложено в книге о женщине, родилось через меня. Разумеется, это не мои мысли — смешно если бы я так подумала! — но они возникли благодаря тому, что я около него. Конечно, не будь я, была бы другая; я не ставлю себе этого в заслугу. Кролики и лягушки, которых препарируют врачи, тоже могли бы сказать, что участвуют в развитии медицины. Пусть и я такой кролик… Почти треть его новой книги облита моей кровью, скреплена моей жизнью и молодостью. У меня есть своя гордость — гордость кролика, который четвертый год терпеливо выносит все проделываемые над ними опыты. Однажды я видела забавный рисунок: на препарационном столе в крови лежит кролик с отрубленными лапками, и внизу подпись: „Я страдаю для того, чтобы человек сделался профессором“. Это про меня написано: я страдаю для того чтобы Яш… сделался профессором… Это его тайная мечта.
Многие, особенно женщины, не поймут меня и возмутятся: как можно быть до такой степени рабой? Прежде и я так думала. Но нет, это не рабство, mesdames, это наша гордость и наша доля участия в духовной жизни.
Как странно читать и узнавать на бумаге свою жизнь! То, что давно прошло и забыто, неожиданно воскресает. Случай, когда-то причинивший мне боль или радость, под его пером превратился в ряд рассуждений или в гениальную мысль или в тонкий анализ. Всюду я могу узнать свое и вижу откуда получилось то или другое. Иногда это очень сложно и совершенно изменено, но все же я угадываю и волнуюсь… Со стороны кажется, что он не замечает окружающего. Моя любовь служит мостом между его мозгом и тем, что ему нужно от жизни и от меня.
Иногда думаю: почему такое-то событие или переживание, казавшееся мне важным, дало ему так мало, а какой-нибудь пустяк вызвал к жизни целую главу; так, например, глава „Мать-проститутка“ — конечно, следствие нашей весенней ссоры, когда он встретил меня с мужем. Порою даже жаль становится: неужели ничего более нельзя выжать из целых месяцев жизни, как только короткое примечание мелким шрифтом под текстом? Но, разумеется, дело совсем не в количестве. Я слишком женщина.
Странно и то, что он отрицает мое участие в его работе, а если изредка и соглашается признать, то с безразличным видом словно речь идет о пустяках. Для того, чтобы написать книгу, необходима бумага, но разве кто-нибудь думает о ней? Ученый, подаривший миру новое открытие, думает ли о кролике, который служил для опытов? С этим я долгое время не могла свыкнуться и даже спорила, хотя видела, что ему неприятно. Я не должна была этого делать, и, кажется, много проиграла… В конце концов я замолчала. Но скоро я получила удовлетворение. В главе „Навоз искусства“ есть замечание о том, что творцы новых ценностей, беря у живых людей материал для своих мыслей, не признают этих людей участниками своего творчества; внутреннее же сознание подобных сотрудников, остающихся в неизвестности, подкрепленное неблагодарностью творца, превращается в самостоятельную ценность. Происходит это в целях равновесия, иначе вновь созданная мыслителем ценность не имела бы первоначальной опоры. Я не сразу поняла; но, когда подумала, что и эта удивительная мысль тоже родилась благодаря мне и моему огорчению, я действительно, почувствовала то внутреннее сознание своей ценности, о котором он говорил. Таким образом, он не только объяснил мне мое чувство, но даже предугадал его!
Забавно, когда мне говорят, что я не имею личной жизни. Правда, она не похожа на ту, какая бывает у других женщин. Все, что я переживаю, идет от него или к нему: это есть моя личная жизнь. Скорее напротив: я слишком живу личной жизнью и отсюда то страдание, которое я приношу мужу и Юле… Но не могу иначе. Теперь это ясно.