Мое место около него, я служу ему и буду служить. Даст ли мне счастье или нет — об этом не думаю. Ну, разумеется не даст: ведь ничего не изменится в том, что есть сейчас и что было все три года. Не все ли равно? Я не должна говорить о себе, потому что важна его жизнь, а не моя.
Но все же кое-что может измениться: я могу получить от него сына. Он будет недоволен и подумает, что это его свяжет. Но ребенок ничем не свяжет его. Я одна воспитаю его. Это будет замечательный ребенок от гениального отца.
Если когда-нибудь ты прочтешь то, что я здесь пишу, моя девочка, милая, бледненькая Юля, ты не осудишь свою мать. Не расспрашивай обо мне никого и суди только своим теплым живым сердечком. Мы, женщины, вообще плохо рассуждаем. Я тебя люблю глупенькая, и всегда любила: это ты твердо должна помнить. Я не виновата перед тобою: человек не может быть ни перед кем виноват, — но все же прости мне ту боль, которую причинила тебе в столь раннем возрасте. Моя мать была добрее ко мне, и мое детство было гораздо счастливее, крошка. Я не имела права выходить замуж такой глупой и неопытной; не имела права производить на свет детей, от человека, в котором сама не родилась, как женщина, и не могла родиться. Мужчина рождает дважды: сначала жену, потом ребенка от нее… Помни одно: женщина не может существовать вне мужчины; наша духовная и физическая жизнь — в нем и от него. Поэтому подумай хорошенько, прежде чем отдашь свою руку. Женщина рождается очень поздно: после того, когда узнает мужчину. Целую тебя, моя беленькая девочка. Господь над тобою!
P. S. Вчера вечером он высказал такую мысль: в истории последовательно сменяются две волны — мужская и женская, и сейчас наступает эпоха мужской волны. Конечно, он еще разовьет эту мысль. Она пришла ему в голову в то время, когда я говорила о долге матери. Не могу понять каким путем, но все же мой разговор натолкнул его на эту мысль. Я слушала и все забыла… Итак, долг матери все-таки священен!»
Юлия Леонидовна положила перо. Левая щека, на которую падал ровный теплый свет лампы, окрасилась в розовую краску, похожую по оттенку на далекое ночное зарево. Золотистые волосы над низким лбом пришли в беспорядок; она машинально поправила их рукою, которая была оголена выше локтя.
Она прочла написанное, расставила все запятые и поправила описки. Потом сунула тетрадь в ящик стола и заперла на ключ.
Безмятежный мир и покой охватили ее. Медленно, точно в странном танце, ступала она по блеклому ковру. По своей привычке она соединила руки ладонями и, вывернув локти, поднесла пухлые пальчики к губам. Складка над золотистой бровью исчезла, и низкий лоб был ясен. Ни о чем не думала и смутно ощущала свое зрелое тело, облитое мирным вечерним светом.
В дверь постучались, голос чахоточной девушки любовно произнес:
— Чай приготовлен, Юлия Леонидовна. Десять часов.
Хозяйка очнулась и ответила:
— Спасибо, Даша. Сейчас.
Подняв голову, она пошла к дверям.
XXI
Когда бросились к упавшему под коляску Слязкину, он лежал без движения и казался похудевшим, как человек перенесший изнурительную болезнь. Пальцы левой руки непрерывно двигались, будто подзывали кого-то игривым жестом. В толпе, издали походившей на расплывающееся черное пятно, ругали богачей и правительство. Городовой, погнавшийся за коляской Щетинина, вернулся и с помощью добровольцев уложил Михаила Иосифовича в сани. Тогда Слязкин начал стонать. Извозчик не повернулся на козлах и сидел с таким видом, как будто сзади на его спине совершают благодетельную для него операцию. Городовой стал сбоку, и Слязкин стеная обнял его похудевшей рукой за шею. Какой-то низенький толстенький человек волновался больше всех и вместе с пострадавшим поехал в больницу. Толпа разошлась.
Толстенький коротенький человек сидел в санях, вздыхая от усталости и беспрестанно высовываясь, чтобы видеть то, что делается впереди. Рука израненного господина неизменно продолжала обнимать шею городового; человек, натянув рукав своего ватного пальто, принялся чистить упавший цилиндр приват-доцента, вертя его, как на вертеле, и в конце концов придал ему даже некоторую элегантность и блеск. Прохожие оглядывались на медленно подвигавшиеся сани и на господина, который, вытянув руки, держал перед собою старомодный цилиндр, словно драгоценность.
Слязкин, стеная, сказал городовому:
— … Больно… Умираю…
— Не беспокойте себя, господин, — ответил городовой. — Сейчас за угол больница.
Слязкин почувствовал к городовому нежную дружбу. У него застучали зубы, точно от холода; он с трудом произнес, шевеля пальцами:
— Я вас поблагодарю, голубчик… Как только выздоровею…
— Покорно благодарим, — ответил бывший унтер. — А только по службе нашей полагается… пьяный или какой с повреждением…
Городовому было неудобно стоять; у него болел затылок, но он не двигался, чтобы не беспокоить Слязкина.
— Вот… допрыгался, — сказал Михаил Иосифович и хотел улыбнуться, но вместо улыбки вышла гримаса, и из груди вырвался сдавленный стон. Ветер трепал его редкие рыжеватые волосы, и бил ударами в морщинистый открытый лоб.
У подъезда он увидел вывеску.
— Я знаю эту больницу, — обрадовался приват-доцент. — Ею заведует доктор Верстов, мой хороший знакомый… даже друг… Просто удивительно, что я… что мы… на дне позора…
Он застонал и застучал зубами.
Через несколько минут его бережно внесли в приемный покой. Служители, одетые в белое, хлопотали около него; пришла пожилая женщина тоже в белом, с добрым строгим лицом, в золотых очках.
— Pardonnez moi, madame, извините меня великодушно, — обратился к ней Слязкин, — что я не встаю к вам навстречу. Но, кажется, у меня сломана нога.
Женщина удивленно посмотрела на него и осведомилась сообщили ли врачу.
— Это мой хороший знакомый. Передайте ему мою визитную карточку, — вмешался Слязкин. — Слева, в бумажнике мои карточки. Но осторожнее: там деньги.
Женщина объяснила, что визитной карточки не надо: доктор принимает всех. Больной начал стонать.
Толстенький, коротенький человечек был тут же, помогая по мере сил и шепча: «осторожнее».
— Доктор Верстов — будущая знаменитость, — обратился Михаил Иосифович к одному из служителей. — Положительно вы должны считать себя счастливым, что работаете под его руководством.
— Действительно что, — отозвался служитель Сергей, тот самый, который три часа просидел в передней у великого человека.
— Замечательная голова, благословенная Богом рука! Светило! Когда-нибудь вы вспомните мои слова, — продолжал больной и только теперь заметил коротенького черненького человечка. Он всмотрелся в него, его глаза увлажнились, и сухие губы дрогнули.
— Позвольте познакомиться, — произнес он прерывающимся от внутренних слез голосом. — Слязкин, приват-доцент университета. Это вы меня спасли?
— Спасли! Я был при том, что? — ответил человечек, картавя, неправильно произнося слова и сразу выдавая свое семитское происхождение.
— А! — крякнул Слязкин. — Как только поправлюсь, я непременно сочту долгом зайти к вам, — слезы покатились по его щекам. — У вас, должно быть, чудесная жена!
— Жена — это жена, — с деланным равнодушием произнес человечек. — У какого еврея нет хорошей жены?
Слязкин пискливо застонал, смешав стон с добродушным умиленным смешком.
— Чудесно сказано. Мне так и кажется, что я ее где-то видел. Я попросил бы позволения поцеловать вас, если бы был в другом положении. Потому что еврейская женщина …ммэ… самая удивительная женщина в мире. Вся будущая литература сделается апофеозом еврейской женщины. Иудаизм знает только мать, но никогда не знал проститутку. Вы скоро убедитесь в этом. Однако почему так долго не приходит доктор?
— Один секунд, — отозвался служитель Сергей.
Толстенький человечек потянул руку и положил возле больного еврейский молитвенник в рыжем кожаном переплете.
— Вот, — сказал он коротко. — Совсем даже не испортилось.
Слязкин взглянул и тотчас же прикрыл голубыми веками свои умные детские глаза.
— Эта книга, — произнес он, не открывая глаз и сделал большую паузу. — Эта книга, — он опять помолчал. — С этою книгой я никогда не расстанусь… никогда… А!
Он взглянул на толстенького человечка и продолжал:
— Мой покойный отец молился по этой книге. Я только что из синагоги и никогда еще… никогда за всю жизнь я так… Однако, необыкновенно странно, что до сих пор нет доктора. Голубчик, — обратился он к служителю, — пойдите и скажите вашему господину доктору, что я кланяюсь и хочу умирать.
Сергей отправился и застал доктора в беседе с дамой, которую часто видел. Доктор Верстов, посмеиваясь над собой, лениво говорил ей:
— Поздравьте: сегодня жена опять уложила вещи. Даже купила билет в Москву. Непонятная женщина!
Дама уже шесть лет была тайно влюблена в Верстова. Доктор догадывался об этом, но ему лень было что-нибудь предпринять, и их роман вяло тянулся без вспышки и без разрешения. Верстов не хотел замечать, что дама понемногу блекла, ее волосы седели, она начинала горбиться.
— Зачем вы ее удержали? — спросила дама и умоляюще-влюбленно посмотрела на него.
— Сама удержалась, — ответил небрежно доктор. — Живуча как кошка. Чего тебе, Сергей?
Сергей, посмеиваясь, доложил:
— Господин этот кланяются и просят. Непонятные из себя.
— В самом деле, — вспомнил доктор. — Чего это он под лошадь кидается?
Он кивнул даме и повернулся.
— Я вам завтра позвоню, — сказала дама.
— Ну, звоните.
Слязкин думал поразить доктора Верстова, и в тревоге, которую тот должен был обнаружить, Михаил Иосифович заранее черпал некоторое успокоение.
Но Верстов совершенно спокойно осведомился, как будто встречал здесь Слязкина каждый день:
— Чего вы под лошадь кидаетесь? Это вредно для здоровья, молодой человек.
Приват-доцент ответил:
— Доктор, спасите меня… Допрыгался… Калека… пришли полюбоваться…
Он начинал заговариваться. Его раздели, и начался осмотр. Теперь больной кричал и выл так, что было слышно по всему длинному коридору.