Толстенький низенький человечек терпеливо ждал в приемной более часу. Верстов вышел к нему.
— Вы родственник?
— Почему родственник? Я случайно видел, что?
— Поправится. Немного помяло, мы перевязали. Вообще люди так легко не умирают. Через две недели встанет с… сын. Можете зайти к нему; он просил, кажется.
Человечек вошел в светлую, необыкновенно чистую комнату, где за ширмами против окна лежал больной. Он был забинтован, и в чистом свежем белье производил впечатление бодрого, благообразного человечка.
— Вот какой я! — произнес Слязкин. — Где та книга? Эти палачи мучили меня воистину инквизиторскими приемами Вельзевула и его свиты. Мне было бы несравненно легче, если бы эта чудесная книга была со мной.
Человечек опять протянул ему еврейский молитвенник.
— Положите ее ко мне на одеяло, — промолвил Слязкин ослабевшим голосом. — Этот квадратный шрифт, в который впитались… впитались слезы… слезы несчастного народа, который первый… ммэ… У меня к вам просьба, дорогой мой. Вы видите, я всеми покинут… и ваш знаменитый доктор, между нами говоря, оказался свиньей… Впрочем, его ждет огромная будущность и куча денег… Бели бы вы позвонили по телефону Яшевскому и сообщили ему все то, чему были грустным свидетелем, то он еще сегодня навестил бы меня.
— Хорошо, — картавя отозвался человечек. — Его номер в телефонной книжке?
— Яшевский. Кто же его не знает? Это великое имя, но в его сердце положительно пустыня Сахара. Мой лучший друг. И затем, дорогой мой… — Слязкин закрыл глаза, и человечек подивился страдальческому выражению его осунувшегося лица. — Отыщите мне священника.
— Что? — спросил человечек. — Какого священника?
Приват-доцент спокойно ответил:
— Уверяю вас, мой дорогой, что мне безразлично какого: толстого или тонкого, даже горбатого, если уж он так вам понравился. Но только православного священника. Ваш знаменитый хирург пытается меня обмануть, но я чувствую, что кровавый призрак пригрозил мне костлявым пальцем. Перед тем, как кончить свое земное странствование, я должен сделать кое-какие распоряжения.
Слязкин открыл глаза и невинно поглядел на толстенького человечка.
— Я до сих пор не знаю как ваша фамилия? Может быть, вы сказали, но я не запомнил, извините.
Человечек старался не встретиться со взглядом больного.
— Что за разница как моя фамилия? — уклончиво сказал он и забегал глазами по комнате, как будто стыдился чего-то. — Я уже иду.
— Прошу вас назвать себя, чтобы я знал кому обязан…
— Ничего не обязан и все равно, — жестко ответил незнакомец. — Ну, так выздоравливайте себе.
Он пошел к двери. Лицо Слязкина искривилось, рыдания рвались из груди.
— По… слу… слушайте, — хрипло крикнул Михаил Иосифович. — Я вас прошу… покло… клониться вашей чудесной же… не от ме… меня.
Человечек обернулся взволнованный и удивленный. На долгие годы запомнил он искривленное мольбой и в то же время злобное лицо, которое глядело на него с подушки, в белой рамке чистого белья.
— Я сделаю. И священника тоже, — сказал незнакомец, махнул жалостливо рукой и быстро вышел.
Слязкин забылся. Он никогда не узнал о том, как толстенький низенький человечек задыхаясь от усталости и голода с кислым лицом искал православного священника — человек, о котором был уверен, что он никогда в жизни ему не понадобится. Человечек входил в мелочные лавки и картавя расспрашивал молодцов в белых фартуках, на что те нагло-насмешливо отвечали:
— Незнаем-с, господин.
Скрепя сердце, он обратился к городовому, и тот наконец направил его по адресу. И затем толстенький, черненький, низенький человечек и его чудесная жена, какая бывает у всякого еврея, навсегда исчезли из жизни приват-доцента Слязкина; Михаил Иосифович так основательно старался не вспоминать о нем, что очень скоро вытравил его из своей памяти.
Священник, упитанный, могучий человек непомерной жизненной силы, пришел в больницу раньше Яшевского; его ввели к больному.
— Батюшка, — сказал ему Слязкин. — Меня еще рано хоронить. Но я прошу вас присутствовать при составлении моего завещания.
— Одобрительное изъявление, — ответил батюшка владимирским «оканием» и могучей волосатой рукой атлета наотмашь перекрестил приват-доцента, словно дрова рубил. — Устроющий дела земные, приобретает покой душевный.
Слязкин прищуренным глазом оглядел священника и пискливо хмыкнул, не то застонав, не то усмехаясь.
— Страждете? — любопытно спросил священник и погладил могучую девственную, не знающую ножниц бороду.
— Смотрю я на вас, — ответил больной. — Какой вы сильный и сколько в вас здоровья, батюшка. Адам в первый день, вышедший из рук природы, без сомнения, был похож на вас.
— Н-дэ, — неопределенно ответил батюшка.
— Только в первый. Потому что уже на второй день Адам начал гоняться за женщиной.
— Земное земному, — проговорил священник.
— Положительно я любуюсь вами, — продолжал Слязкин. — Так и вижу вашу супругу. Это наверное чудесная женщина.
— Попадья-то? — живо подхватил батюшка, и его могучее лицо, в полтора раза больше обычного, осветилось добродушной улыбкой. — Попадья? Она хорошая; это вы обстоятельство заметили. Хорошая попадья. Пожалуй, ширше меня будет.
— А! — крякнул больной. — Удивительно!
Он хотел было по инерции заговорить о будущей русской литературе, которая начнет воспевать женщину-христианку, но батюшка, введенный в заблуждение его бритым лицом, перебил вопросом:
— А вы сами из артистов будете?
Узнав, что перед ним человек университетской науки, батюшка заговорил о смертной казни, решив, что это самая подходящая тема:
— Мода теперь на смертные казни пошла, — заявил он громогласно. — Также и мне пришлось одного смертника напутствовать. Полковой я, в полку служу. «Вот, батюшка, говорят мне, напутствуйте благословением креста, вышло у нас такое». Хорошо. Захватил в карман яблочко и пошел к нему, в камеру, значит. Хорошо. Вхожу. Ничего, сидит такой, лицо даже, скажу, благонравное, беспокойствия в глазах не заметно. «Батя, говорит, не желаю я ни про что слушать. И креста не поцелую». — «Не надо, милый, не буду. Зачем крест?» — «И не разговаривай». — «Милый, не буду. Зачем разговаривать? А яблочко хочешь, милый?» — «Яблочко, давай».
— А! — в восхищении крикнул Слязкин, силясь уловить и уяснить себе что-то. — Яблочко! А когда вы брали с собой яблочко, так о чем думали?
— А на всякий случай взял.
— Нет думали, думали о чем? — допытывался Слязкин с необыкновенным, вдруг разгоревшимся любопытством.
Могучий батюшка, похожий на атлета, неловко и как бы стыдливо усмехаясь, ответил:
— А думал, признаться сказать, чтобы попадья не заметила. Не любит она того, когда я хозяйства касаюсь. Строгая у меня попадья.
Михаил Иосифович, не мигая глядел на священника; казалось, он неожиданно понял что-то. Опять его глаза увлажнились слезами.
— Вот и ты мне тоже… яблочко принес… и дал, — сказал он тихо.
Но батюшка, всегда разговаривающий громогласно, был непривычен к шепоту и не расслышал того, что произнес больной.
— Я искал… и думал, что это далеко и очень сложно, — в волнении продолжал приват-доцент, — а оказывается, что совсем близко, под руками и на вид такое маленькое, как… как яблочко. Простите меня, батюшка, у меня… нервы…
— Поплачьте, что ж, — ответил батюшка, ничуть не растроганный
— Когда вы вошли я подумал: что может быть в таком упитанном теле и в такой грубой, извините меня, оболочке? А между тем вы принесли мне яблочко.
— Ндээ… — промычал священник.
— «Зачем разговаривать? Не надо разговаривать. И креста тоже не надо. А яблочко хочешь?» — «Яблочко давай!» Ведь этот смертник — я.
— Еще поживете. Что уж вы так? — утешил священник.
— Я — этот смертник. «А яблочко хочешь?» — «Давай яблочко». О, Боже мой, Боже…
Слязкин через пух нащупал головой края старой книги, засунутой под подушку, и продолжал:
— Я искушал Бога. Я просил Его послать мне час испытания. Потому что не могу дольше жить в позоре и на дне темной ямы. С головы до ног я выпачкан, батюшка. Я ничуть не брежу. Наклонитесь, батюшка, чтобы я мог поцеловать вас.
— Отчего же? Облобызаемся, — с готовностью отозвался священник и грузно наклонился над больным.
Голубые детские глаза, которые совершенно не гармонировали с морщинистым древним лбом, доверчиво глядели на священника.
— Я чувствовал, что увижу вас, — сказал приват-доцент с необыкновенным убеждением и прищурился. — Я именно о вас думал.
— Возможно, — ответил батюшка нисколько не недоумевая, потому что не задавал себе вопросов, и в три приема поцеловал лежащего, словно дрова рубил.
В этот момент женщина в золотых очках и строгим добрым лицом ввела Яшевского. Кирилл Гавриилович остановился в дверях, полагая, что не туда попал. Он не любил больных, мертвецов, священников, запах карболки, считая все это обидным напоминанием о чем-то неприятном. Батюшка склонил свою огромную голову, которая была в полтора раза больше обыкновенной, и великий человек увидел Слязкина.
— Кирилл Гавриилович! — радостно воскликнул тот. — Полюбуйтесь на меня. Я смертник.
Яшевский, злясь на своего друга за то, что тот навязал ему неприятную ему обстановку, кисло ответил:
— Я был занят срочной работой. Через две недели вы выздоровеете. Зачем устраивать себе такую рекламу?
Бедный Михаил Иосифович надеялся, что встреча будет иной. Впрочем, всю жизнь он так ошибался. Ему постоянно казалось, что когда увидится с тем или другим, — произойдет глубокий, задушевный разговор, который все выяснит и окончательно сблизит беседующих. Несколько десятков лет тосковал он по такой беседе, и ему думалось, что теперь она наконец состоится. Но философ был такой же, как всегда, даже холоднее обычного. Скорбь ущемила обожженное сердце Слязкина.
— Я только вас одного хотел видеть, — сказал он, горестно разочарованный и мягко упрекая.
— Прекрасно. Но ведь вы здоровы. Впрочем, что с вами произошло? — ответил великий человек.