Небо очистилось от зимних туч. Высыпали мирные звезды. В сердце сочилась болью свежераскрывшаяся рана.
XXV
Субботин недолго ждал в большой неуютной комнате, в которой вся мебель была в чехлах, похожих на саваны. Щетинин вышел к нему, и гость подумал, что пришел не вовремя так как лицо офицера было помято и недовольно, как у человека, которого не вовремя разбудили. Офицер, идя на встречу с протянутой рукой, несколько подозрительно приглядывался к Субботину.
— Мы познакомились у Яшевского, осенью, — пояснил Субботин. — Я по одному делу.
— Очень рад, — ответил офицер, по-видимому мало вникнув в слова гостя. — Вы не заметили на дворе ничего особенного?
— На дворе? Нет.
— И никого не встретили? Дело в том, что я сейчас застрелил свою кобылу и… Все еще идет снег? — спросил Щетинин.
— Снега нет. Звезды.
Офицер задумавшись, доверчиво и беспомощно пожаловался:
— Ужасно голова болит.
Он не мог иными словами выразить то, что с ним происходило. А когда произнес эту фразу, действительно, стало казаться что чувствует сильную головную боль, как после попойки. Это успокоило его.
Субботин коротко изложил цель своего прихода. Он рассказал про Женю и объяснил план с меблированными комнатами: три или четыре комнаты будут сдаваться, а в одной поселится Женя; на обзаведение нужно триста рублей; он отдаст их через год или, самое позднее, через полтора. Жаль хорошую девушку с простым, чистым сердцем. Если угодно, он готов подписать вексель.
Щетинин, не выходя из своей задумчивости, внимательно слушал. Когда Субботин, разволновавшись к концу повествования замолчал, офицер усмехнулся. Нил вздрогнул, услышав высокомерный смешок, в котором была жестокость и обидная снисходительность.
— Отчего же? — сказал офицер. — Я вам дам деньги. Я дам больше. Хотите пятьсот?
Он механически расстегнул две пуговицы мундира, чтобы достать бумажник, но тут же забыл свое намерение и опустил руку.
— Проститутка? — повторил он, впадая в задумчивость.
— Была, — мягко поправил Нил.
— Проститутка, — сказал он. — Это ужасно.
Субботин, не поняв, ответил:
— Да, их жизнь ужасна.
Опять офицер не расслышал и, проведя рукой по своим коротко остриженным волосам, спросил:
— Который час?
— Десятый. Извините, что я так поздно, но по дороге я встретил…
— Только десятый? — обрадовался Щетинин. — Я думал — позже. Значит впереди еще вся ночь.
Ему хотелось спросить, знает ли гость про дворцовый переворот в Болгарии, но он сдержался из скромности: очевидно знает, раз пришел с просьбой.
— Хотите вина? — спросил офицер и, не разобрав что ответил Субботин, неожиданно заговорил:
— Я все думаю и думаю. Как это страшно — женщина! Вам не кажется? Очень, чрезвычайно страшно, как змея в лесу. Змея ничего вам не сделает, медленно уползет, а жутко. Снится потом. Дать ей уползти — страшно, а убить еще страшнее… Но лучше убить, — после паузы добавил он и неожиданно нежно улыбнулся.
Субботин слушал насторожившись. Многое из того, что говорил Щетинин показалось ему близким.
— Есть люди, — продолжал Александр Александрович, — которые чувствуют себя на земле очень свободно, о животных и змеях и не думают. Иной умрет в глубокой старости и во всю жизнь ящерицы не видел. Многие змеи цветом похожи на мозг человеческий; возможно, что они выползли оттуда. Как вы полагаете?
Офицер уставился на гостя, но не дождавшись ответа, продолжал:
— Самое страшное животное — женщина. Я не ругаюсь. Я чувствую, что женщина ближе к ним, чем к нам. Они заодно с ними.
— С кем?
— С ящерицами и змеями. Вы не смотрите на то, что женщины красиво и привлекательно одеты; по существу своему они голые.
Субботин засмеялся, полагая, что офицер шутит, но тот серьезно взглянул на него, удивленный его смехом.
— Войти в общение с чужим телом — ведь это очень страшно. От этого можно с ума сойти. Женщина — раскрытые ворота, и через нее входишь и сливаешься с кишащим миром змей, мышей и волосатых гусениц. Гнусное преступление — проникнуть в тело женщины. Не удивительно, что столько сумасшедших на свете.
Нил не совсем понимал его. Он осведомился:
— Вы хотите сказать: вызвать новую жизнь? Чувство ответственности?
— Нет, вообще, — ответил офицер, и Субботину почудилось, что он так же, как и Сергей, говорил откуда-то издали. — Ребенок это хорошо. Ясно: не было, а вдруг есть. Из ничего, из чувства. Очень просто. Но все предшествующее — невообразимая, тупая загадка. Знаете, в этом есть что-то тупое. Каждый дурак умеет… Вы сказали: звезды. Как быстро переменилась погода!
Хозяин совершенно забыл про обещанные деньги, и Субботину было неловко ему напомнить.
— Двое тут спорили все время, — невнятно пробормотал Щетинин. — Я им сказал… Ничего нельзя было понять.
Сизый туман, угнетавший запахом черемухи, наполнял голову и не давал разобраться в мыслях. Ему хотелось знать: застрелил он Зорьку или и это тоже померещилось?
— Постойте, — сказал Щетинин голосам, которые сидели где-то очень глубоко. — Сейчас…
Он забыл про присутствие Субботина, и тот с удивлением слушал как Щетинин разговаривал сам с собою:
— Я ей сказал: «Дайте коньяку», она вошла и сразу изменилась… на глазах. Погодите… Я хотел… Что хотел?
Он поднял голову и встретился с изумленным взглядом Субботина. С трудом припомнил он зачем здесь сидит незнакомый человек.
— Вы наблюдаете за мной? — сказал он. — Видите ли, я действительно, немного нездоров. Проституток надо убивать, — без перехода заявил он. — Каким-нибудь безболезненным способом, например, электрическим током. Для чего убивать? Хе! Они-то наиболее голые. Уж совсем голые, насквозь. От них не получите ребенка. Голые. Только ворота. Змеи.
Он два раза украдкой глянул в угол, где у окна стояло большое кожаное кресло. Вероятно, ему что-то померещилось. Но отвел глаза, и продолжал говорить, некстати посмеиваясь.
— Я открою вам еще один секрет: женщины не существуют. Она есть до тех пор, пока на нее глядит мужнина. Но как только он отвернулся, ее нет. Боли они тоже не испытывают или, во всяком случае, очень незначительно, как жуки, например… Я хотел — знаю! — произнес офицер.
Субботин понял, что перед ним сумасшедший. Он не испугался, но подумал, что надо дать знать домашним.
Щетинин вспомнил свое намерение застрелиться. «Вот и прекрасно, — сказал он себе. — Еще есть время».
— Странно сложилась моя жизнь, — продолжал Щетинин, и Нилу показалось, что он говорит вполне разумно. — Собственно я любил только трех женщин, и они причиняли мне страх и мучения. Все три походили на одну женщину, которую я никак не мог вспомнить. Я думал об этот несколько лет, а в последнее время — не переставая. Кто она, эта первая? Где я мог видеть? А вот полчаса тому назад я припомнил. Хе! Они похожи на мою мать! Как?
Он наклонился и узкими серыми воспаленными глазами, впился в лицо гостя.
— На мою мать! Теперь все понятно — не так ли? Я не смел их трогать, этих трех… Смертный грех — как это называется? Гнусно…
Он некстати хихикнул.
— Последняя была совсем моя мать. Но я не узнал. Случилось так, что мы убили человека, и когда на колесах экипажа увидели кровь, это было как разрешение. Кровь… понимаете? При этом всегда кровь… Я ненавижу эту женщину. Мне омерзительно.
— Сумасшедший, — подумал Нил и сказал вслух: — Я должен уйти.
Щетинин дотронулся до его плеча, ласково усаживая.
— Погодите. Вот что непонятно: вся наша жизнь зависит от впечатлений детства, от случайных мелочей, которых нельзя предвидеть… Помню, мне было четыре-пять лет, когда я всмотрелся в свою мать; она тогда была очень красива и молода. Этот образ первой женщины так крепко вдавился в душу, что через двадцать и тридцать лет я все еще помню и ищу ту, которая напоминала бы ее. Нелепо! Ищу именно того, что мне недоступно и что по всем законам божеским и человеческим должно быть противно и запретно. Но ищу, ищу!.. Представлялось, что летишь за своим счастливым роком, что нечто таинственное заставляет идти к этой женщине, а не к другой. Так многие думают, и ваши поэты даже говорят о роковом вечном предопределении, о родственной душе и прочем. Вздор. Никакого предопределения нет! Или, если угодно — да, предопределение, но самое нелепое и смешное: родственная душа, предназначенная судьбой, всегда похожа на ту женщину, которую ребенок в возрасте пяти лет впервые увидел глазами мужчины: кормилицу, няню, сестру, мать. Я двадцать лет гонялся за умершей, за тенью моей матери. Из миллионов женщин, все были доступны и все разрешены — кроме одной. И именно за этой одной я погнался! Она одна была мне нужна! Но именно она умерла, и только тень ее три раза встретилась мне. Необыкновенно нелепо!
Нет большего греха, большего преступления, чем любовь. Преступно, гнусно проникнуть в чужое тело, родниться с миром плоти, со змеей, мышью и обезьяной, со всем, что движется, извивается, ползает. Призрак женщины, будто бы предназначенной судьбой до нашего рождения, не более, как хитрая ловушка. Это вроде красного плаща на арене, который привлекает быка и мешает ему смотреть по сторонам. Этого им и надо: чтобы мы не смотрели по сторонам. Постигаете? Водить меня около двадцати лет по самой запутанной дороге, заставить гнаться за тенью умершей и в конце концов объявить, что этот сложный путь попросту круг! Постигаете? Законченный круг! Они решили, что человек не должен выходить из цепей рода. Его надо вернуть к матери, вовлечь обратно в кишащее, ползущее и голое, не выпускать за ворота никуда. Что? Хитро-с?
— Теперь, когда я понял их хитрости, мне тут уж нечего делать. Не могу примириться с тем, что женщина, составляющая мое счастью, определяется глупой случайностью, которая имела место двадцать пять лет тому назад. Вы понимаете, что влечение к такой женщине — есть внутреннее стремление организма не выходить за пределы рода, остаться с копошащимся и извивающимся… Но это смерть — абсолютная, окончательная! Человек бесследно растворяется в бесконечном, вечно меняющемся океане плоти. Для того и заманивают нас! Для того и размахивают красным плащом! Им нужно нас уб