ить! Теперь вам ясно: либо физическая любовь, либо бессмертие! В конце концов это очень просто: не ходите туда, куда вас заманивают. Пора догадаться: раз заманивают значит что-нибудь да неладно! Но когда вы выскочите из круга, выйдете из указанных путей, тогда, скрепя сердце, они дадут вам бессмертие. Потому что — как же им с вами быть? Вас уж некуда девать. Насильно не потащишь обратно, раз сам не идет. Тогда вы будете свободны! Я их всех обманул! Всех!
Он рассмеялся, широкий рот раздвинулся, и оскалились белые плотные зубы. Опять он тревожно оглянулся на кожаное кресло, как бы всматриваясь в крохотный предмет, лежащий на ручке.
Субботин встал.
— Рано подняли флаг, — рассеянно забормотал Щетинин. — Испортили дело. Сторонники старой династии хотят посадить меня в сумасшедший дом… Уже поздно?
Он вдруг засуетился.
— Уйдем отсюда. Вы проводите меня? Я уеду в Всесвя… в Нововратский монастырь; меня там знают. Пожалуйста, поедем вместе — вам все равно, а мне вы окажете услугу, за которую — за которую я сумею вас отблагодарить. Вы знаете болгарский язык? В театр не поеду. Здесь пахнет чем-то, вам не кажется?
Он опять посмотрел на кожаное кресло, и вдруг его лицо исказилось брезгливым ужасом, белки глаз засверкали, и рот раздвинулся; он был похож на японскую маску.
— Негодная! Бесстыдница! — крикнул он, схватил со стола фарфоровую вазу и изо всей силы швырнул в кресло, словно целил в кого-то. Дорогая ваза с грохотом разбилась. Щетинин, испуганный видением и звуком удара, опустился на стул.
— Бесстыдница. Гулюшка, — задыхаясь от отвращения, прошептал он. — Гадина!
Робко, как бы извиняясь, взглянул он на Субботина.
— Я вас перепугал, извините. Но, понимаете, я не мог этого стерпеть. Вот такая крохотная женщина, — (он показал на сустав пальца) — голая сидит на ручке кресла и поднимает ноги. Фу, какая бесстыдница! Дразнит…
Он поднял отскочивший осколок вазы и, болезненно-печально улыбаясь, объяснил:
— Совершенно крохотная — как если глядеть в бинокль с другой стороны. Отчетливо видел. Убить негодяйку!
Субботин решительно встал и пошел к двери. Щетинин, глядя в землю, произнес:
— Очень печально жить на свете. Гнусно и печально. Куда вы?
Он поднялся испуганный и встревоженный.
— Я… сейчас… вернусь, — лживо ответил Субботин и быстро вышел.
Он слышал, как сумасшедший кричал ему вслед:
— Никому не надо говорить! Вы меня погубите! Послушайте!
Субботин не останавливался.
— Предатель! — неслось из кабинета. — Убийца! Предатель!
В доме давно уже говорили о странном поведении барина. Поэтому, когда Субботин, выскочив на двор, рассказал о больном кучеру и управляющему, они мало удивились.
Осторожно подошли к двери кабинета и попробовали отворить, но она была заперта изнутри. Офицер передвигал тяжелую мебель, и отрывисто хохотал. Кучер Виталий вызвался проникнуть в кабинет через окно. Собрались люди и давали нелепые советы; про барина стали думать и говорить, как про дикого зверя, которого надо истребить. Тихонько приставили к окну второго этажа лестницу, и Виталий крадучись полез по ней. Добравшись до окна, он заорал диким голосом, как орал на лошадей, и повар, дворники, управляющий и вся женская прислуга подхватили внизу этот неистовый крик, который способен был напугать лагерь краснокожих. Послышался звон разбиваемого стекла, и Виталий, нырнув головой, с воем бросился в комнату. За ним в открытое окно кинулся повар.
Когда управляющий вошел в кабинет — дверь отпер повар, отодвинув тяжелый стол с нагроможденными на нем стульями — он увидел такую картину: Виталий, обхватив барина сзади, крепко держал его и волок к окну, желая посадить в кожаное кресло. У обоих лица были искажены борьбой, и оба громко пыхтели.
— Веревок, ремней, эть! — крикнул задыхаясь Виталий.
Офицер повернул голову и узнал управляющего. Его страх перед кожаным креслом уменьшился, он перестал сопротивляться, и Виталию удалось его посадить. Управляющей, не снимая шапки, глядел на Щетинина так, как будто не был с ним знаком. Виталий ловко обыскал барина, думая найти оружие.
— Сильный, чёрт, — сказал он отдуваясь.
В это время Щетинин посмотрел на него и приветливо улыбнулся. В первую минуту ему представилось, что через окно с диким криком ринулись на него демоны. Теперь он узнал близких и преданных людей.
— Я не стрелял в Зорьку, — сказал он кучеру, поднимаясь.
Виталий не понял, подошел и молча ударил Александра Александровича кулаком по лицу сверху вниз. Потом, подумав, еще раз.
Щетинин опустился, ошеломленный ударом и болью.
— Зачем… меня бьете? — пробормотал он, и кровь из носа потекла по лицу и закапала на мундир. — Не надо бить… Телеграфировать брату… матери…
От удара у него окончательно спутались мысли. Он перестал сознавать окружающее, сделался тихим и покорным. И только инстинктивно страшился облокотиться о правую ручку кресла, где сидела крохотная омерзительная женщина и дразнила голыми ногами.
Через два дня Надежда Михайловна Семиреченская посетила Щетинина в психиатрической больнице. Он был в халате, небрит и под глазом виднелся большой кровоподтек. Ее недавний друг сидел на койке и раскачиваясь и напевал про себя грустную песню. Актриса прислушалась и уловила:
То-то наша бабья доля
Глупость на-аша…
Глупость на-ша…
Надежда Михайловна зарыдала, приложив платок к глазам, и тихо позвала:
— Саша.
Больной не узнал ее. Он рассеянно взглянул на доктора, потом на нее и произнес:
— Мама… Не надо бить.
И продолжал раскачиваться. Актриса поспешно вышла и побежала по длинному коридору, так быстро, что врач едва поспевал за нею… В приемной Надежде Михайловне сделалось дурно, и ожидавший ее молодой инженер, бережно сняв ее огромную шляпу с желтым пером, принялся обрызгивать актрису водою…
XXVI
Была ночь, когда Субботин возвращался после своего неудачного визита к Щетинину. В темном предвесеннем небе горели мирные звезды, и все, что происходило под ними, приобретало особый смысл неслучайного. Нельзя было говорить себе: «То пройдет, а это забудется». Ничто не проходило бесследно, ничто не забывалось, а, раз случившись, закреплялось во времени и пригвождалось к миру. Оттого все было строго, серьезно и лишено каких бы то ни было страстей. В молчании протекали события, рождаясь, как дрожжи, одно из другого. Страданий никто не взвешивал и не сосчитывал и не вознаграждал за них ничем; от этой мысли высокая радость лишенная веселья, и нечванная гордость вселялись в сердце.
— Помилуй раба Твоего Александра, — бормотал Нил Субботин.
Образ офицера теперь был так ясен, как будто он знал его с детства. Жизнь Щетинина приобретала трогательнейшие формы мученичества. Хотелось рассказывать о нем вдумчивым людям. В странное и светлое отдаление ушло его существование.
— Помилуй раба Александра, — повторял Нил.
Ему хотелось одеть страдание Щетинина торжественными и величавыми словами. О себе самом, о Веселовской, о проститутке Жене и всех, кого он знал, хотелось говорить и помнить в торжественных словах. Девушка с черными, далеко расставленными, не глядящими по сторонам глазами встала в памяти. Он понял, что она отдана в темную власть страдания. Пришло в голову, что она скоро умрет. Тогда он должен уйти от Жени и быть один… Почему — он не мог бы объяснить.
Впоследствии он не мог вспомнить, когда именно свернул с улицы и пошел вдоль набережной, т. е., в сторону противоположную. Он двигался бессознательно и очнулся только тогда, когда при свете ночного фонаря прочел название улицы, которое много раз надписывал на конвертах; это название, безразличное для других было ему мило, как стыдливая ласка. Здесь жила Колымова. Он вспомнил свою комнату в доме обойщика, позднюю лампу на шатающемся столе и увидел самого себя, сидящего над недоконченным письмом. Сделалось жаль себя, точно постороннего.
— Пятый дом слева, — сказал он себе и повернул в короткую пустынную улицу.
В это мгновение он увидел человека, который, подняв голову, смотрел вверх. Человек не замечал его. Нил сделал несколько шагов и убедился, что человек стоит как раз против того окна в третьем этаже, к которому он сам стремился. Субботин очень удивился, задержал шаг и узнал Сергея. Нил не мог понять, что это значит; блеснула мысль, которая остро ударила его. Он затаил дыхание, смотрел и думал… Одно за другим освещались миновавшие события, становились ясными многие слова, и невыносимая тяжесть овладевала сердцем. В первое мгновение все показалось похожим на предательство, на измену исподтишка. Чтобы избавиться от него они вытолкали его взвалили ему на плечи тяжелые камни…
— Что же это? — сказал он, еще не овладевая собою.
Сергей подвинулся, и скудный свет упал на его лицо. Оно было печально, к усталые глаза без жизни и страсти глядели вверх. Нил вспомнил как Сергей лежал на полу возле кровати и рыдал. Нет, здесь нет предательства; Сергей так же несчастен, как и он…
Субботин стоял, спрятавшись за выступ стены и ощущая холодное железо водосточной трубы, о которую оперся рукою. Глаз привык к темноте. Величавая пустынность и тишина, какая бывает на улицах больших городов в ночные часы, томили сердце. Одинокая фигура стояла под освещенным окном и чего-то печально ждала.
— Уйди — сказал себе Нил. Но медлил. Он видел, что Сергей два раза оглянулся, точно в смутной тревоге…
Совершенно отчетливо, словно прочел это на пергаментном свитке судьбы — понял Субботин, что если окликнет Сергея, произойдет нечто страшное. То, что Сергей говорил о великодушном молчании, было мольбой о пощаде. Брат не был виноват ни в чем — иначе не просил бы пощадить его. Но слова о добровольном кресте были вызваны темной уверенностью в том, что Нил не пощадит его… Всю скромную, благородную душу Сергея видел он и понял, что брат намеренно делает его своим судьей и, быть может, палачом.