«Я скажу им, — думал приват-доцент. — Вот я живу в эпоху повального неверия, когда Бог ходит на цыпочках…»
Он даже стал несколько уважать себя, когда увидел, как охотно посещает его Колымова: вещи и явления в глазах Слязкина не имели собственной цены, а приобретали таковую в зависимости от оценки других.
— Прекрасная моя девушка, — говорил он ей умиленным тоном. — Вы, буквально, спасли меня от верной смерти. Все меня покинули, заранее похоронив. Но это не конец. Бог еще поможет мне написать некролог Яшевского.
При имени человека, о котором он мечтал, как женщина о любовнике, глаза Слязкина делались влажными, он качал головой, щуря правый глаз.
— Это великое имя. Мы должны гордиться тем, что пользуемся его дружбой, потому что это буквально… потому что это так. Если бы он жил в средние века, то, без сомнения, создал новую религию. Я начну свою статью о нем так: «Теперь, когда смерть безжалостной рукой поставила неумолимую точку, мы можем сказать о нем всю правду». Милая моя, чудесная девушка, я знаю только одну женскую душу, которая могла бы наполнить живой водой это пустое сердце. Как это было бы чудесно! — продолжал он восторженно и взял ее за руку. — Я благословил бы этот союз. Потому что светлый ангел поцеловал вас обоих.
Он не знал, что своими словами задевает самую сердцевину ее мыслей. Ей чудились подвиги христианской любви в той новой стране и новой обстановке, которую обещал великий человек. Она видела толпу девушек и молодых женщин; они окружат ее, как сестру. Чужие дети назовут ее матерью.
— Я вечная дева, — тихо произносила Колымова, глядя мимо плеча приват-доцента.
Еще ей казалось, что там она мученически отдаст свою жизнь за новую веру. Кирилл Гавриилович будет ее названным братом, проповедником чистоты и благости.
— Я хотела бы, чтобы меня звали Марией, — неожиданно произнесла она.
Все, что она говорила, было сжато, тесно в словах, почти таинственно. Ее могли понимать только те, кто был с нею всегда и следил за нею даже издали. Ее слова звучали верой и настойчивостью, не вяжущейся с ее внешней мягкостью. С необыкновенной силой сливала она свое духовное существо с существованием других людей.
— Все-таки вы недолговечны, — задумчиво сказал ей однажды Михаил Иосифович. — Такие натуры не могут жить.
На это она улыбнулась своей молчаливой болезненной гримасой, от которой становилось жаль ее. Непонятно соединяла она в мыслях: жизнь в новой стране среди незнакомых девушек и скорую мученическую смерть.
— Все хотят, чтобы я умерла, — промолвила она, усмехаясь в глубокой жалости к себе.
В это утро доктор Верстов и Колымова находились в комнате больного. Слязкин оправился настолько, что сидел в качалке и даже ходил по длинному коридору. Через несколько дней он собирался выписаться.
Колымова уже знала о смерти Сергея. Она болезненно опускала углы губ и была очень бледна. Всю ночь она бредила, разговаривая с обступившей ее толпой печальных девушек.
— Мария! Мария! — кричали ей девушки, простирая руки. — Останься с нами.
Доктор Верстов, скупой на слова, теперь оживленно говорил: близость девушки победила его всегдашнюю лень.
— Случаи, когда люди нечаянно попадают под трамваи, автомобили и экипажи, оступаются на лестнице, падают с площадки поездов и прочее, можно рассматривать, как бессознательное покушение на самоубийство. Если расспросить этих людей, то в большинстве случаев окажется, что у них какая-нибудь крупная неприятность, тягостная забота, их преследует неудача. Организм желает избавиться от назойливой неприятной мысли и ищет смерти. Такие люди, даже с незначительными повреждениями, поправляются медленно. Вообще «нечаянное», большей частью, имеет определенную, хотя и неясно выраженную волю.
Глаза Слязкина заблестели возбуждением, он торжественно поднял палец и волнуясь ответил:
— Вы представить себе не можете, дорогой мой доктор, какую радость приносите мне вашими словами. Вы снимаете с меня страшное бремя. Вы буквально спасаете меня.
В это время служитель Сергей пришел звать доктора, так как в больницу привезли какую-то отравившуюся модистку. Верстов лениво ушел, чем Михаил Иосифович был очень доволен, так как не хотел при нем говорить то, что намеревался: это могло как-нибудь помешать иску в пятнадцать тысяч рублей.
— Я искушал Бога и просил Его: пусть подаст мне знак — сказал приват доцент, понижая голос и обращаясь к Колымовой: — Можно было подумать, что знак подан и мне послано страдание. На самом деле это не так. Я сам бросился под лошадь, сам. Меня никто не толкал. Это я сам. Ведь вы слышали, что сказал доктор. И я здесь не поправляюсь, извините меня. Я только хочу скорее уйти отсюда, потому что они по знакомству дерут с меня втридорога. Я был совершенно беспомощен, и какой-то толстенький черненький человечек привез меня сюда и втравил в расходы. Смешно думать, будто сверху дают знаки — а! Это я сам, конечно.
Слязкин как будто оправдывался не то перед девушкой, не то перед самим собой. Его голубые глаза светло глядели на нее; он был спокоен, уверен и красноречив.
Вернулся доктор и покойно уселся на прежнее место.
— Что с нею? — осведомилась девушка.
— Что? С кем? — переспросил доктор, сделав кисло недоумевающее лицо.
— Той, что отравлялась. Модисткой.
— А! — доктор припомнил, словно его расспрашивали о том, что случилось месяц назад. — К вечеру помрет. Кажется, проститутка, а не модистка.
Елена Дмитриевна внимательно подняла голову.
— Она в сознании? Можно ее видеть?
— Что за интерес? Впрочем, если хотите… Она, кажется, разговаривает.
Оба вышли. Колымова разволновалась. Доктор цинично утешал ее:
— Каждый день штук восемь поднимают. Совершенно не интересная тема. Расстроите себя.
Через минуту Колымова стояла в узкой комнате, до того темной, что в ней с утра горела желтая электрическая лампочка. На черной клеенчатой кушетке, прикрытая одеялом, лежала девушка с сизым худым безбровым лицом и редкими прямыми светло-каштановыми волосами на маленьком черепе. Больная внимательно смотрела на вошедшую.
— Как вас зовут? — тихо опросила Колымова.
— Не хочет отвечать, — громко произнес доктор.
— Как вас зовут? — повторила Колымова и положила руку на лоб отравившейся.
Та громко вскрикнула, заплакав:
— Женя, Евгения Сизова.
Она не видела, как дрогнули веки Колымовой и как та сразу успокоилась, застыв; больная торопливо прибавила:
— Я артистка.
Доктор вышел. Долго стояла Елена Дмитриевна; слезы навернулись на глаза. Она нагнулась, поцеловала Женю и сказала:
— Я сейчас вернусь…
В соседней комнате она написала Нилу Субботину записку, попросила отправить ее и, бледная, почти торжественная вернулась к больной.
— Вы хотите кого-нибудь видеть? — спросила Елена Дмитриевна.
Женя не ответила; Колымова тем же ровным голосом промолвила:
— Он сейчас здесь будет.
Больная вопросительно взглянула на нее, досадуя на боль, которая, как ей казалось, мешала понимать.
— Кто?
— Субботин, — ответила Колымова, печально глядя на нее, и не дрогнула.
Женя пошевелилась, желая подняться; но не было сил; она не сводила глаз с Колымовой.
— Ай, ай, — застонала больная, догадавшись о чем-то, и закрыла глаза.
Колымова стояла возле нее и ждала. Наконец она спросила:
— Вы хотите, чтобы я ушла?
Женя ничего не ответила. Ее лицо с широким ртом еще более похудело, и тощие пряди редких светло-каштановых волос упали на лоб и подушку. Прошло несколько минут, прежде чем она ответила, неясно шепелявя:
— Пусть меня увезут отсюда.
На это Колымова ничего не сказала.
Женя продолжала лежать с закрытыми глазами. Елена Дмитриевна тихо проговорила:
— Простите.
Больная не пошевелилась, как будто не слышала. Она изредка подавленно стонала; не верилось, что она скоро умрет.
Вошла сестра со строгим лицом в золотых очках и поправила подушку. Стоя в изголовье, она отрицательно и сокрушенно покачала головой. Вероятно, Женя угадала ее присутствие, потому что спросила другим тоном:
— Я умру?
Сестра дала лекарство и ушла.
— Простите, — еще раз попросила Колымова и дотронулась до ее худой холодной руки.
Елена Дмитриевна не слышала, как вошел Субботин; по временам она продолжала бредить без слов и не верила тому, что происходило на самом деле. Она несколько удивилась, когда вошел человек в бороде, похожий на Нила, и стал с нею рядом. Они не поздоровались.
— Женя, — позвал голос Нила. — Женя. Что ты сделала?
Умирающая открыла глаза и долго, неподвижно, не произнося ни слова, смотрела на Нила. Потом медленно перевела огромные глаза на Колымову и принялась разглядывать ее упорно, сосредоточенно, холодно. Она словно судила их, и они неподвижно стояли перед нею в ожидании приговора. Казалось, невозможно было уйти или отвести глаза или куда-нибудь спрятаться. Так проходила минута за минутой.
— Нил, — сказала Женя и глядела на Колымову.
Ей трудно было говорить. Между каждым словом, которое она выдавливала из себя, проходило несколько минут. Было видно, с каким напряжением бьется в ней мысль и как упрямо она думает все об одном.
— Я здесь, — произнес Субботин и придвинулся.
Тяжелые огромные глаза, окутанные глубокой неподвижной тенью, уставились на него.
— Так надо, — произнесла больная, почти не шевеля синими губами.
Рот полураскрылся, показались мелкие, отдельно посаженные зубы; она не была в силах закрыть его. В соседней комнате у водопроводной трубы, стали что-то приколачивать.
— Я прочла… письма.
Нил понял, что она говорит о его письмах к Колымовой, которые он писал ей по вечерам и которые, не отправляя, прятал в ящик стола; он почувствовал, что девушка, стоящая рядом, тоже поняла о чем речь.
— Нечаянно… утром… думала, ты вернулся…
Немые, страшно живые глаза, уже не похожие на свежие черешни, неотступно смотрели на них.
— Зачем ты меня… — сказала Женя и не докончила; ей помешала внезапно поднявшаяся боль. Бледная рука задергалась.