Ему показалось, что есть выход из того мрака, который спустился над всей его жизнью. Как только он начинал думать о других — делалось легче, и выходило, что жизнь имела смысл. Когда же уходил в свое горе, все тяжелело и казалось безысходно печальным.
— Но мне нет дела до других, — возражал он себе. — Ни до кого, кроме Сергея… Я совсем забыл его.
С четкой ясностью вспомнил он лицо брата; вспоминался тихий свет лампы из-под большого зеленого колпака, вечерняя комната, складки белых штор, спущенных на окна.
Жизнь для других представлялась холодной улицей, где фонари сливаются в ряд тускло блестящих точек; жизнь для себя походила на уютную комнату при вечерней лампе.
— Никуда не уйду, — сказал себе Нил. — Через месяц забуду Колымову. Бог с ней! С кем не бывало?
Субботин вышел на широкую улицу. Здесь было шумно, светло, проходило много молодых женщин, в которых не трудно было узнать проституток. Нил старался не глядеть на них. Чаще попадались освещенные подъезды трактиров, гостиниц, ресторанов. Фонари светили ярче и веселее. В освещенных витринах были разложены заманчивые товары. Но и люди и предметы в этой местности как будто подражали тому, что есть у богатых.
«Второй сорт», — без насмешки подумал Нил.
Он почувствовал себя виноватым перед вторым сортом, перед этими людьми, которые тянутся к веселью. Его раненое сердце ощущало глубже и тоньше.
Две молодые женщины шли за ним в близком расстоянии. Он ускорил шаг; женщины тоже пошли скорее, и одна из них нечаянно задела его носком. Нил обернулся, она сказала:
— Ох, простите, — и улыбнулась.
Он смотрел на нее. Это была высокая, выше его, девушка с черными, свежими, добрыми глазами; только мелкие зубы, посаженные частоколом, портили молодое красивое, вероятно, накрашенное лицо. Она была в короткой шубке, сером дорогом платье и в большой серой шляпе с черным пером. Все было со вкусом и изящно. Рядом шла женщина с таким безразличным лицом, что его, вероятно, нельзя было бы зарисовать; она была ниже ростом, и хорошо сложена.
Несколько времени девушка и Нил молча, сердечно и внимательно смотрели друг другу в глаза.
«Глаза… похожи», — неясно подумал Нил.
— Пойдем, — произнесла девушка заученной интонацией, но добрые, ясные и твердые глаза смотрели приветливо.
— Куда пойдем? — ответил Нил одними губами, продолжая взглядываться в ее лицо.
— Ты мне нравишься, — проговорила девушка.
Он понимал, что перед ним проститутка, но ему хотелось ошибиться. Рассказы о странных приключениях и прихотях женщин пришли ему в голову.
Своей длинной тонкой рукой она оперлась о его руку. Сразу сделалось удобно; то, что прежде казалось трудно достижимым и требовало много усилий и времени — ощущать женщину, дотрагиваться до нее, близко смотреть в глаза — здесь оказывалось легким и простым.
«Милая девушка», — благодарно подумал он и спросил: — Как вас зовут?
— Женя.
Она не поинтересовалась узнать его имя; Нил заметил это.
— Холодно — промолвила Женя шепелявя. — Можно мне кофе?
Нил напустил на себя личину веселого, доброго малого:
— Кофе? Превосходная идея! Признаться, я плохо знаю эту местность.
— Пригласи и ее, — шепнула Женя, указывая глазами на подругу.
— Конечно и она пойдет с нами, — пробормотал он, устыдясь чего-то.
Он подошел к подруге и сказал несколько обычных слов. Странная мысль пришла ему в голову: почудилось, что эта женщина, старше его летами, приходится ему родственницей, вроде тети; непонятным образом получил он над нею власть, которая тяготила его. Вот-вот она насмешливо улыбнется…
Но она не улыбалась и пошла рядом — с молчаливым лицом, которое не было ни красиво, ни безобразно и которое нельзя было бы зарисовать.
— Проститутки, — сказал он себе.
Все было гораздо сложнее, чем раньше думалось. Несколько минут был он с ними, и уж столько необычных впечатлений… Исчезла гадливость: об этом и не вспоминалось. Было непонятно-страшно, как в лесу, когда мальчиком гнался за юркой ящерицей. Так же стучало сердце, так же было ее жаль и так же чувствовал необъяснимую глубокую вину перед нею. Но назло себе и кому-то другому он продолжал гнаться за нею и бить веткой по хрупкой головке животного, от чего ящерица опрокидывалась на спину и лежала, повернувшись белым брюшком наружу.
Подруга Жени смущала Нила: он не мог отделаться от мысли, что она его старшая родственница. Та, чувствуя себя лишней, все время молчала. Эта внимательная деликатность тронула Субботина. Женя шепнула ему:
— Она скоро уйдет. Только обогреется.
— Вы добрая, — сказал Субботин, прижав локтем ее руку.
Она не поняла, подумав, что он спрашивает.
— Нет, — сказала она. — Моя старшая сестра добрая. А я красивей.
— Что сестра делает?
— Портниха. Сейчас в больнице. Простудилась.
Женя рассказывала небрежным, безучастным тоном, который был в несоответствии с только что проявленной заботливостью. Сердце Субботина сжалось.
Они вошли в кофейню. За мраморными столиками сидели хорошо одетые женщины в больших шляпах. Некоторые были с молодыми чиновниками, юнкерами, студентами; эти проститутки, видимо, были для привилегированных; здесь встречались также певички, содержанки, ищущие бескорыстных знакомств и начинающие, которые ждут более или менее надежного спутника. Женя села, ни с кем не поздоровавшись, как будто никого не знала. Другие тоже не обратили на нее внимания: такова была традиция.
Пахло теплым сдобным хлебом и топленым маслом, и это напоминало детство. Лакеи в белых передниках и белых брюках вежливо и без смешка прислуживали, стараясь не глядеть на женщин.
— Можно спросить папирос? — сказала Женя, сразу признавая ту власть Субботина, которая далась ему неизвестно как.
— Пожалуйста, — ответил он болезненно. — Я не курю.
Женя подозвала лакея; было видно, что она здесь свой человек.
— Пажеские, — заказала она, — с золотым мундштуком. — Она тоже будет курить? — добавила она, указывая Нилу на подругу.
Та молча пила кофе, глядя куда-то в угол, выше голов, причем старалась не менять позы; этого тоже требовала установившаяся традиция.
— Почему такой невеселый? — спросила Женя, вкусно затягиваясь папиросой и выпуская струйку дыма в сторону, как делали ее знакомые юнкера.
Ее черные твердые девичьи глаза глядели приветливо; теперь в них искрились золотые точки. Бледная рука с длинными, худыми пальцами держала папиросу. На безымянном пальце было обручальное кольцо.
— Нет, я весел, — нехотя ответил Субботин; но затем, словно сбросив что-то, начал говорить:
— Мне нехорошо. Я любил одну девушку. Очень любил. Она мне сказала: мы никогда не встретимся.
Женя перестала курить, внимательно слушая:
— Ты не был с ней? — деловито спросила она.
Субботин немного удивился.
— Нет.
— Вот, вот, — сочувственно отозвалась Женя. — Всегда представляется что-то особенное, — заметила она не в насмешку, а деловито объясняя. — Очень любишь?
— Да, — ответил Субботин и ласково дотронулся до ее руки.
Она так же ласково отодвинулась, сказав:
— Не надо здесь.
Потом сбросила пепел с папиросы и заметила:
— Тебе со мною будет нехорошо.
— Почему? — удивился Нил.
— Когда думаешь о другой, то никакой приятности. Уж я знаю. Какая она? Красивая?
Субботину казалось, что в словах Жени чувствовалась трезвая и умная правда.
— Ты замужем? Невеста? — спросил он, указывая глазами на обручальное кольцо.
— Нет. Для рекламы, — ответила она улыбаясь, и Нил понял, что она повторяет чью-то чужую шутку, вероятно, уже много раз сказанную.
Подруга Жени поблагодарила и стала собираться. Накинув на шею дешевое боа, она со смешным достоинством подала руку и, не глядя по сторонам, чуждая, недоступная, готовая отозваться на любой кивок, вышла из кофейни.
— Я не пойду с тобой, — сказал Нил. — Что тебе нужно? Денег?
Она посмотрела добрыми, сестриными глазами и шепелявя ответила:
— Должна же я жить.
Нил быстро достал кошелек.
— Вот деньги. Довольно?
Она взяла золотой и опустила в изящную сумочку из серой кожи, которая вместе с пахучими перчатками лежала на мраморной доске столика.
— Спасибо, — проговорила она. — Не знаю.
Нил понял, что ей платят больше и даль еще пять рублей.
— Ты очень добрый, — сказала Женя, не выказывая особенной благодарности. — Как тебя зовут?
Их лица были близки, ближе чем обычно. Он видел черные свежие, как черешни, глаза, широкий рот, в милой детской улыбке открывающий мелкие, отдельно посаженные зубы, подкрашенное лицо, пахнущее приторно сладким запахом пудры и помады, светло-каштанового цвета волосы, тщательно выложенные на лбу и как бы составлявшие с шляпой одно целое. Вот она вся! С нею можно делать, что угодно. Не надо ни сдерживать себя, ни лгать, ни стесняться, ни думать о том, что будет после. Великое сострадание, присутствие которого глухо томило его еще в детстве, — зашевелилось в сердце.
— Женя, — тихо молвил он. — Женя, зачем это?
На несколько минут все, что было вокруг, сделалось воздушным. Как будто он посмотрел на вещи и на себя с какого-то другого места. Такие минуты приходили вместе с чувством сострадания и надолго, насквозь врезывались в память. Не оглядываясь, не прислушиваясь, он понимал и видел все, что совершается в комнате. Чиновники, юнкера, приказчики в расстегнутых пальто — все были одиноки, несчастны… Где-то далеко в тумане снежной ночи, оставшейся за дверью, угасал призрак Колымовой, странной милой девушки, пославшей его на горе и высокий отказ.
Нил почувствовал, что готов разрыдаться.
«Полюбить ее, — подумал он. — Быть с нею всегда, всю жизнь».
Женя тихо поласкала его руку и сказала приветливо-безразлично:
— Пойдем ко мне. Ты мне нравишься.
— Не надо. Я провожу тебя.
Ощущение скорбной воздушности, временности, текучести всего существующего продолжалось. Человек в белом переднике и белых брюках убрал чашки. Нил почувствовал к нему любовь и жалость. Опять слезы покатились по щекам.