— Перестань, — уговаривала Женя, стараясь заслонить его от любопытных. — Ты очень любишь ее? — соболезнуя шепнула она, не поняв его слез.
Они вышли на улицу, сели в пролетку. Тень от лошади побежала сбоку и косо ложилась на белой мостовой, вытягиваясь и исчезая. Нил не выпускал ее руки.
— Сегодня ты ни с кем не должна пойти, — попросил он.
— Нет, даю тебе слово, — встрепенулась Женя и наклонившись, стала вытягивать шею, чтобы поцеловать его в щеку. Но поля большой серой шляпы мешали, и поцелуй не удавался. Тогда она крепко стиснула его руку.
У ворот дома он ласково сказал:
— Ведь лучше, что я не пошел с тобой?
Она улыбнулась немного цинично, привычная к словам.
— Не знаю.
Опять он был один; тоскливо оглянулся…
— Пусть спит спокойно, — сказал он громко и не мог бы ответить кого имел в виду: Колымову, Женю или всякого другого кто, устав за день, закрывает глаза и видит во сне несбыточное, нездешнее…
VIII
В вечер знакомства с Женей, Нил вернулся домой поздно. Он был измучен долгой прогулкой и необычными впечатлениями дня. Но спал плохо, урывками, просыпаясь от внутренних толчков. Желтый мирный свет лампы, прикрытой зеленым колпаком, наполнял комнату. Спиной к нему сидел Сергей и работал. Нил видел, как скрестились под стулом его ноги. Образ Колымовой был в комнате, и мысль о ней будто внушалась ему извне; словно кто-то беседовал с ним о девушке. Нил заворочался на кровати.
— Ты не спишь? — тихо спросил Сергей.
Нил заснул и через полчаса опять проснулся. Сергей писал. Мысль о Колымовой опять была в комнате. Не оборачиваясь, Сергей спросил:
— Я мешаю тебе? Потушить лампу?
— Сергей, — сказал Нил и поднялся на локте, — я рассказывал тебе о девушке, с которой встретился у Яшевского. Пожалуйста, не вспоминай о ней никогда.
— Хорошо, — ответил Сергей помолчав и откинулся на спинку стула. Нил увидел его раннюю лысину.
— Она для меня умерла. Кроме того, быть может, я уйду… на некоторое время.
Сергей прикрыл глаза рукой.
— Уйдешь? — прошептал он, все не оборачиваясь. — Куда?
— Еще не знаю. Нельзя жить так, как все живут… Который час?
— Начало третьего.
— Нельзя. Необходимо что-то сделать, — повторил Нил.
Он заснул. Утро было бодрое. За ночь выпало много снегу, и белый свет, идущий через окно, придавал комнате что-то новое. Сергей еще спал. На его столике все было аккуратно прибрано. Топилась печка; Нил достал письма Колымовой, полученные в разное время, и бросил в огонь. Ее последнюю записку «Мы больше не должны встречаться» он перечел, думая уловить в ней что-то. Но и ее бросил. Бумага быстро сгорела. Сделалось очень грустно, но в этой грусти было что-то освободительное. «Кончено, — подумал он, — теперь иная жизнь».
— «Женя», — сказал он вполголоса, желая звуком этого имени прогнать другое. Он силился вообразить ее лицо. Но в то время, как Колымова вспоминалась легко, без усилий и даже против воли, образ Жени не давался воображению. Приходилось добывать его, частями, как бы выкапывая из-под обломков рухнувшего дня; вот черные свежие, как черешни, глаза… широкий рот с детским выражением… маленькие уши с бирюзовыми сережками. Вдруг ясно почувствовался запах ее духов и пудры, имевший невыразимо гадкий привкус. Его лицо поморщилось, и у него вырвалось: «Проститутка»…
— Мне нужны деньги, — сказал он Сергею за обедом. — Можно взять?
Он отправился к Жене. Ему казалось, что люди оглядываются на него, догадываясь куда он идет, и пожимают плечами. Он волновался, горестно досадуя на то, что цельность решения оставила его.
Но все же шел. Он поднялся по чисто прибранной лестнице и остановился перед дверью; на ней была медная дощечка с незнакомой фамилией и ниже узкая визитная карточка с золотым обрезом и закругленными краями:
— Евгения Ивановна Сизова, артистка.
Опять вспомнился приторный запах пудры и помады.
Он позвонил: девушка с веселым умным лицом отперла дверь.
— Дома Евгения Ивановна?
Он вошел в полутемную переднюю, уставленную шкафами и картонками.
— Барышня, к вам пришли, — дружелюбно сказала девушка, постучав в дверь.
Изнутри что-то ответили; горничная передала:
— Просят. Пожалуйте, — и продолжала ясно и добродушно улыбаться.
Нил вошел. Посреди комнаты стояла высокая женщина с маленькой головкой и редкими светло-каштановыми волосами; она была в одном белье: в свеженакрахмаленной юбке, и нижней ажурной кофточке без рукавов. Из-под хрустящей колоколообразной юбки были видны тонкие, костлявые ноги в дорогих черных чулках и лакированных туфельках, на высоких гнутых каблучках. Женщина улыбалась бедным, маленьким безбровым лицом, и бледные губы открывали зубы, похожие на Женины.
Нил с разбегу поздоровался с ней и, увидев чужое лицо, готов был спросить:
— Где ваша подруга?
— Все-таки пришел, — проговорила девушка и потянулась поцеловать в губы.
Тут он сообразил, что это и есть Женя. Чувство омерзения, жалости и близящейся, непоправимой ошибки охватило его.
— Почему ты не одета? — спросил он недоброжелательно.
— Я только что пила кофе. Я ждала тебя.
— Меня не надо ждать неодетой, — жестко ответил он, намеренно придавая ее словам особый смысл.
Она простодушно и цинично улыбнулась, как привычной шутке.
— Если бы я ждала для этого, — поясняла она, — то не надела бы крахмальной юбки. Извини, — продолжала она, — только что принесли белье. Можно?
Она подошла к двери и кликнула девушку.
— Очень хорошая девушка, весной выходит замуж, — сообщила она, словно делилась радостной вестью.
Вошла просто одетая деревенская баба с серьезным лицом; она бережно несла вымытое и выглаженное белье проститутки. Баба мирно взглянула на Нила и сказала:
— Здравствуйте, барин.
Две женщины за его спиной повели сдержанный деловой разговор. Он прислушивался с занывшим сердцем. Говорили о паре лиловых чулок, которую жаль подарить: можно починить; совещались также о лифчике с желтыми лентами… В их беседе чувствовалась доверчивая деликатность и доброта: словно мать и дочь беседовали… Чувство тяжести, которое Субботин не мог осмыслить, увеличивалось. Баба тихо вышла. Женя, обняв голой костлявой рукой, наклонилась над ним.
— Как хорошо, что ты пришел, — сказала она, потянулась и в изумлении спросила: — Почему ты плачешь? Я сказала что-нибудь?
Нил схватил ее руки. Он ощутил приторный запах помады и пудры, но тотчас забыл его.
— Как ты живешь! Женя! — не то спросил, не то удивился он. — Ведь страшно!
— Что же мне делать? Я должна жить, — оправдываясь произнесла она. — Но никогда в вечер не иду больше, чем с одним. Нет, никогда.
Он, не стыдясь, глядел на нее, и из его глаз текли слезы.
— Ты много зарабатываешь?
Он спрашивал так, как сейчас говорили о белье.
— Слава Богу, я не должна идти с первым встречным, могу выбирать. Но каждые три дня надо отдавать за квартиру двенадцать рублей.
— Как? — изумился Нил.
— Иначе она меня прогонит. Не любят сдавать комнаты, потому что беспокойно. Хотя днем ко мне не приходят. И вообще очень порядочные господа.
— А дальше? — спросил Субботин, не сводя с нее глаз.
— Что? Если бы я могла скопить рублей двести, двести пятьдесят.
— Зачем?
— Сняла бы квартиру. Три-четыре комнаты сдавала бы, а одну для себя. Мебель можно на выплату. С ванной. Не могу без ванны, я уж привыкла.
— Я достану деньги. Погоди. Я непременно достану, — сказал Субботин.
Женя наклонилась и поцеловала его в лоб без особенного энтузиазма.
— Спасибо. Ты добрый мальчик. Теперь я оденусь? — спросила она осторожно, и Нил понял, что она деликатно предлагала себя: не нужна ли?
Он принялся ходить по комнате. На стенах висели картины, изображающие озеро и охотника, встретившего в лесу велосипедистку. У окна стоял дорогой письменный стол, но в чернильнице не было ни капли чернил. Субботин выдвинул ящики один за другим, все были пусты; ни лоскутка бумаги, ни старого конверта. На хрупкой черной этажерке не было ни одной книги, полки были покрыты пылью. Пустые ящики поразили его больше всего.
Они так ярко говорили о ее жизни, которая ни с чем не связана и никого не могла заинтересовать. Опять болезненно защемило сердце.
— Тебе пишут? — спросил он.
Она не поняла.
— Пишут ли тебе письма? — повторил Нил.
— Нет, кто же? — равнодушно возразила она. — Иногда один полковник. Пожалуйста, застегни мне сзади.
Субботин путаясь застегивал крючки, видел худые лопатки и длинную худую, почти детскую шею.
— Что же он пишет?
— Он редко пишет, — нехотя отозвалась Женя.
Никаких фотографий, столь обычных в комнате каждой девушки, не было. Все предметы были голы, одиноки, не связаны между собою. Ни на минуту нельзя было забыть про огромную низкую кровать белого клена, которая нагло лезла в глаза.
— Хочешь мою карточку? — спросил он.
— Да, милый. Теперь пойдем куда-нибудь?
— Я тебе подарю. И также портрет одной девушки.
— Эта та, которую ты любишь?
— Я больше не люблю ее.
Она быстро подняла глаза и посмотрела на него совершенно так, как делала Колымова.
— Правда?
Перед ним стояло совершенно другое существо.
— Правда, что ты ее не любишь?
Она опустилась на колени, чтобы лучше видеть его лицо. Длинные худые ноги в лакированных туфлях на гнутых каблучках далеко высунулись из-под подола серого платья.
Он почувствовал себя преображенным со светлым сердцем. Его юношеское горе, боль отвергнутой любви, раненное самолюбие заменились чувством огромной жалости и сострадания к ней.
— Эта злая гордая девушка, — сказал он, — сама не знает чего хочет. В сущности, она даже некрасива.
Нил протянул к ней руку.
— Ты будешь мне сестрой. Хочешь? К тебе приходят и уходят, но я не уйду. Ты добрая, чистая. Будем вместе? Хочешь?
Женя не поднимала головы; он поцеловал ее. Она ответила деловым и спокойным поцелуем. Ему показалось, что она чем-то разочарована.