В этот самый момент Уэлш услышал, как у него за спиной Файф с какой-то горькой иронией ответил Бэнду:
— И в самом деле, просто потрясающе, сэр… Но вот если бы вы взглянули на мою каску, то уж тогда действительно удивились бы… Меня ведь прямо в голову ударило… Только вот где она, эта моя каска?
За этой примитивной иронией в сердце Файфа клокотала настоящая лютая ненависть, и она была настолько явна, что даже Уэлш ухмыльнулся про себя. Сколько же можно повторять всю эту дурацкую историю с каской? Она уже у всех, наверное, в печенках сидит. Однако когда Файф повернулся в его сторону, как бы ища поддержки, глаза Уэлша немедленно превратились в два кусочка окаменевшего льда, в них не было ничего, никакой мысли или чувства, одна ледяная пустота.
У Уэлша с новым командиром роты за последние дни было порядочно собственных стычек, но именно собственных, в чужие же дела, особенно в дело Файфа, он вмешиваться не собирался.
Бэнд снова нагнулся, осторожно убрал свою каску на место, вернее, не всю каску, а ее верхнюю металлическую часть, поскольку внутренний пластиковый каркас он постоянно таскал с собой, надевая на построения и всякие служебные мероприятия.
— Действительно, очень жаль, что у вас так получилось, — ответил он Файфу. — А то бы вы могли потом забрать ее с собой домой. Как фронтовой сувенир. Такой же, как и мой.
— Извините, сэр, — снова осторожно съязвил Файф. — Но у меня в тот момент вовсе не об этом голова болела.
Офицер резко выпрямился, на губах его еще играла улыбка, но она, как и глаза его, была вовсе не такая любезная, как прежде.
— Возможно. Возможно, — сказал он, поворачиваясь к Уэлшу. — Итак, сержант…
— Ничего особо важного, сэр, — ответил тот. Мелкие стычки между новым командиром роты и первым сержантом не прекращались с того самого дня, как Бэнд принял роту. Но наивысшего накала они достигли два дня назад, когда в ответ на очередной разнос по поводу «недостаточно уважительного отношения к ротным офицерам» Уэлш вдруг подошел в упор к своему командиру и непривычно тихим голосом сказал ему:
— Сэр, если вам действительно нужны мои нашивки и моя должность, можете забрать и то и другое хоть сию же минуту.
Это были не пустые слова, и уж кому-кому, а Бэнду было доподлинно известно, что Уэлш сказал именно то, что хотел.
— Не воображайте, что вы незаменимы, сержант, — бросил все же он в лицо Уэлшу.
— Что вы, сэр, — ответил тот. — Кому уж лучше меня знать, сколь заменимы все без исключения в нашей роте.
На этом их разговор и закончился. Бэнд спустил пары, напомнив Уэлшу, чтобы он не забывался, однако дальше не пошел, и первый сержант остался на своем месте — и при должности, и со всеми своими нашивками.
Это было два дня назад. Сегодня же разговор был довольно спокойным.
— Что ж, это, в общем, не плохо, — отозвался командир роты по поводу доклада Уэлша и тут же, расплывшись в своей рекламной улыбочке во весь рот, громко хлопнул ладонью о ладонь, потер руки и звонким учительским голосом добавил: — Просто отлично, да и только. Капрал Файф! Насколько я понимаю, теперь нам вроде бы необходимо и с вами разобраться. Не так ли, капрал? — и, не дожидаясь ответа, продолжал: — Поскольку на ваше место мы уже определили Уэлда и произвели его в капралы, вряд ли будет справедливо ни за что ни про что выгнать человека да еще и разжаловать его снова в рядовые. Двух же писарей мы себе позволить не можем. К тому же Уэлд и годами постарше вас, и здоровьем вроде бы куда слабее. А по боевой подготовке и вовсе не идет ни в какое сравнение. Так что, мне кажется, мы никак не вправе назначить его, скажем… заместителем командира пехотного отделения…
По мере того как Файф все яснее начинал понимать, куда клонит командир роты, злость из его души начала вылетать со скоростью воздуха, убегающего из разорванной автомобильной шины. Он уже ругал себя последними словами за то, что так неуважительно высказался по поводу этой злосчастной каски, да и за все свое поведение тоже. На смену злости в его сердце все с большей скоростью врывался, раздувая его, как мешок, панический страх, настоящий ужас. Он вдруг, как наяву, представил этот страшный склон, снова увидел взрыв японской мины, мертвого солдата — мальчика на носилках…
— Так, так… — Голос Бэнда становился все более веселым. — А ведь это, пожалуй, идея! Файф, как вы смотрите на то, чтобы стать заместителем командира пехотного отделения? Ну хотя бы в третьем взводе. Там, кажется, у сержанта Дженкса нет заместителя, а?
Даже в том ужасном состоянии, в котором он находился, Файф понял, что у него нет иного выхода, кроме как сказать: «Слушаюсь, сэр». Он уже было открыл рот, чтобы произнести эти роковые слова, но тут неожиданно к нему на выручку пришло само провидение.
— Извините меня, сэр, — вмешался Уэлш, — но сержант Дранно из тылового эшелона надоел уже мне, просит кого-нибудь себе в помощники. У него сейчас со всеми этими потерями дел просто невпроворот. А будет, видно, и того больше. Файф же спец по всяким отчетам. Он для Дранно вполне мог бы сгодиться.
— Ну что ж, я не возражаю. Так и будет. Считайте, Файф, что вы назначены. — Он одарил капрала особо широкой улыбкой. — Хотя, разумеется, право выбора за вами. Так как же?
— Я бы лучше к Дранно пошел. — Файфу даже удалось изобразить что-то вроде сомнения.
— Ладно. — Лейтенант Бэнд был снова само благодушие. Он повернулся к Уэлшу: — Когда ему надлежит явиться в тыловой эшелон, сержант?
— Сегодня, конечно.
— Значит, так и запишем, — еще раз улыбнулся Бэнд. — О'кей!
Считайте, что это приказ, капрал!
Пришла пора складывать пожитки. А какие они у него были? Все имущество Файфа состояло из ложки, которую он сунул в один карман, и пары носков, уместившихся в другом. Подтянув пряжку на новом ремне, он закинул за плечо только что полученную винтовку и был готов. Что касается кварты виски, которую ему удалось с огромным трудом выторговать у раздувшегося от собственного величия свежеиспеченного сержанта Долла (Файф его просто переносить не мог), то ее он собирался нести в руках. В этот самый момент в душе у него вдруг разразился настоящий бунт. Сердце неожиданно заполнилось такой злобой и негодованием — на Банда, на Уэлша, на весь мир, — что просто ужас. Злоба и негодование вновь вернули в душу притупившееся было чувство трагической жалости к себе и даже печали, всего того, что он ощущал с такой силой тогда в джунглях, сидя на обочине и с тоской думая о предстоящем завтра бое. Ведь во всем мире не было человека, которого хоть в малейшей мере могло волновать, жив он или нет! А, черт с ними со всеми! Наплевать на всех. Ну и что, что погибну? Ну и что, что одиноким? Конечно, он отлично знал, что все это — одно бахвальство, пустые слова, что через минуту он уже пожалеет о них, а теперь вот подписал сам себе смертный приговор. И все же, вспоминая сейчас об этом, он все более отчетливо чувствовал, что, несмотря на страх и даже ужас, заполнившие его сердце и душу в равной пропорции со злобой и печалью, он ни за что не желает идти сейчас работать на этого Дранно. Ну погодите, подонки! Он вам еще покажет! Всем нос утрет, так и знайте…
Раздираемый ненавистью ко всем окружающим и жалостью к себе, возмущаясь и одновременно презирая самого себя, он крикнул, что плюет на всю эту благотворительность, на все эти выходки ненавистного ему Уэлша. И тут же принялся вытаскивать все из карманов. Тоже мне, благодетель нашелся! Небось в штабной палатке не предложил остаться. Пальцем, подонок, пошевельнуть не захотел, чтобы помочь человеку занять его законное место. Где уж там! А тут благородство вдруг стал демонстрировать. Жалко ему, видите ли, стало. Ну, погоди! Он тут же отправился назад в штабную палатку, с намерением заявить им там всем, что передумал и не желает уходить в тыловой эшелон. Нет и нет! Никуда не уйдет — и точка! Когда смысл этих бессвязных выкриков дошел наконец до сознания первого сержанта, он покраснел как рак. Казалось, что не только лицо его, но и вся голова раздулись от страшного негодования, что он того и гляди лопнет с натуги, И все же Уэлш сдержался. Не пожелал унижаться в присутствии Бэнда. Лейтенант же снова мило улыбнулся, хотя в улыбке этой сквозили и удивление, и явное неудовольствие. Потом уже, когда Файф вышел из штабной палатки, ему даже показалось, что это была очень гнусная улыбка. Да только поздно было кулаками махать. Он отправился к Дженксу в его отделение, уже жалея о своем дурацком бунте. Единственно хорошее, что вспомнилось ему в этот момент, было краевое от возмущения лицо Уэлша.
Сержант Дженкс (тот самый, что еще в старое время, будучи капралом, дрался на кулачки с Доллом) получил свои чин совсем недавно, уже после боя, в котором он заменил своего командира отделения, убитого при атаке на тыловой японский лагерь. Это был темноволосый, тощий и довольно высокий человек с непропорционально длинным торсом с короткими ногами. Сам он был из Джорджии и, как все жители этого штата, не очень любил бросать слова на ветер. К своей новой должности и сержантским нашивкам он относился весьма серьезно. Поздоровавшись с Файфом и поприветствовав его двумя-тремя словами, он тут же принялся снова за свои дела, а проще сказать, продолжал пить виски из бутылки. Так что в тот вечер Файф снова набрался, на этот раз уже в компании с Дженксом и его отделением, а также со всем третьим взводом.
В эту самую ночь к ним явился с пьяным визитом вконец раздосадованный рядовой Уют. Его батарея расположилась на отдых неподалеку от тылового хозяйства их полка. От него третья рота впервые узнала, что капитан Джонни Гэфф представлен к Почетной медали конгресса и что во имя сохранения столь драгоценной личности для истории его перевели в штаб на остров Эспирито-Санто. Само собой разумеется, что в первую очередь Уитт поспешил сообщить эту новость всем своим дружкам из штурмовой группы, которую возглавлял Гэфф. Эту информацию они совместили с хорошей выпивкой. Такие новости, как правило, распространяются со скоростью лесного пожара, так что сообщение Уитта быстро стало достоянием всей роты, вызывая повсеместно дружный смех. Прежде всего потому, что всем было известно, что Гэфф так к не выполнил своего обещания угостить свою группу виски: «Пей, ребята, сколько влезет, и все за мой счет!» Так что смех этот был не очень-то добродушным. Сам Уитт, сообщая дружкам о столь значительном поощрении их бывшего командира, не преминул с пьяным красноречием бросить несколько фраз об «этом предателе, что вылез на их горбу в большие герои, а потом отшвырнул их всех в сторону, будто грязную рубашку». Остальные, правда, восприняли эту новость не так болезненно, кое-кто даже посмеялся, не придавая всему особого значения. Просто в их представлении поведение Гэффа было не чем иным, как еще одним штрихом к общей отвратительной картине или, если можно так сказать, ложкой горькой подливки, вылитой на кусок и без того горького мяса, которое третья рота с отвращением жевала на протяжении большей части прошедшей недели. Кстати, кроме главной новости они еще узнали, что Гэфф даже не заикнулся перед начальством о представлении сержанта Долла к «Кресту за заслуги» — а ведь он при всех это обещал, чуть ли не клялся. Правда, Долл, отлично помнивший, как все это было, когда он действительно спас роту, оттянув на себя огонь японцев, сделал вид, что все это совершенно не важно, что ему все это просто смешно, как и всем остальным. И вообще, если говорить о наградах, то оказалось, что в третьей роте их не удостоился никто. Естественно, кроме Гэффа, который к роте фактически не имел никакого отношения.