– И давно у тебя это чувство?
– Именно к Дороти или вообще?
– И то и другое.
– Я поняла это сразу, как только познакомилась с Дороти, – это было год назад у вышивальщиц. Но завоевала ее далеко не сразу. Во второй раз мы встретились уже летом, в замке Корф.
– Недалеко от Суониджа.
– Да. И вот там-то все у нас прояснилось, для нас обеих. Мы с ней такие разные! В общем… ну ты понимаешь, о чем я. Она не любит много говорить, а я такая болтушка. Она любит мечтать, все грезит о чем-то, а мне нравится все разглядывать. Она такая высокая и по-своему привлекательная, а я… – Джильда махнула рукой. – Но когда я рядом с Дороти, это не имеет никакого значения.
– А вообще? – гнула свою линию Вайолет, ей было искренне любопытно.
Джильда пристально посмотрела на нее.
– Всю жизнь, – ответила она.
– Так, значит…
– Значит, все, что ты об этом слышала, мол, женщины сходятся только потому, что не могут сойтись с мужчиной, что когда, мол, им не хватает… этого… в общем, полового акта, они становятся несчастными, вечно впадают в истерику и ведут себя противоестественно от отчаяния… Лично ко мне это неприменимо. Я не знаю, почему я такая, я не знаю, противоестественно это или нет, просто я вот такая, и все тут.
– А твои родные об этом знают?
Вайолет представила реакцию своей матери, если бы та узнала такое про нее или Тома, и Эвелин тоже. Вот как, например, объяснить подобные отношения Эдварду или Марджори? Но потом поняла: мать так же отреагировала бы на любую связь, которая у нее была бы с женатым мужчиной.
– Если и знают, то ничего не говорят, слава богу. Мне кажется, они просто не хотят ничего знать. – Джильда скорчила гримасу. – Вот только с Олив проблема. Прямо она ничего не говорит, но вечно у нее какие-то намеки: корчит рожи за спиной у Дороти, не дает мне брать ребенка на руки. В общем, я думаю, всем будет легче, если я перееду, пусть даже они не вполне понимают, почему именно.
Вайолет вспомнила, как хорошо обращалась Джильда с ее племянницей и племянником в соборе.
– А как же дети? – спросила она.
Джильда небрежно пожала плечами, хотя ее безразличие было явно напускное.
– Мне уже тридцать пять лет. Заводить детей для меня поздно, поэтому какая разница, что я об этом думаю.
– В тридцать пять лет родить ребенка еще не поздно.
– Это если не собираешься замуж.
Они замолчали, глядя на ярко горящие в камине угли.
– Ну так вот, – произнесла наконец Джильда, – я снова задаю тебе вопрос, который ты уже слышала, когда я пришла. Ты мне настоящая подруга?
Настала минута, когда Вайолет нужно было решать. Она пристально смотрела на пылающие угольные брикеты, сами по себе распадающиеся на куски.
– Да, – ответила она как можно более твердо, даже если была не вполне в этом уверена. – Настоящая. Конечно.
Глава 18
Январь всегда был месяцем мрачным, а уж январь 1933 года особенно. С каждым днем погода становилась все хуже, деревья стояли голые, земля под ногами то твердая, как железо, то размякшая, как недопеченный пирог, температура скакала, сегодня холодно и морозно, завтра мокро и слякотно, но неизменно пасмурно. Праздников или иных развлечений впереди не предвиделось, в душе оставалось лишь чувство, что вся энергия растрачена в Рождество, теперь надо только хоть как-нибудь, из последних сил влачить дни до весны. Вайолет нередко задумывалась о том, как это людям некогда удавалось делать запасы пищи на всю зиму, чтобы потом отсиживаться дома, спать, есть, снова спать и ждать. Сейчас в их распоряжении были магазины с их холодильниками, где еду можно покупать круглый год. Но в январе Вайолет не покидало чувство, что существует она, как и ее далекие предки: в это время года они тоже ждали солнечного света и тепла, когда можно будет глубоко и свободно вздохнуть, глядя на первые весенние побеги, которые вновь пробуждают надежду и веру в то, что еще не все кончено и жизнь продолжается.
В ее комнате у миссис Харви было так холодно, что большинство вечеров, если Вайолет не отправлялась в кино, она сидела в гостиной с остальными жиличками. За уголь все они, конечно, платили, но миссис Харви не допускала мысли, что ее волнистым попугайчикам станет холодно, и добавляла угольку от себя тоже, чтобы поддерживать в комнате постоянное тепло. В такие вечера Вайолет обычно читала или вышивала, радио всегда было включено, мисс Фредерик проверяла тетради, мисс Ланкастер просто сидела, закрыв глаза, а миссис Харви вязала, читала газету и, слушая радио, недовольно ворчала. Ворчала она неизменно, не важно, плохие передавали новости или хорошие: о политических ли протестах в Испании, повлекших за собой человеческие жертвы, о чудесном ли спасении леди Мэри Бейли[20], когда ее самолет разбился в Нигере, об успехах ли нацистской партии на региональных выборах в Германии. Для нее все это было одно, как и раздающийся из приемника треск помех в эфире.
Сидеть вот так всем вместе, вполуха слушая щебет волнистых попугайчиков, было довольно приятно, но иногда такая, вечер за вечером, близость к людям, с которыми у нее было мало общего, вызывала у Вайолет чувство клаустрофобии и раздражительность. Нерешительное поскрипывание пера мисс Фредерик в тетрадках учеников возбуждало желание прикрикнуть на нее, чтобы та не была размазней, а проявляла твердость, от периодического всхрапывания мисс Ланкастер она нервно вздрагивала. Но сидеть в своей комнате было чересчур холодно, если только не забраться в постель с бутылкой горячей воды. Том и Эвелин подарили Вайолет на Рождество книжку «Путеводитель по Уинчестеру» и бутылку бренди в придачу. И вот она стала чуть ли не каждый вечер выпивать понемножку, но к середине января, наслушавшись бесконечного скрипа пера одной и всхрапов другой, Вайолет дошла до двух порций напитка и по утрам стала просыпаться с головной болью.
В офисе тоже было холодно и мрачно. У Вайолет и Морин на все помещение был всего один маленький обогреватель, они его ставили посередине между собой и сдвигали свои машинки поближе, чтобы поймать хотя бы толику скудного тепла, которое исходило от него. Печатала Вайолет, не снимая пальто, и рядом с ней всегда стояла чашка горячего чая. И все равно пальцы краснели и мерзли от холода. Она вспоминала слова Кита Бейна о том, как бывает в январе холодно в звоннице. Вполне можно обморозить пальцы ног.
Относительно тепло было только в церковном здании во внутреннем дворике, где они занимались вышиванием. Наверное, мисс Песел договорилась с настоятелем Селуином, и у них всегда было много угля, частенько топить начинали еще до прихода вышивальщиц, и когда они собирались, в помещении было уже вполне тепло, можно было снять пальто и спокойно вышивать, не отогревая дыханием пальцев.
Женщины работали усердно, не покладая рук, все хотели успеть к февральскому показу и обряду освящения. Несколько подушечек на сиденья для клироса были уже почти готовы, исторические сцены, вышитые гладью или пти-пуаном, обрамляла колоритная кайма. Полностью были закончены десятки подушечек для коленопреклонений, к концу шла работа над длинными подушечками для скамеек, хотя с ними были сложности, и мисс Песел настояла на том, чтобы вышивальщицы не торопились и работали особенно тщательно, даже если это займет времени больше, чем положено.
– На эти подушечки все будут смотреть, – заявила она. – Если сделаем плохо, опозоримся.
К удивлению Вайолет, Морин достигла таких успехов, что уже могла работать над этими длинными подушечками.
Сама она теперь выполняла другое задание. После своей подушечки для коленопреклонений и многих ярдов каймы Луиза Песел поручила Вайолет, к ее огромному удовольствию, вышивать мешочки для пожертвований, величиной с ладонь, которые во время службы посылают по рядам прихожан, чтобы те клали туда, кто сколько может. В Саутгемптоне, в церкви Святого Михаила, для этой цели использовали блюдо, но Вайолет всегда казалось унизительным делать пожертвование у всех на виду, когда остальным видно, сколько ты кладешь. А вот такие мешочки позволяют делать это незаметно. Мисс Песел особенно беспокоилась о том, чтобы они были красивые и броские.
– На них все будут обращать внимание гораздо больше, чем на подушечки, – говорила она Вайолет и остальным из ее группы вышивальщиц, которую она собрала для изготовления этих мешочков. – Их будут передавать из рук в руки, и люди обязательно станут их разглядывать. Они все будут примечать: и расцветку, и узоры, и фактуру. Когда все удачно подобрано, на мешочек будет приятно смотреть. А полученное удовольствие преобразуется в… – Она потерла пальчиками и засмеялась, глядя на их удивленные лица. – Ну-ну, ведь не думаете же вы, что собор существует и держится лишь надеждой и духом святым. Это не просто строение, нет, это как громадный механизм или небольшой город, где много всего, и все взаимосвязано, и все это движется и нуждается в постоянном уходе и поддержке. Поддерживают его движение множество добровольцев, таких как вы, например, но нельзя полагаться только на вашу помощь. Надо платить содержание и настоятелю, и прочим священникам, и служителям тоже, а также уборщицам, каменщикам, садовникам. Собор надо отапливать, а это тоже деньги, надо следить за освещением, чтобы не было сбоев. Надо покупать молитвенники и сборники песнопений, печатать расписание служб. Покупать воск и свечи, а также цветы, ремонтировать стулья, когда они ломаются, и крышу, когда она протекает. От правительства собор денег не получает. Он должен снова и снова, во время каждого богослужения обращаться к людям. Вот для чего служат эти мешочки, и они должны напоминать всем о красоте этого места, о том, сколько любви и старания пошло на изготовление каждого окна, каждой колонны, каждой часовенки, каждой плиты в полу, ну и, конечно, каждого мешочка для пожертвований. А они такие красивые, что, глядя на них, душа воспаряет и кошелек открывается.
Всего планировалось изготовить четыре набора из четырнадцати мешочков каждый – в четырех цветах церковных облачений, используемых на протяжении года: зеленый – для обычных служб, в неделю Святой Пятидесятницы и в день Святой Троицы, красный – перед Рождественским постом, пурпурный – во время Рождественского и Великого постов, белый – во время праздников Рождества, Крещения Господня и Пасхи. Вайолет поручили работать с пурпурным цветом. «Ну не могла же я поручить Вайолет работать с другим цветом, понимаете?» – с улыбкой сказала тогда мисс Песел.