– И что же?
– Я показала ее одному человеку, а он спросил меня про… ну, в общем, откуда здесь свастика, и я не знала, что сказать. – Губы ее задрожали.
– Вон оно что… – Луиза Песел посмотрела по сторонам. – А ваш друг еще здесь?
– Он зачем-то пошел поискать служителей. По крайней мере, он так сказал. Может быть, ушел совсем.
– А как его зовут?
– Артур. Артур Найт.
– Ну хорошо, – сказала мисс Песел и похлопала Вайолет по руке. – Ждите меня здесь. Я скоро вернусь.
Она встала и вышла в северный поперечный неф – слышно было, как громко стучат каблучки ее туфель-лодочек. Этот звук, как ни странно, успокоил Вайолет. Луиза Песел – женщина, которая умеет ясно мыслить, не то что Вайолет с ее полной путаницей в голове, у нее обязательно будет ответ на все вопросы.
Скоро она вернулась, Артур с нерешительным лицом плелся позади. Вайолет быстренько, пока он не успел заметить, сунула носовой платок в сумочку.
– Оказывается, мы с мистером Найтом давно знакомы, – объявила мисс Песел. – Мне сразу показалось, что я где-то слышала его имя. В прошлом году мы с ним были на службе в день святого Свитуна, он представлял звонарей, а я вышивальщиц. Ну так вот, мисс Спидуэлл говорила, что у вас есть какие-то сомнения по поводу вышивки на подушечке с королем Артуром. Это правда?
Мисс Песел произнесла все это тоном школьной директрисы, и это возымело эффект: Артур сразу выпрямился перед ней – несмотря на всю серьезность момента, Вайолет захотелось хихикнуть, как школьнице.
– Да, это правда, есть. Вот мне интересно, почему вы решили включить здесь в орнамент свастику, ведь она является символом нацистской партии.
– Я понимаю вашу озабоченность, но она излишняя, – кивнула Луиза Песел. – Во-первых, вы ошибаетесь. Дело в том, что это не свастика. Это филфот[26].
– Филфот… – повторил Артур.
– Да. Это старое англосаксонское слово. Так называется древнейший символ, который используется уже тысячи лет во многих культурах и религиях от Индии до Скандинавии, в частности в культуре индуизма и буддизма. Этот знак – символ света и жизни, а также символ удачи и благодати. Я своими глазами видела его в древнегреческой архитектуре, на древнегреческих вазах и даже в Египте, когда побывала там. Особенно он распространен в коптской культуре.
Если размах ее путешествий и произвел на Артура впечатление, виду он не подал.
– Откуда, по вашему мнению, нацистская партия заимствовала его? – добавила мисс Песел. – Не сами же они придумали этот символ.
– Древний символ показывает вращение против часовой стрелки, а нацистский – по часовой, – отпарировал Артур. – Как и на этой вашей подушечке.
Он взял подушечку и протянул мисс Песел, хотя Вайолет могла бы сказать ему, что Луиза Песел знает каждый дюйм любого узора и может подробно его описать, включая такие тонкости, смысла которых он даже не сможет понять: типы стежков, оттенки шерстяных ниток и, по-видимому, подноготную каждого символа. Вайолет хотелось поморщиться: в тоне Артура и в жестах было нечто мелочное. Впрочем, не ей было судить его: она сама в свое время не призадумалась, когда увидела на узоре значки свастики, а следовало было.
Луиза Песел отмахнулась от протянутой подушечки.
– Направление вращения не имеет значения ни здесь, ни там. Символ веками использовался и так и этак. Пойдемте, я вам покажу.
Она повернулась и, к удивлению Вайолет, двинулась через южную арку к южному поперечному нефу.
– Захватите подушечку! – бросила мисс Песел через плечо.
Вайолет с Артуром обменялись быстрыми взглядами и пошли за ней. Она повела их по южному проходу, мимо южного поперечного нефа и остановилась перед часовенкой епископа Эдингтона, одной из семи часовен, построенных для наиболее могущественных и влиятельных епископов собора. Она была спроектирована в готическом стиле, деревянная дверь, всегда закрытая для посетителей за исключением времени, когда в часовне читались молитвы по епископу, была окрашена в синий цвет. Но гробницу было хорошо видно сквозь ряд узких окон в виде украшенных фестонами арок, проделанных во всех четырех стенах и по площади не меньших, чем сами стены.
– Ну вот. Загляните внутрь и посмотрите на надгробие, – скомандовала Луиза Песел. – Помимо того, что это одна из самых изящных скульптур средневековья, что еще вы можете об этом сказать? Что вы там видите?
Вайолет и Артур приникли к двум соседним окнам. Поверх гробницы лежала вырезанная из алебастра статуя епископа Эдингтона, в полный рост, в полном облачении и с короной на голове, покоящейся на каменной подушке, руки епископа, скрытые в рукавах сутаны с тщательно проработанными складками, были сложены на груди. Изящная резьба по алебастру отсвечивала перламутрово-серыми пятнами. Вайолет даже вздрогнула от изумления: она сразу увидела то, что хотела им показать Луиза Песел. Она и раньше видела и эту часовенку, и эту статую, но почему-то так и не разглядела, не заметила рельефного ряда свастик, украшающих епитрахиль епископа – длинную и узенькую полоску ткани вокруг его шеи, которая тянулась поверх его рукавов. На вороте тоже виднелись символы свастики и даже на холсте, прикрывающем его ноги.
Но это еще не все: почти так же ее удивили и цветочки с четырьмя лепестками, расположенные между отдельными свастиками, в точности такие же, как и вышитые ею на кайме, украшающей подушечку с королем Артуром. Они были даже отделены квадратиками из узеньких полосочек камня. Выходит, мисс Песел в точности скопировала этот узор для каймы. Вайолет чуть не расхохоталась, но ее опередил Артур, правда, он не стал хохотать, а, скорее, громко хмыкнул – в этом звуке слышалось удивление с примесью оторопи и признание собственной неправоты.
– Перед вами типичные филфоты, – объявила Луиза Песел. – Или, если хотите, свастики четырнадцатого века. И обратите внимание, они вращаются по часовой стрелке, задолго до того, как нацистские дизайнеры решили присвоить их себе.
Все замолчали, внимательно разглядывая узор. Луиза Песел, должно быть, считала, что говорить тут больше нечего – филфоты говорили сами за себя.
Артур наконец сделал шаг назад. За ним и Вайолет.
– Удивительно! – произнес Артур. – Честное слово. Сорок лет хожу в этот собор, десятки раз смотрел на это надгробие, а свастик не замечал. Этих филфотов ваших, – поправился он. – А еще считал себя наблюдательным человеком.
– В своих композициях для подушечек я использовала много разных орнаментов и символов, – продолжала мисс Песел. – Некоторые узелки по центру подколенных подушечек восходят к елизаветинским образцам, а еще я брала образцы вышивок из книги шестнадцатого века, изданной печатником Питером Куэнтелем. Но больше всего мне нравится привязывать свои композиции к уже существующим образцам в нашем соборе. Некоторые из них я взяла со средневековых плиток за главным алтарем, а также с деревянных и каменных рельефов на сводчатых потолках нефа и пресбитерия. Вы их, надеюсь, видели?
Вайолет и Артур согласно кивнули. Вайолет иногда разглядывала их во время вечерней службы. Они, конечно, были очень высоко, разглядеть как следует было трудно, но она чувствовала, что там запечатлены орнаменты и символы, уходящие в далекое прошлое.
– Я думаю, это главным образом геральдические эмблемы, – сделал предположение Артур, но теперь его голос звучал не так уверенно, и тон он выбрал подчеркнуто уважительный, разговаривая с гораздо более эрудированной, чем он, Луизой Песел.
– Да, – согласилась она, – причем тринадцатого века, но некоторые несколько более позднего времени. Там есть несколько щитов с гербами богатых уинчестерских родов, но встречаются и просто декоративные композиции с листьями и изображениями животных. Кажется, среди них есть даже изображение льва со свиньей в зубах. Я видела его в бинокль. Мастерство исполнения потрясающее, особенно если представить, что художник знал, что на таком расстоянии все в подробностях разглядеть будет невозможно. Резчики не делали на это никаких скидок, трудились с огромной любовью к собору, старались так, словно их работу можно будет увидеть и оценить вблизи. Думаю, они не могли даже представить себе, что когда-нибудь изобретут бинокль! Но вы же понимаете это чувство, правда, Вайолет? Когда хочется исполнить свою вышивку так, что лучше и сделать невозможно, независимо от того, оценит ее кто-нибудь или нет.
Вайолет кивнула.
– Вот и в колокольном звоне то же самое, – вставил Артур. – Мы всегда стараемся звонить как можно лучше, хотя, возможно, ни одна живая душа не заметит, есть ли ошибки, или звон идеален. Правда, в отличие от резьбы или вышивки колокольный звон недолговечен.
– Ну разве что в нашей памяти, – улыбнулась Луиза Песел. – А память может хранить очень долго.
– Да, это правда.
– Вы хорошо сделали, что перенесли узор с епитрахили епископа на кайму подушечки, – сказала Вайолет. – Он так и просится на эту кайму.
Артур поднял подушечку повыше, чтобы можно было сравнить орнаменты.
– Согласна, – кивнула Луиза Песел. – Кстати, скульптор был очень талантлив. Четыре лепестка цветочков перекликаются с четырьмя сторонами филфота, но дают ощущение чередования движений символа. Именно это хорошо продумано в филфоте – кажется, что он движется. То есть сама композиция не производит впечатление статичной. Я просто не могла не использовать ее.
Артур опустил подушечку.
– И все-таки мне любопытно вот что. Ведь когда вы проектировали свою композицию, наверняка знали, что свастика – символ весьма и весьма спорный, особенно в наше время. И, глядя на этот орнамент, можно подумать – ошибочно, конечно, – что художник или исполнитель, – он кивнул в сторону Вайолет, – поддерживает нацистскую партию.
Луиза Песел выпрямилась.
– Такое предположение, к несчастью, действительно могло иметь место. Но я стараюсь смотреть в будущее – в очень далекое будущее. Работа в этом соборе, которому уже девять сотен лет, позволяет это делать. Этот символ, – она махнула рукой в сторону статуи епископа, – очень древний, ему много тысяч лет. И он переживет какую-то там фашистскую партию. Я не собиралась идти у них на поводу, отказываясь от использования в своей композиции столь прекрасного орнамента. Если бы я это сделала, можно было бы сказать, что они победили, разве не так? Я возвращаю символу его истинное значение. И никакая нацистская партия не будет решать за меня, какой смысл вкладывать в филфот. Я взываю к истории, к пониманию того, что у эт