ь чужих рукописей и приступают к делу. Вскоре авторское слово вспорото, выпотрошено, очищено от лишних внутренностей (и мозга), набито травами цитат, парафразов, аллюзий, реминисценций и прочих аллитераций, забинтовано точно подобранными словами хвалебных или разгромных рецензий и надёжно забальзамировано вместе с принесёнными в жертву самолюбиями авторов (чучела авторов обычно немного побоку, как мумии кошек). Свято служат жрецы свои церемониалы. Все ясно и совершенно.
Всё во славу великого служения Слову.
Ведь это всего три ступени – когда уходят волшебники и маги, на их место приходят бесталанные жрецы, призывающие души великих с помощью цитат и жизнеописаний. А когда смысл молитв потерян. Вот тогда наступает время шаманов.
Впрочем, что-то я заболтался, старик.
Наши молодые герои оказались на границе Большой страны, напротив ворот Поднебесной империи. Вернёмся в славный Биробиджан, в тёплый поздний вечер августа 1969 года. Слышишь шаги на лестнице? Алёшка Филиппов вернулся в Лягушатник.
Ему очень плохо.
6
– Жози. Спишь? Я же слышу, что не спишь.
– Не сплю, Эл. Это я слышу, что ты не спишь. Просто лежу. Вдруг ты уснёшь.
– Извини меня.
– За что, глупый? Ну за что? Дай я тебя поцелую. Ну, Эл, ты что?
– Я не должен был тебе рассказывать. Ты… Ты не должна была…
– Не должна была – что? Приезжать сюда?
– Да.
– Погоди, Эл. Погоди. А как ты думаешь, усидела бы я в Залесске, если бы знала, или думала, или догадывалась, что с тобой? Я ведь всё равно почувствовала бы.
– Не знаю.
– Дурачок ты у меня, Эл. Мой умный-умный дурачок. Мне всё равно без тебя не жить. Это просто не-воз-мож-но. Я люблю тебя, очень-очень. Ну. Ну что ты дрожишь? Ну же, ну, Эл. Ложись сюда. Ложись мне на плечо. Давай-давай, клади голову сюда. Да. А я буду гладить твою умную голову. Алёша-Алёша, нам с тобой всю жизнь жить, так разве ж можно не говорить всё? Ты же ребятам своим всё рассказал. Так надо было? Надо? Надо. А мне, что же, не рассказывать?
– После Жаланашколя… Говорили, вроде китайцы на переговоры пошли. Но, знаешь, им верить… У нас в любой момент может рвануть. Поэтому нам всё сказали. Я всё взводу сказал. Они бойцы, Жози, им надо знать, что может с ними случиться.
– Они такие же люди, как и все. Из простых семей. Сам же знаешь.
– Сюда всё равно всегда брали лучших.
– Да, Эл, но нам-то уже двадцать четыре. А им по восемнадцать. Школьники же. Совсем дети.
– Ты бы видела, как этот «ребёнок» Изгельдов через заборы прыгает к ткачихам, сюда, в Фибролит. И какие усы у него.
– Ну… Не всё же офицерам-«любителям» прыгать к своим жёнам. Ну что ты смеёшься, Эл? Алёшка? У тебя лоб горит.
– У тебя губы такие нежные. Знаешь, усы усами… Знаешь, у меня перед глазами стоит, как они – эти балбесы, герои-самовольщики… Ну кто я им? Так, лейтенант, это понятно, но, ты же понимаешь, это всё условности, можно поорать, заставить, но ни черта не добиться уважения. На страхе никогда не добьёшься уважения.
– Ты рассказывай, а я тебя буду целовать. Ты говори, Эл.
– Вот. Ложись на меня, я тебя гладить буду и рассказывать. Всё равно не спим.
– Хорошо. Так тепло. Ты горячий-горячий.
– Жози.
– Ладно-ладно, не буду. И что эти твои головорезы?
– Что? Этот, Изгельдов, он из Дагестана, сидит, а сам на меня смотрит, дрожит весь: «Таварыш лыйтэнант, аны нашых рэзали? Рэзали, да? Ранэных рэзали?» А я ему: «Да, товарищ старший сержант, глумились над ранеными». – «Зачэм?» И все собрались и смотрят так. А я на них смотрю. Эх… В глазах такое… «Товарищи пограничники, – говорю, – резали они наших товарищей потому, что запугать хотели – нас, живых. Чтобы нам страшно было. Чтобы твой товарищ, да, Сирота? Чтобы Сирота знал. И чтобы Корень, Орешкин, Андреев, Синицын, Мартыненко, чтобы тоже знали. Чтобы внутри каждого из вас страх поселить. Мы же все с гражданки здесь. Я своими системами занимался, Изгельдов отличным поваром будет, Корень у нас рыбак знатный, Синицын, вон, точно будет по женской части врачом, раз всё время в самоволку прыгнуть хочет. Так, Синицын? В другой раз поймаю, будешь неделю валенки подваривать. Вот так, бойцы, вам страшно должно стать. Так ведь?»
– Алёшка…
– Да, Зося, да. А у самого внутри тоже всё дрожит – смотрю, что внутри них творится. Дети же, почти дети.
– И что?
– А то, Жози. Есть у нас Панкратьев, он у нас такой. Тихий-тихий. Отец бросил, мать одна вырастила. Из Перми. «Пермяк – уши солёные». Совсем такой, как блаженный. Всё на облака смотрит да вокруг. Всё время у вольеров. Собак подкармливает. А тут вскочил, глаза белые, кулаки сжал. «Нет! – говорит. – Нет, товарищ лейтенант! Это мы их резать будем. Я их резать буду!» А сам на Изгельдова весь, да чуть не с кулаками. Сам чуть не вдвое меньше, а бешеный. «Нет, – говорю, – нет. Резать – это последнее. Когда патроны кончатся. А вот с завтрашнего дня, товарищи бойцы, будете стрелять не на оценку товарища лейтенанта. А на смерть. На их – тех, кто режут, – смерть. Чтобы две пули – лёг. Две пули – лёг. Сами себе будете оценки ставить. Магазин за три секунды в белый свет выпустить много ума не надо. А вот снайперами стать – это вы не просто можете, а должны, обязаны». Жози, прикури и мне. Ты извини, что тебе такие вещи рассказываю.
– Алёшка, сейчас в лоб дам. Больно. На, держи.
– Спасибо. Вот. Так до отбоя и говорили. Ну, я заодно им ещё по самоволкам прижал. Систему целую оповещеия разработали. Круговая порука, что так, что эдак, сама понимаешь. Ну, я им просто так и вломил: «Всё равно, товарищи бойцы, я знаю, кто к кому прыгает. Знаю, кто из вас кого прикрывает. Я с вами, товарищи бойцы, лучше в три марш-броска сбегаю. Подряд. Ничего-ничего, я тоже с АКС буду. Наравне. Непрерывно бегать будем. С каждым отделением. Чтобы дурь выбить». А они смеются. Абрамов, он сапожник классный, хохочет: «Я, товарищ лейтенант, пока Изгельдов бегать будет, кашу такую сварю, что Мангруппа неграми станет. На гуталине». «Нет проблем, – говорю, – только будет у тебя каша на гуталине – Изгельдов ответит. А если Изгельдов плохо валенки подварит – ты, товарищ сапожник, ответишь. А если все будете плохо стрелять – уже все ответим. Один раз. Пересдачи экзамена не будет. Поняли, товарищи бойцы?» Ну, они сопят, переглядываются. «Так вот, орлы, – говорю, – я каждого дурака на Фибролите отлавливать не буду. Если вы меня, лейтенанта, не уважаете, будем бегать непрерывно. Пешком ходить не будете. Только бегать, прыгать, стрелять и учиться читать. Так, чтобы не наглели. Либо я, ваш лейтенант, буду в любую секунду знать, кто где находится. И вы тоже должны знать, где кто из офицеров». «А жёнам говорить?» – ржут, черти.
– Да, кстати, Эл. А жёны ведь тоже знать хотят, где их доблестные лейтенанты находятся.
– На службе, Жози, на службе. Лейтенанты всегда на службе.
– Эл, хорош!
– Вот. Короче, Жози, договорились с ними жёстко – кто кому докладывает, кто кому сообщает. Целую таблицу оповещения составили. Толька Серов увидел тетрадочку, себе взял срисовать. Тоже будет своим «паяльникам»-связистам мозги вправлять. Хватит, побаловались… Всё-таки, Жози, Гурьев умница большой. Вся Мангруппа напряглась. Знаешь, все какими-то другими стали. За один вечер.
– Он большой умница. Очень умный дядька. Только одинокий очень. Он же ещё не старый, а седой весь. Что-то с ним не так.
– Седой? Судьба такая. Одинокий. Не замёрзнешь у окна?
– Нет. Подышать хочу. Ночь, ты глянь, какая. Звезда на звезде. Вон, глянь!
– Что?
– Звезда полетела. Метеор. Красивое слово – метеоры. Август месяц. У нас в школе кружок был астрономии. Физик наш вёл. Сам зеркала из витринного стекла сделал и отполировал. Вырезал два кругляша, да друг по другу всю зиму тёр-кружил хитрым образом. Пастой ГОИ – и по кругу, и вращая-проворачивая. Ну, знаешь, зелёная такая паста, как мел. Вот такенное зеркало получилось, сантиметров двадцать. Мы Луну рассматривали, Марс, Сатурн, кольца, Юпитер…
– Звёзды – это здорово. «Открылась бездна звёзд полна, звездам числа нет, бездне дна».
– Эл, а когда в Залесск вернёмся, ты возьмёшь меня к себе – в бригаду? Ну, я к тебе хочу. Может, даже на космодром вместе будем ездить.
– Обязательно вместе, Жози. Там такие дела начнутся скоро. Мне Боб Криштул в письме обнамекался. Ты себе не представляешь, какая там сейчас моща заложена новая. Луна рядом будет. Совсем. Как ты вот, рядом. Моя ты хорошая. Моя ты сладкая. Моя жена.
– Да, мой муж, докуриваю. Я оставлю открытое окно?
– Открой пошире. На звёзды будем смотреть. На метеоры.
– Я тебя съем, Эл.
– Ешь, жена. Иди ко мне.
– Я тебя люблю. Очень-очень. Очень-очень.
– А если ребёнок будет? Ты хочешь ребёнка?
– Да, Алёша. Очень.
– И я очень хочу. Чтобы у нас был ребёнок.
– А ты мальчика хочешь или девочку?
– Кто родится, того и будем любить…
Меня.
Глава 3Идеалисты
1
– Стоп!.. В чём дело?
– Неспособный я! Не получается, товарищ лейтенант! Хоть режьте!
– Рядовой Андреев, встать! Взвод, слушать!
Запомните, товарищ рядовой, вам стыдно будет не сейчас. Даже когда пулемётчик положит ваших товарищей, вам стыдно не будет. Может, товарищи вам не товарищи вовсе. Так, боец? Может, товарищи вам в казарме по заднице полотенцем надавали. Что дрожите? Вам не будет стыдно, даже когда ваши товарищи лягут. Вам будет стыдно, когда вы уцелеете. Когда вы будете в тылу и необстрелянные «кочкари» будут думать, что вы вышли из настоящего боя. Советская армия вас зауважает, товарищ рядовой Пограничных войск Комитета государственной безопасности СССР.
По заслугам, боец.
Поняли? Вот вам тогда будет стыдно, что вы не погасили пулемётчика. Вы поняли, товарищ пограничник? Отставить истерику! Что значит «не получается, товарищ лейтенант»?! Запомните, боец, вам дано в руки самое совершенное оружие в мире. И не потому, что оно наше, советское. Смерть советов не слушает. И не потому, что оно сделано нашими умелыми рабочими. А потому, что это оружие умное. Автомат умнее стрелка, товарищ пограничник. Боец может быть слабым, умным, глупым, трусливым зайкой или геройским придурком всё равно, автомат устроен так, чтобы найти цель. Вам не надо думать. Вам надо не мешать вашему оружию делать своё дело. Что вы его сжимаете, как горячую сковородку? Ваш автомат – это часть вас. Самая главная после… Отставить ржанье, сержант. Забыл, Изгельдов, свою лампочку?!