– Офуфеф аф фаф фаф фафоо уф еф йа афыф ффау…
– Плохо стараешься.
– Афуфеф аф фаф! А-а-а! А-ы-ы!
Лампочка над умывальником освещала бледно-голубые глаза распластавшегося по стене блондина. Крупные капли пота медленно стекали по прилипшим волосам, по бровям, заливали глаза и щёки. Он вытирал затылком побелку, задыхался, судорожно глотал и пускал слюну по стволу пистолета.
– Уже лучше, – Санечка Козин ещё глубже вдавил пистолет в рот блондина. – А-а-а, товарищи лейтенанты… – не оборачиваясь, проговорил он. – Вы представляете, я встретил невоспитанных молодых людей. А вот ещё два их друга. Тоже невоспитанные.
Влетевшие в туалет «залётные» оценили расклады, метнулись назад, напоролись на Филиппова и Серова, как на стенку, подёргались и замерли. Алёшка видел только побелевшую руку подполковника, сжимавшую пистолет. Козин говорил всё тише, медленнее и нежнее, борясь со смертельным искушением:
– Представляете? – продолжал Козин. – Мы сейчас повышаем культурный уровень молодого человека. Вот, разучиваем романс «Отцвели хризантемы в саду». У нас получается. То есть. Получилось ведь?
– Ы-ы-ы, – блондин рыдал и трясся мелкой дрожью.
– Знаешь, Очеретня, – подполковник Санечка говорил уже почти шёпотом, – я думаю и думаю. Зачем мы на границе – там? Зачем наши деды Революцию делали? Зачем отцы в войну гибли? Зачем ребята там – на Даманском – легли? Чтобы эти вот так – жили? Скажи, Пэ-Эн-Ша, зачем? Ведь гораздо проще.
– Александр Ростиславович, товарищ подполковник.
– А-а-а, лейтенант Серов. Не слышно, не видно. Невидимка-связист. Что тебе?
– Товарищ подполковник, отдайте пистолет. Он того не стоит.
– Это мой пистолет. Что хочу, то и делаю. И оно того стоит. Хоть душу отведу. День сегодня такой. Именем Революции! Ведь так справедливо будет, да?
– Нет. Товарищ подполковник, пожалуйста.
– Ну что ты заладил, Серов? Что ты занудничаешь?.. Кх-х-х! – резко, как мальчишка, вдруг выдохнул Санечка и выдернул ствол «макара» изо рта свалившегося в обмороке блондина. – Ведь жить будет, гад, – Козин шёл к Очеретне, бормоча под нос и не замечая животного ужаса в глазах двух хабаровских. – Будет жить? Чёрт меня побери. На, Серов. Держи пистолет. Пойдём, ребята. Да, вы, двое, – он вдруг, как танцующая змея, завис перед блатными. – Забирайте этих «героев». И чтобы я вас больше в Биробиджане не видел. Понятно?.. Вот ведь как бывает…
Ему было невыносимо печально.
6
Надо было расходиться, чтобы не опошлить вечер ненужно-натужным весельем. Чего уж там – всё было ясно. Всему своё время. Алёшка вынул магазин из пистолета Козина и положил Зосе в сумочку.
– Филиппов, верни пистолет. Ну что я буду как дурак? Верни.
– Держи. И хватит куролесить, подполковник Саша. Всё, хватит. Хороший день. Хороший вечер. Пошли по домам, – Алёша держал Зосю за плечи, вдыхая родной запах волос. – Ну, давай, будем на сегодня прощаться. Вась, идёшь? Толя!
– Идём! – Серовы стояли уже на крыльце.
Юля отводила глаза. Зося чмокнула Козина в щёку. Юля заторопилась и как-то сказала «пока» – вскользь, неловко. Мужа стеснялась.
– Саша, идёшь? – Очеретня уже надел пальто, держал кепку в руке.
– Да-да, сейчас. Иду.
И подполковник Санечка Козин уже укутывал горло шарфом, когда заметил у гардероба ту самую брюнетку. Без компании.
– Вася. Будь другом. Пока. Всё, шагай. Видишь? Королева… Ну же.
– Козин… Не дури.
– Вася. Чёрт нас всех побери! Пойми же!
Вася Очеретня был сильный и ловкий мужик. Умный и хитрый. Женщин любил и свою жену обожал. Помолчал, потом кивнул:
– Ладно. Саша, только чтобы было всё спокойно. Хорошо?
– Иди, Пэ-Эн-Ша, шагай. You’ll be all right, boy. You’ll be all right.
– Что?!
– Шагай, Вася. Когда ты выучишь английский?
– Прям сейчас начну. Может, проведу ночь с миссис Бонк, ах-ха-ха! Ладно, вояка, до завтра.
– Вот и ладушки. Давай, до завтра.
Они пожали друг другу руки, чуть меряясь силой. Заулыбались. Вася, как большой олень, понёсся догонять далеко ушедших Филипповых и Серовых. Саша стоял у зеркала, аккуратно поправляя шарф. Поднял воротник пальто и смотрел на подошедшую к зеркалу брюнетку. Она поправила шапку и повернулась идти.
– Извините. Пожалуйста. Можно вас проводить?
Он стоял перед брюнеткой и ждал, чуть наклонив голову. Красивый, быстрый, чужой. Подполковник. Она молчала. Родинка возле губы. Чуть тонковатые губы. Густо подведённые глаза. Лицо артистки. А может, она и была артисткой? Ну, из какого-нибудь провинциального театра? Может быть. А может, и нет. Ночь уже давно кружила землю, спешить было некуда, дома его никто не ждал, а она не торопилась к подруге. Придёт Олег, ей придётся объясняться.
– Да.
И сердце ударило его в горло. Простое «да». Женщина. На расстоянии руки. Запах духов. Нежность кожи. Тихий голос. Длинные брови. Он помог ей надеть пальто и вдохнул запах её тела. Поднял глаза. Она смотрела на него в отражении зеркала. Им одновременно пришла в голову простая и оглушительная мысль, насколько они хороши как пара.
Неожиданно он сделал четверть шага вперёд и прижался грудью к её спине. Она почувствовала биение его сердца – так сильно оно колотилось. Запах мужчины. Он почти касался щекой её щеки и смотрел на неё в зеркале. Мужчина. Воин. Дикарь. Тёплые руки на плечах.
Внутри всё оборвалось. Такие тёплые руки. Через ткань пальто. Обжигают. Сильные руки. Он держал её за плечи и чувствовал, как возбуждается. Закрыл глаза. Открыл. Она смотрела на него.
– Александр.
– Светлана.
– Пошли?
– Да.
Они пошли по Шолом-Алейхема. Просто вперёд. Потому что тепло её руки на его локте было важнее всего на свете. Он понимал, что скоро она скажет, что ей надо идти домой. Что всё закончится, что сейчас эта женщина скажет ему «до свидания» и – всё, абсолютно всё для него сейчас, в этом куске его жизни, его непонятной, странной, ненужной жизни, закончится, что он вернётся в барак, откроет свою комнату и будет лежать, будет смотреть в окно на чёрные тучи в чёрном зимнем небе. В эту самую секунду для него невыносимо остаться без тепла – без тепла вообще. Он устал, он чертовски устал за эти годы, у него жива мама, которую он обидел. Обидел нарочно, чтобы иметь возможность не жалеть, чтобы избавиться от чувства опеки, чтобы не думать, что и как будет со стареющей женщиной, давшей ему жизнь, но отнявшей (так он думал!) отца, чтобы сделать всё возможное и невозможное, чтобы отца найти. У него никого нет на этом белом свете – да, есть отец, которого нет, который не может ему слова сказать больше тех слов, которые до сих пор рвут ему душу: «Как там мама, сынок?» – а что он мог ответить? Что? Что мама жива? Что мама состарилась, ожидая отца? Что отец – живой и мёртвый для неё одновременно и что ей непонятно что привычнее – думать о нём, о муже, как о живом или всё-таки как о мёртвом? И что ему было сказать – отцу, постаревшему, такому вдруг беззащитному, состарившемуся настоящему герою – сказать все слова любви, броситься на шею? Чем жить? Как жить, чтобы снова найти – их? Зная, что не соединить то, что было в далёком детстве? Чёрные облака на чёрном небе – и не спать до утра, а потом, серым утром, возвращаться на заставу, и всё опять, и всё снова, и холодно, холодно, холодно?
Он не замечал, что говорит это всё вслух – горячо, запальчиво, быстро, взахлёб, выкрикивая в пространство перед собой простые слова человеческого одиночества, а она слушала его и молчала. Молчала, потому что он пугал её своей дикой энергией, своим одиночеством, своим клокочущим сумасшествием, мужской силой, которую она так хотела ощутить. Она молчала, насколько и настолько он был для неё чужой; он говорил о Москве, которую она видела только по телевизору, те маленькие кусочки передач, которые могли они с мамой увидеть, пока пьяный отец не переключит на любимый хоккей. Она не понимала половины слов этого полковника, потому что он совершенно неожиданно начинал говорить на английском и ещё на каком-то непонятном языке, нет, английский она различала, а второй, похожий на испанский, но какой-то шипящий. Мальчишка, седой мальчишка, изо рта пар, глаза блестят. Одинокий и такой красивый. Такой сильный, такой желанный и такой сумасшедший. Ей хотелось сжать замёрзшие колени. Или почувствовать его горячую руку – меж ног.
Он торопился, он хотел её задержать, он не понимал, разучился вести себя с женщиной. Была бы она дешёвой блядью – он тогда не пошёл бы за ней. Но у неё были не глаза шлюхи. Он знал, что она другая. Даже нет, не так. Он не знал, как быть. Что думать. Он понимал, что этой ночью хочет женщину. Хочет именно эту женщину. Хочет всем собой. И сходил с ума от одиночества – рядом с ней.
Она чувствовала холод рядом и думала, что это ветер. Ноябрьская ночь. И впереди – возможно всё. Сумасшедший. Сильный. Честный. Подполковник – так они сказали – те, московские ребята. Думала о том, что ей ни о чём не хочется думать, ей не хочется ничего слышать, различать его слова, потому что они падали перед ней сгустками боли, его боли. И она ступала вперёд, смотрела на носки поношенных, но аккуратно начищенных ботиночек и думала, что давит эти его комки боли и хотя бы так делает ему лучше – этому странному Саше.
У него грохотало сердце. Он не понимал, куда идёт, зачем и почему. Ноги несли его невыносимо быстро, слишком быстро, он не знал, что и как делать, потому что больше всего на свете он хотел впиться поцелуем в её губы, зацеловать глаза, целовать, любить Светлану – да, её зовут Светлана – светлое имя чёрной ночью под чёрными облаками. Будет светло. В комнате будет светиться её кожа. И он покроет поцелуями её бедра. И будет дрожать от счастья, вдыхая запах её кожи – уже родной и такой любимый. Ему хотелось любить – ведь он заслуживает любви? Заслуживает, чтобы его любили? Чтобы его любила женщина – этой ночью и всегда? Ведь так можно? Поперёк всего, поперёк всей жизни – ведь есть, должна же быть на этом белом свете женщина – для него? Которая согреет теплом, успокоит голосом и напитает запахом тела. Есть же?