– Да, пап. Пап, время заканчивается, Зося просила маму Тасю поцеловать и всем-всем-всем приветы передавайте!
– Сынок! Да, Алёша, да, я понял. Всё в точности скажу. Обязательно! Обязательно! Сынок, всего хорошего! Сынок?! Алёша?..
Трубка молчала.
Вася Добровский обнаружил себя стоящим возле пульта коммутатора Топоровского райвоенкомата. Рубашка прилипла к спине, испарина на лбу. Страшно хотелось пить. Губы дрожали. Вроде бы и заплакать, но такая бешеная радость толкала сердце, что… Он быстро повернулся, глянул на большие цифры, кошачье-зелёным светившиеся на стене дежурной: «00:27». Никто уже не позвонит. Неловко ступая негнущимися ногами, он вышел в коридор. Дежурная лампочка даже не пыталась расшевелить коричневый сумрак, пахнувший масляной краской и плакатами «Защитник Отечества».
Толкнул дверь.
Первые минуты 13 января 1970 года. Неожиданная оттепель сменилась звёздным морозцем. Подтаявшие днём сугробы ярко блестели серебряной коркой льда. Где-то далеко, на окраине Топорова, лениво лаяли собаки. Под ногами шуршала снежная крупа.
Он сошёл с крыльца, наклонился, отбросил ладонями хрустнувшие льдинки, зачерпнул душистый сырой снег и медленно, с наслаждением умылся.
Закурил. Выдохнул дым навстречу неслышно звеневшим звёздам.
Сорок восемь лет. Он точно знал, что будет внук.
Дождался.
2
– Ну, что тесть? Обрадовался?
– Да. Очень. Не ожидал, – Филиппов сидел на раскладушке, механически скручивая в трубочку написанный Толькой Серовым список нужных позывных, так невероятно обыденно соединивших его с другим краем Большой страны. – День рождения на старый Новый год.
– Ну классно же получилось, а? Скажи, правильно я придумал Серова напрячь? Не всё же его, как суслика, по дебрям гонять? Умный он парень, конечно, но, знаешь, без пяти копеек рубль.
– Не знаю, дело твоё, – Алёшка знал, что Очеретня недолюбливает слишком хитрого Серова, однако «подмосквичи» Филипповы с москвичами Серовыми дружили, поэтому Васины интриги он не поддерживал. – Так… Что у нас там по расписанию?
– Сейчас, – Очеретня потянулся к листочку, лежавшему на краю стола. – Так, смотри. По идее, к двадцати двум ноль-ноль мы должны быть в сборе – и уже у наших почтовых красавиц. Слушай, во сколько ты вернёшься?
– Из Воскресеновки? Смотри, Абрамов через пятнадцать минут подгонит «шишигу». Ребята уже грузят. Туда мы им «абрамовские» валенки привезём в девять-тридцать. Сдать добро, чай, заступить, то да сё… Там фланги сколько? Семнадцать и двадцать два? Думаю, часов восемь-девять буду топать. Ну и сюда еще часа два с половиной, если гнать. Переодеться, помыться, если всё нормально, к двадцати трём ноль-ноль буду.
– Ясно. Ну да… Быстрее никак. Вымерзнешь там к чертям… Бабичу привет передавай. Ладно, а что с этим деятелем делать?
– С Мышом? А что делать? Сам устроил себе Хиросиму, тоже мне Чингачгук. Вид у него, конечно, не товарный. Прямо скажу тебе, Очеретня, видок у нашего Мыша… Девочки там точно ребёночков порожают – даже которые не беременные совсем. Поохотились, называется. Володя Мышкин – человек и кентавр.
– Бедняга. Еле дышит.
– Спит. Ему полдня спать. Он спирта сколько глотнул? Из фляжки, да ещё у начмеда. Хорошо, что Красный приехал. Хотя рисковал, конечно. Вовочка ему бы…
Вдруг в палатку зашёл огромнейший тулуп. Из маленькой норки, образованной шапкой и поднятым воротником, виднелся красный носик начмеда Красного. Он стряхнул иней с воротника и скептически воззрился на лейтенантов-«любителей»:
– Здравия желаю, товарищи офицеры. Ну, господа вивисекторы, больше никакого выдающегося живодёрства?
Следуя неискоренимой моде практикующих медицинских работников, старший лейтенант Андрей Фомич Красный воспитал в себе замашки цинические и живорезные. В пантеоне командиров Манёвренной группы он занимал позицию отстранённую и независимую, поскольку был действительно хорошим врачом. Ушибы, ожоги, порезы, занозы, фурункулы, переломы, мозоли, отравления, геморрои, пулевые и осколочные ранения, контузии, гастриты, ветрянки, психозы «невеста вышла замуж», мордобои «жена застукала», ангины, гриппы, рыбьи кости, вывихи, растяжения, симуляции, подагры, обморожения, опрелости, сотрясения содержимого молодых черепов, вши, собачьи укусы, триппер, энцефалитные клещи, вырвать зуб, вынуть металлическую стружку из глаза, лишаи, мигрени, запои и белые горячки – он давно понял, что эта свора маниакальных самоубийц лишь по какой-то ошибке именуется Манёвренной группой. Андрей Фомич был умничка, поэтому с олимпийским спокойствием и хитростью пользовался положением хранителя теоретически неприкосновенного запаса целительного, полезного и вкусного спирта. К его счастью, он ухитрился не спиться, не впал в грех уныния, общественных клоунад и обязанностей старался по возможности избежать. Он даже бабником не был. Просто себе служил, что на самом деле штука была совсем непростая.
Тулуп распахнул жаркие объятия. Взорам «живодёров» предстал собственно старлей Красный – щупленький, тонкогубый парнишка. Он достал из футляра пижонские круглые очки (старик, представь бритого налысо Джона Леннона, заблудившегося в биробиджанских сопках) и склонился над Мышкиным:
– Красавец. Умопомрачительное зрелище. Так… Температуры нет. Клистир ставить не будем. Скажите этому «Марлону Брандо», что Красный заходил и настоятельно посоветовал никуда не дёргаться, отлежаться. Во избежание. Сон творит чудеса, – Андрюша зевнул, потянулся всеми косточками. – Ребят, у вас чай есть? Хочется попить.
– Присаживайся, эскулап. Как раз, видишь, сержант чайник заварил. Тебе сколько сахара?
Только Красный присел на раскладушку рядом с Филипповым и взял в руки горячую чашку, как на них опять дохнуло морозом, и в палатку изволил пожаловать помтех Николай Семёнович Загребельный, более известный как старлей Загребущий. С первого взгляда не было ни малейших сомнений в очевидно болезненном состоянии товарища старшего лейтенанта – настолько страдальчески слезились его глаза. Со всей неотвратимой мстительностью нелюбимой женщины жестокая мигрень взбивала гоголь-моголь из нежного мозга Николая Семёновича.
Певцы бескрайних пространств Арсеньев и Купер лучше меня описали бы те особые индейские взгляды, которыми Верный Муж, Эскулап и Физик встретили товарища Загребельного. Крупнокалиберный Мыш не мог присоединиться к этому созерцанию – его храп могли оценить лишь высококвалифицированные дизелисты. Грохочущий выхлоп Крупнокалиберного Мыша свидетельствовал о хорошем качестве топлива. Загребельный превосходно разбирался в керосинах, бензинах, соляре, этиловом спирте и его производных, поэтому слегка занервничал:
– Зд. Здрасьте.
– Здравия желаю, товарищ старший лейтенант, – эскулап спрятал улыбку в чашку с чаем. – Как себя чувствуете?
Вряд ли измученный организм помтеха был в состоянии сообщить точную сводку о состоянии всех органов и систем жизнедеятельности. Загребельный провёл ручищей по бледному лицу:
– Да, – услышал он эхо своего голоса. – Вот. Это. Да.
Мигрень свирепствовала. Мозг мяукал. Желудок корчился. Кишечник превратился в клубок проснувшихся змей или еще каких-то гадов, настойчиво рвавшихся на волю. Организм боролся из последних сил.
– Э… Ребята… Да. Тут… Это… А что это было у вас тут попить?
Старик, тут внимательно: именно «попить». Железный этикет Манёвренной группы предписывал очень аккуратно использовать термины, обозначавшие утренние страдания воина. Унизительное «похмелиться», вульгарное «сушняк», придурковатое «трубы горят» или простое мычание не годились ни разу. «Попить» – сколь прекрасна эта просьба! Так и видишь усталого путника, благодарно берущего кружку колодезной воды из тёплых рук хозяйки. И первый глоток – вкусный, живительный и небесный, как смех ангела.
Аборигены недвижно-спокойно рассматривали страдальца. Тревога помтеха нарастала.
В другой раз он, конечно, послал бы мерзавцев куда подальше и прекратил бы этот малоинформативный разговор. Но была ещё одна причина для беспокойства – прошлым вечером предприимчивый помтех спёр… Хотя это, конечно, неправильно – лучше сказать, тайно позаимствовал для срочного опохмела – короче, в отсутствие хозяев палатки взял бутылку «Токайского» из ящика под раскладушкой Филиппова. По крайней мере, этикетка свидетельствовала о благородном происхождении содержимого.
Тяжёлая судьба довела Николая Семёновича до такой жизни. Его жена-в-пушку-заряжена посадила благоверного на короткую цепь – после чересчур развесёлого Нового года «эта стерва Райка» сходила в партком и добилась, чтобы на неё выписали доверенность на получение оклада жалованья – «иначе пропьёт, окаянный!». Уважаемый, солидный и рачительно вороватый помтех в одночасье обнаружил себя банкротом. Приходилось изворачиваться, побираться и… Ну, ты понял, старик.
Рысью добежав до своего прогретого кунга, ценностью заначенных запчастей соперничавшего с пещерой Али-Бабы, помтех радостно вышиб пробку ладонью, одним глотком влил в себя стакан золотистого нектара и призадумался.
К возрасту Христа он продегустировал всё, чем славилась Большая страна. Все чувствительные пупырышки, сосочки и нервные окончания его лужёной глотки были настроены на поглощение крепких горячительных напитков. На отдыхе в солнечной Грузии он пил чачу. У тёщи в Жданове баловался бражкой и отменным самогоном. С тестем обильно пригубливал армянский коньяк. С московским шурином-лётчиком презрительно изучал импортные ром и виски. Но сам предпочитал водку. Особенно «Тучи», столь любимую работниками Севера. С аккуратным достоинством умел употребить спирт, добываемый из разных источников. Медицинский спирт – это банально. А вот зверская жидкость хабаровских авиаторов, в которой плавали скорчившиеся от ужаса ягоды клюквы, ему запомнилась. Вина он не жаловал, считая забавой городских хлюпиков и быстро растолстевших подружек жены.
Поэтому вкус удачно позаимствованного «Токайского» его неприятно озадачил. Глухо выматерившсь, он не придумал ничего лучшего, как хватануть ещё один стакан слабенького винца, и улёгся спать прямо в кунге, приказав сержанту разбудить себя за четверть часа до построения. Но Николай Семёнович вынужден был проснуться задолго до рассвета. Он чувствовал себя ужасно. Во-первых, он замёрз даже под тулупом. За ночь свирепый мороз и ветер выледенили кунг, хотя педантичный сержант Марунич и старался сохранить запасы тепла. Во-вторых, к знакомому стону извилин добавился истошный вопль кишок. Пытаясь оттянуть неумолимый выход на лютый мороз, сменивший недавнюю оттепель, помтех постарался уснуть, но естественное желание напоролось на угрюмую ухмылку реальности. Он ещё успел с достоинством спуститься из кунга на стеклянную траву, но секундой позже рванул в направлении ближайшей растительности, явно намереваясь обогнать волшебника Боба Бимона. Только вот буржуазный спринтер не бегал со спущенными ватными штанами.