Молодой, сильный, такой взволнованный, такой рядом.
И такой чужой.
Поздоровались. Обычные фразы взрослых людей. Обычные улыбки, как графы надоевших инструкций: «куда», «кому», «обратный адрес», «правильно заполняйте индекс». Всё было совершенно смутно и непонятно. Слова всё путали и портили.
Чай. Варенье из облепихи. Урожайный год. Очень. Договорились встретить старый Новый год. «И ребят приглашайте, я Соню позову. И ещё подружек». – «Да, обязательно. Спасибо, Женя. Женя, я…» – «Ступайте, Володя, вас ждут». – «Подождут. Я…» – «Потом. Всё потом, Володя».
Окрылённый этим ненужным «всё потом», всё неправильно поняв, сияя от надежды и чувств, Крупнокалиберный Мыш выскочил вон, запрыгнул на бронетранспортёр, бешено замахал шапкой и, пока слишком большая для маленькой полянки, восьми-колёсная махина разворачивалась перед почтой, смотрел в сторону окошка. Ему казалось, что за белой занавеской он видит силуэт милой, взрослой, такой желанной женщины. Охотник знал, чем покорит её сердце. Он добудет косулю и угостит женщину лучшим мясом, лучшим вином…
Двенадцатого января был его день.
Всё повторилось, как на той, китайцами памятной охоте.
«Филиппов! Я счастлив! Гони, Чаркин! Давай, ещё! Быстрее!! Чаркин, что ты копаешься?! Быстрее! Гони! Гони!»
БТР № 7, счастливая «семёрка», выбросил два густых шлейфа дыма и понёсся вслед стремительному стаду косуль. Та же болотистая равнина. Морозный туман, зябкое солнце. Сильные холода схватили кочкарник ледяным панцирем, по которому стальной мастодонт легко нагонял добычу, порыкивая-утробно. Рёв охоты нёсся до горизонта. Два лейтенанта, словно два скифских всадника у границ Поднебесной, были молоды и дики.
Ещё. Ещё чуть-чуть.
Хорошо быть молодым, старик.
Филиппов упёрся спиной в край люка, расслабился по-кошачьи, выдохнул, выцелил.
Д-ду-дуц! Д-ду-дуц! Мимо!
«Мазила! – Мышкин засмеялся, привстал в командирском люке, слился с металлом машины – кентавр, а не человек. – Смотри, как надо стрелять!»
Горизонт поперёк неба. Фонтан грязи. Удар.
Дышать!
Словно раздавленная кошка, Филиппов хватал воздух широко раскрытым ртом. Внизу матерился и ворочался Чаркин. Володьки в люке не было. Совершенно по-дурацки глянул вперёд. Нет, Вовочка не вылетел. Из командирского люка показалась макушка, лоб, левая рука, залитая ярким дымящимся красным лаком.
Лицо Вовочки – без носа. Кровь по полушубку. Белые глаза.
«Вовка! Вовка!!!» – «Ы-ы-ы! Фос… фос сфо-фав». – «Вовка, что?!» – «Фи. Филип. Пов. Фаю мать! Хер… Херкаво нафо. Ноф сфофав оф люг. Херкаво фафай». – «Зеркало?!» – «Фа! Уйфи! Уйфифе фсе! Уфью на фуй! Заффелю! Уйфифе!»
«Товарищ лейтенант, помогите. Подвиньтесь, – сержант Чаркин снизу по ноге. – Зуб выбил. Чёрт…
Владимир Адольфович, держите зеркальце! Владимир Адольфович, может, помочь чем?»
«Уйфифе!! Уфью! Заффелю! Ы-ы-ы!»
Филиппов и Чаркин, стараясь по-взрослому сдерживать стоны, выползли из люка в сторону задравшейся кормы бронетранспортёра. Их счастливая «семёрка» влетела в непромёрзшую яму, пробила корку льда и уткнулась носом в противоположный край, расплескав липкую грязь и ледяное крошево. Двигатель заглох. В ушах звенело. Алёшка поразился, как ярко и по-звериному пахла человеческая кровь на морозе – даже перебивала вонь болотной воды и бензина.
Спрыгнули на землю. Закурили. Ждали. Когда делать нечего – мужчины курят.
«Неудачно как получилось. Товарищ лейтенант, он же нос совсем раздробил. Об люк, что ли? Как неудачно».
«А-а-а! А-а-а! – дикий рёв и визг из машины. – А-а-а! А-а-и-и!»
В голове хруст. Чёрная пелена. Больно-то как! Сильнее! Сильнее нажать! Ещё. Не получается. Надо сильнее. Куда сильнее-то?! Мама!! Слёзы из глаз. Подождать. Ногтём большого пальца выдавить слезу. Так. Уже видно. Опять. Нет! Господи, как больно!
Вовочка Мышкин дрожащими пальцами складывал фарш из хрящей и мяса в подобие носа. В маленьком зеркальце от футляра электрической бритвы – измазанная кровью маска.
«А-а-а! А-а-а! О-о-о-же! А-а-а! М-а-а-а-м-а-а!»
Не приведи господь такое слушать. Умом понятно, когда один человек другого мучает, а тот визжит и совсем уж кончается. Понятно, что есть такое, что невозможно не кричать. Но слышать, как мужик сам себе пытку делает, плачет, орёт и визжит дико – это неловко и непривычно.
«Вроде затих». – «Ну». – «Отключился?» – «Да нет, наверное передыхает». – «Долго тихо. Надо глянуть». – «Сейчас гляну. Товарищ лейтенант, ну куда вы в валенках?! Я сам. Нет. Не отключился. Кровь вытирает бинтом». – «Чёрт». – «И не говорите, товарищ лейтенант. У меня батя когда топором ногу правую рубанул, тоже кричал шибко». – «Отрубил, что ли?» – «Нет. Просто рубанул крепко. Мы осины рубили на баньку. На болоте. Он поскользнулся. Ну. Это я его под руку саданул нечаянно. Малой был, лет десять. Батя у меня молодец, «казёнкой» промыл, потом сложил кости, рану промыл, значит, ниткой зашил сам, по-живому, кричал, конечно, вот как товарищ лейтенант кричит. Мохом обложил. Болотный мох – ну, который снизу, белый такой. Он микробы вроде убивает». – «Знаю. У меня отец тоже плотник. Про мох всё знает». – «Точно. Врачи в районной больнице потом говорили, что если бы не мох, заразился бы батя, ногу бы отрезали на хер». – «Так спасли ногу?» – «Конечно. На тракторе довезли быстро, часа за четыре. Просто хромает батя. Подвижность не очень. Кости как-то не так срослись. А так ничего, даже танцует. Прихрамывает, да». – «Опять!»
И снова дикий крик.
Вот так, в несколько приёмов, оскальзываясь и удерживаясь на краю обморока, Вовочка Мышкин сложил себе полностью расквашенный нос. Даже лучше получился, чем сам по себе вырос. Не рязанской пуговкой, а прямой, римский. Вот только лицо совсем почернело от ушиба. И гундосил сильно – всё внутри распухло от кровавых соплей. Зато зубы не выбил. Что уже плюс. Можно было спирту выпить. Что Вовочка и сделал. Дорогу назад он плохо помнил – охмелел от спирта и слабости – все силы выкричал.
Всё-таки, старик, БТР-60ПБ – удивительная машина! Завелась, сама вылезла из ямы. Восемь ведущих колёс – силища! Назад ехали не торопясь, чтобы не растрясти уснувшего лейтенанта. Прикрыли брезентом, для тепла. Да ещё пока назад ехали, Филиппов умудрился-таки подстрелить двух косуль. Тихо ведь ехали… И так бывает. Вот только праздник…
Ну и что, что праздник? Как-нибудь придумаем. Справимся.
Не маленькие.
Не впервой.
4
– Сколько? Э? У-у-уйди!! А-ы! – душа лейтенанта Мышкина попыталась вернуться в тело, но безуспешно. Он опять обмяк и захрапел пуще прежнего.
– Вовка, спи. Спи. Тихо. Тихо. Всё хорошо, спи. Филиппов, положи на него ещё одеяло. Пусть угреется, отоспится, – Красный был непривычно ласков.
– Хорошо, Андрей. Да уж, угораздило.
– Похуже твоего клеща. Чёрт, вот вы, самоубийцы и душегубы, норовите нарушить всё что можно! Ну как можно?!
– Как – «как можно»? А ты сам себе тогда сделал прививку? Ну, начмед, колись – сделал? Только честно. Без этих ваших медицинских циничностей.
– Болезненная прививка, да.
– Медикус, ты не юли, – Очеретня вступился за друга. – Делал?
– Да. Конечно. Что ржёшь? Нет, что ты ржёшь? Черти!
– Андрей Фомич, врать нехорошо. Ну, ладно. Знаешь, медикус, жизнь – длинная штука, увидим, кто прав, кто не прав.
– Нет, Васька, ты серьёзно считаешь, что шляться по тайге, заражённой энцефалитным клещом, и без прививки – это нормально? Ну глупость же!
– Считать не считаю. Сам вспомни, какая жара была.
– А что – жара клещу помеха? Ему плевать, где ты родился – в тайге или в столице и чем твой костяной орех наполнен. Хочешь сдохнуть от воспаления мозга – твоё дело! Но не моё! И не жены твоей. Понял?! Я за твоё здоровье несу ответственность, как бы ты ни старался себя угробить! И за его здоровье! – Красный махнул на храпевшего Мышкина. – И за твоё, Очеретня! Достали уже! Детский сад! Вы же взрослые люди, серьёзные институты окончили, а ведёте себя как дети! Ладно, нечего мне тут с вами рассиживаться, вон, уже светлеет.
Старший лейтенант вскочил. Он терпеть не мог, когда «всякие посторонние военные и гражданские» оспаривают простые и надёжные правила по сбережению жизни. Да ещё и смеются! Красный яростно сунул ноги в здоровенные валенки, прыгнул в выходной тулуп, напялил шапку, снова превратился в гиганта:
– Ладно! Алексей, ты в «семнадцатую»? Ребятам привет передавай. Скажи Бабичу, что, если опять от меня спрячется, я ему отрежу кое-что посерьёзнее! На всю жизнь запомнит! Всё, бывайте! До вечера!
– Тварш!.. Здравия же… – сержант Абрамов, сапожник из взвода Филиппова, столкнулся у палатки с бушующим начмедом. – Да ёлки!.. Здравия желаю, товарищи лейтенанты! Докладываю. «Подварки» погрузили. Всё посчитали. На десять минут раньше можно выехать.
– Ну, Вася, давай, до вечера. Вовку не буди. Гурьев сказал не будить, иначе всем раздаст.
– Ну, давай пять… Сержант!
– Чегойсь? Тьфу ты! Слушаю, товарищ лейтенант!
– Хорошо там одевайтесь. Мороз зверский. Берегите лейтенанта! Удачи!
– А чего ж не сберечь? Так точно, сбережём! Не маленькие. Спасибо, товарищ лейтенант!
Всю дорогу от Кирги до Воскресеновки Алёшка дремал. Абрамов был не только классным сапожником, но и заядлым водилой. Ехали быстро, мотор верной «шишиги» ГАЗ-66 тянул ровно, в кабине было тепло и даже уютно.
Думалось. Спалось. Жилось. Или наоборот – кто знает?
Добравшись до Воскресеновки, Филиппов зашёл к командиру заставы № 17 старлею Васе Бабичу, послушал местные байки, рассказал городские новости, попил чаю с лимоном и ждал, пока придирчивый заставский «кусок» примет у Абрамова подваренные валенки.
С этими валенками была целая история. Потомственный сапожник Абрамов ещё по шиноремонту был мастак – в дядькиной артели выучился. Поэтому никто лучше него не умел подваривать валенки – продлевать срок службы этой гениальной русской обуви, дожившей до ремонта с прошлого сезона. Суть процесса заключалась в подварке «на горячо» подошвы из резины. Такие валенки становились тяжелее, но были просто незаменимы для службы на Амуре и Уссури – в слякоть и на «пирогах» такие валенки сохраняли здоровье бойцов.