Полковник огляделся, сдвинул на затылок шапку, с удовольствием почувствовал, как весенний тёплый ветер поцеловал потный лоб.
– Так, лейтенант. Вот, смотри, вон за теми ёлочками как раз. Вон, видишь? Лежит кабанчик. Хорош! Ну, видишь, какой выстрел? А? То-то! На бегу! Ну, давай сделаем волокушу. Рубанёшь эту сосёнку? На мой нож. Специальный, охотничий, тульской стали. Давай-давай, руби её, не смотри, сталь особая. Выдержит. Так. Погоди, а зачем ты эту загогулину оставил?
– Товарищ подполковник, сейчас мы на две руки поперечину сделаем, сюда зацепим – будет в самый раз.
– Вот ведь! Вот ведь душа твоя инженерная, лейтенант! Так, на, бери, тут у меня бечёвка, давай поросёнка привяжем. Давай его, давай сюда! Ну, вяжи ноги. Так, давай, я подержу. Вот. Ты пока перекури, а я быстро свинёнка освежую. Остынет, нехорошо будет… Вот, пока он горячий ещё… Эх, лейтенант, день-то какой! Жарко в тулупе-то. Можно было и полегче одеться. Весна совсем. Перезимовали. Слава Господу Богу и нашей Коммунистической партии. Оставим требуху здесь. Будет животине всякой пир горой. Шкуру сюда привяжем. Нет, не так. Вот здесь, подержи. Ну, пойдём? Собирайся, лейтенант. По-та-щи-ли! Ну, точно, так легче. Голова, лейтенант, у тебя светлая, только вот молчаливый ты какой-то сегодня. Призадумался. Из-за жены волнуешься? Не переживай, лейтенант, не переживай, Алексей. Всё будет нормально. Это нормально – детям рожаться. Очень правильно и всегда своевременно – какое бы время ни было. Родит, всё хорошо будет, будет мальчик или девочка. Имя-то придумали?
– Не думал, товарищ подполковник. До конца не определились. Родится – решим.
– «Родится – решим»? Это что ещё за разброд и шатания? Родится. Назовёте. Ещё пяточки обмоем. Давай, лейтенант, нос выше! Ну, пошагали? Давай! По-тя-ну-ли! Пошли-пошли!
Русскому человеку вольно ходить по границе.
5
Дом.
Родной дом.
На веранде стёкла отпотели. Морозные узоры растаяли. У входа в кладовку – антоновка в ящиках. Столько антоновки, что в кладовку не помещается. Голова кружится – такой яблочный дух. На столе, под полотенцами, – банки со свежепосоленным салом. Рядом, в большой эмалированной кастрюле, залита смальцем домашняя колбаса. Вкусно! Глаза кричат, знают, узнают – если поднять скатерть с кистями (вон две косички остались заплетённые – это ж какой класс был? Второй? Мама не расплела, сохранила) – там, под скатертью, в выдвижном ящичке, папин инструмент. Напильники, отвёртки и брусок править ножи – слева. Дратва, кусок смолы и кривое шило – справа, можно даже не гадать.
Дверь на кухню дёрнуть. Привычным коротким движением. Папа Вася новую кожаную накладку набил, чтобы плотнее дверь закрывалась. Рука сама вспоминает. Всё тело вспоминает родной дом. Куда ни уезжай, где ни живи – дом, где родился, твой дом – он в тебе живёт отпечатком, частью тебя. Или ты сама – отпечаток дома? Дома ты без брони. Ты забываешь, что взрослая.
Дом врастает в тебя.
Облизывает всеми прикосновениями – всё, абсолютно всё – родное. К чему ни дотронься. К шершавости старенькой дверной ручки, жёсткости клеёнки – ну да, конечно, если разуваться, сапоги вот сюда, за занавеску, направо возле газового баллона, то на клеёнку – опереться левой рукой. И кричит рука от радости – узнаёт прикосновение. Занавеску на окне дёрнуть – не глядя, при любом освещении, в полной темноте, или когда месяц в окошко кухни светит – ты помнишь ту ночь, когда стояла у этого окна, проснулась попить? И так за душу взяло, так сжало сладко-сладко – так любви захотелось… Не маминой, а такой, чтобы… Помнишь? Ведро с самой вкусной на свете колодезной водой – той, что из колодца, что у Григоришиных прадед прокопал, на улице Калинина. Какой воды ни выпить – горной или горней, которую только ангелы пьют, – такой воды нигде нет. Той воды, из детства, которой ты пропитана с первых ромашковых купаний.
Каждый звук… Даже не звук, нет. Каждое эхо любого движения, скрип половицы, ритм, с которым покачивается занавеска, мурлыканье огня и сполохи в поддувале поют заветную песню. Папа с тёмного утра печи вычистил, золу на огород тазиками вынес, дров нарубил, щепу сложил – с одной спички – «чух!» – да какие ещё спички так пахнут? – только дома так можно согреться. Ноги ступают, тело тяжёлое покачивается. Внутри несёшь своё драгоценное дитя. Устала… Устала, конечно, сейчас время отдохнуть. Дом обнимает, укутывает, умывает родными звуками и запахами. Садишься на стульчик, смотришь, как язычки пламени пляшут, подставляешь то одну, то другую щеку или всем лицом отогреваешься. Здесь ты в утробе. Из этой утробы ты уехала в новый мир – когда пора пришла. Сюда ты вернулась – в своей утробе дитя принесла – здесь рожать.
Жизнь продолжить.
Хлеб на столе. Тёплый. Запах такой, что плакать хочется. Руки дрожат, вся тошнота уходит. Комок в горле. Хруст корочки на зубах. Так хрустит только родной-родной хлеб. Откусываешь кусочек, языком прикасаешься к ароматной шершавости, рот наполняется слюной – никогда, нигде ты такого вкуса не найдёшь. В этом хлебе – поля до горизонта, в этом хлебе вся земля, которую весь твой род поднял, все те труженики, что жизнь тебе дали; в этом хлебе вода и небо, дожди и радуги, снег и половодье, весна пьяная, оглушительный стрекот кузнечиков – помнишь, как ловила, чтобы с папкой Васькой на рыбалку поехать? – и роса, и пот, и покалывание пяточек по стерне. Не наесться этим хлебом. Это не магазинный хлеб большого города. Это то, что тебя по клеточке лепит, пока растёшь.
Причастие.
Молитва.
В комнате на стенке тихо бубнит радио: «Говоˆрить Київ. Останнi новини». Звук родной речи взрывает и переворачивает всё, что знала, чему выучилась. Да каким бы языком ни говорила, какие бы слова ни учила, что бы ни думала – родное, с детства, с самого первого вздоха – родное, неуловимое, ускользающее, ускользнувшее и прозвучавшее слово – но оставшееся в тебе.
То слово, что тебя тобой сделало.
Ты идёшь по дому, который оставила семь лет назад. Идёшь и не замечаешь, что выбираешь себе гнездо. Все комнаты проходные – первая, где мама спит, – мама рано встаёт, чтобы тетради проверить. И сейчас ушла тётю Козю с Валентином проводить, потом на работу зайдёт – классные журналы заполнить. А в следующей комнате, в самой большой, в зале, – вся, как на выставке – окна на юг и запад. Нет. Слишком светло. А вот твоя любимая дальняя комната. Твоя комната. Этажерка, заполненная книгами. Ты их все прочитала. Да, круглолобая рыжая девочка? А вот твой стол. Если выдвинуть правый ящичек. Сейчас… Господи… Тетрадки. Мама сохранила. Тетрадки. Первый класс. Прописи. Петелечки «с нажимом». У тебя с той поры очень разборчивый почерк. Да…
Петля времени замкнулась. Здесь. Ты наклоняешься – постельное бельё наилучшее. Пахнет утюгом и морозом. Мама ждала, ночь не спала, всё приготовила.
Папа. Выглядывает из первой комнаты. Залысины. Постарел, такие морщины. Улыбается. Взгляд неуловимый. Никогда так не смотрел раньше. Да, взрослая стала дочка. Вернулась. Всем всё понятно, но всё же… Не просто дочка, не просто жена другого мужчины. Женщина с ребёнком под сердцем.
– Пап, как хорошо! Васька, у тебя есть сегодня дежурство?
– Нет, доця. Вчера было.
– Погоди, так ты спать… Ты вообще… Стоп, Васька, вы с мамой спать ложились?
– Доця… Доця, когда к тебе будет дочка лететь рожать с Дальнего Востока – я посмотрю, как тебе спаться будет.
– Посмотрю. Посмотрим, конечно. Васька, а бабушке сказали, что я приехала?
– Все знают, все ждут. Бабушка не спала долго, ночью приходила. Говорила, что дождётся, да ты ж её знаешь, уже возраст какой. Пошла отдохнуть. И Рая, и Нина, все ждут, когда только команда будет. Я им строго-настрого сказал, чтобы никто не дёрнулся. Да и понимают они, что тебе отдохнуть надо. Сколько ж можно-то? Такая дорога. Доця. Доця, там очень опасно?
– Нет. Просто тревоги каждый день.
– А тут говорят, что договорились вроде. Что тихо.
– Так потому и тихо. Потому и договорились, что каждый день тревоги. Постоянные учения. Алёша замотался. Все замотались. Но, знаешь, там и техника, там столько техники нагнали. И всё-всё такое, что вам даже не говорят. Просто мало людей там. Не то что здесь. Дальний Восток. Знаешь, как они эту часть называют?
– Союза? Нет.
– Дикий Запад.
– Придумали же. Доця, ты приляг, поспи. Давай-давай, помогу. Я стул сюда поставлю, сюда платье снимай. Давай, помогу расстегнуть. Совсем ты у меня взрослая стала, доця. Ты моя мася масенькая, такая рыжая моя. А завтра мама сходит к тёте Гале Марунич, к заведующей роддомом. Она её мальчика учила и девочку. А там уже договорится, когда вы пойдёте – завтра или в понедельник. Там все-все ваши женские дела решите. Ты ж моя хорошая. Так, ложись-ложись, а я одеялком накрою. Спи, Зося. Спи, доця. Да, мама скоро из школы вернётся, просила узнать, что бы ты хотела покушать. Хочешь, курочку приготовим? Бульончик. С такой домашней лапшичкой. Или борщику. Давай? Можно жаркое из кролика. Твоё любимое. «Кйолице зайкое». Или суп с балабушками. И пуп куриный. Ну, доця! Хочешь супчику с балабушками и с куриным пупочком? Что моя доця хорошая хочет? Или голубчиков? Свининка есть, колбаска домашняя. Есть кров’яночка. Всё что хочешь.
– Пап.
– Что, доця?
– Пап… Умираю. Умираю, так хочу сыра.
– Сыра? Какого?
– Пап, такого жёлтого. Чтобы с дырочками. Как у нас когда-то на молокозаводе тётя Валя Хомченко делала. Помнишь? Неделю снится сыр. Руки трясутся просто. Папа, купи сразу много! Я много сыра съем сразу. Я. Ты не думай, я много денег привезла. Там много платят. Я инженером на заводе триста сорок рублей получаю.
– Сколько?! Триста сорок?! Ничего себе.
– Пап, ну так Дальний Восток же. Там всё такое… Большое. Пап, ты к маме зайди в школу, скажи, что я её очень люблю… И тётю Козю. Они уже, наверное, до Киева доехали. Папочка. Ты не сердись, пожалуйста, я знаю, ты устал после дежурства.
– Прекрати, доця! Конечно, принесу, ты не волнуйся.