которых и справедливость для себя. Тебя что, на танцульки зовут? Нет. Тяжёлую работу предлагают. Настоящую. А ты романтику развёл, когда Партия борется. Партия тоже ведь… И Партии помогать надо. Везде люди разные – это я тебе как секретарь парткома говорю. Знаешь, сколько у нас заявлений? А твоего нет. Думаешь, не говорили о тебе? Говорили. Марчук, Гурьев. А ты свободы хочешь. Только понимаешь ли ты, что твоя свобода тебе дорого обойдётся? Делать то, что хочешь, – большая привилегия, товарищ лейтенант. Осознанная потребность создавать своё – это уметь шагнуть в пустоту. Туда, куда проще не шагать…
– Товарищ подполковник.
– Что, Филиппов?
– Товарищ подполковник, вы просили напомнить о пустоте. Рассказать что-то хотели.
– О пустоте? Лихо ты разговор переводишь, лейтенант. Ладно. Дай-ка мне прутик. Порисуем немного. Смотри. Немножко географии. Видишь? Вот – Карелия. Вот здесь Белоруссия, Украина, вот эта блямба – Крым, здесь Кавказ, Каспий, вот тут наш Памир, Алтай, мы здесь, Сахалин, как рыба, вот Камчатка, вот Новая земля. Это – наш Союз.
– Похоже.
– Конечно, похоже. Штабные черви… Лейтенант, ты видел когда-нибудь карту плотности населения Союза?
– Плотности населения?
– А есть и такие карты в нашем славном Генштабе, лейтенант. Как ты потери в ядерной войне рассчитаешь? Вот, смотри. Это только на географических картах мы прирастаем Сибирью. А если посмотреть, где сколько наших людей живёт, то получится вот так.
Подполковник быстро нарисовал что-то похожее на комету. Огромное ядро вокруг Москвы, лучики в сторону Ленинграда, Киева; к Уралу хвост кометы истончался, дальше прерывался, в районе Новосибирска истаивал отдельными пятнами и точками-каплями – к Владивостоку и Сахалину.
– Видишь, Алексей Анатольевич, как получается. Вот эта капля вытянутая с головкой в Москве – это мы все. Люди. Население. Дикий Запад весь занят. Там люди живут везде. А вот здесь, где тоненький хвостик, даже точки – здесь мы с тобой и нашими всеми. А над нами что?
– Пустота?
– Пустота… Послушай, лейтенант. Запомни на всю жизнь. Я тебе скажу, что я об этом думаю. Не пустота это. Это пространство. Понимаешь? Сейчас поймёшь. Китайскую фигуру «инь-ян» помнишь? Ну, давай нарисую. Вот, в круге две капли? Мужское-женское начало, тепло-холод, движение-покой – неразрывное. Ну? Вспоминай. А тут посмотри. Вот наш Союз. Вот наша плотность населения. Капля. Видишь? Наша капля – наше тепло. Наше движение на восход солнца. Видишь? А над нами – великий холод Севера, великий покой. Капля наоборот. Понимаешь? Это у буржуев – там всё плотненько и понятненько. Загнивают. А у нас – видишь? – великая земля. Только ведь это нам пространство. Для нашего движения. Для нашей мечты. Понимаешь, лейтенант? У нас, русских людей, всегда так – посади нас в расчерченную, понятную жизнь – загнёмся, сопьёмся от тоски. Нам подавай космос, нам подавай высоты, глубины, дали. Понимаешь? Наш человек не может без великой мечты. Иначе какие мы русские тогда? Так что, лейтенант, это не пустота. Это отсюда, от границ Китая, понятно, что это – русский инь-ян. Это наша великая мечта. Просто спит она. В нас спит. Видишь, как нас пока здесь мало? А будет – много. Ну-ка, лейтенант, глянь, что там?
– Кузьмук едет! – Алёшка, Алексей Анатольевич Филиппов, лейтенант Манёвренной группы повернулся к своему подполковнику. – Товарищ подполковник. Спасибо вам. Спасибо большое! Я… Я никогда не забуду.
– Брось, лейтенант. Пустое. Знаешь, что? Давай споём! Ну, лейтенант! Давай! Моего отца любимую: «Сме-е-е-ло, това-а-арищи, в но-о-огу, ду-ухом окре-е-епне-е-ем в борь-бе-е, в царство-о-о свобо-о-оды доро-о-огу грудь-ю проло-о-ожим себе-е-е!» Ну, лейтенант! Давай, Филиппов! Вперёд!
Отчего ж не спеть, если душа поёт? И они рявкнули хриплыми голосами – во всю ширь, всласть, полётно да до неба – как только русские мужики петь могут:
Выш-ли мы все-е-е из на-ро-о-ода,
Де-ти семьи-и-и трудо-во-о-о-ой.
Брат-ский сою-у-у-уз и свобо-о-ода,
Вот наш девиз ба-ево-о-ой!
…Вот так, старик, у подполковника Чернышёва появился третий день рождения.
Но он об этом так и не узнал.
И мы никому не скажем.
Глава 8На живца
1
Смерть – тёплая.
Ни боли, ни веса. Ничего. Пропасть. Бездна. Невесомость. Боли столько, что жить не хочется, не можется, не желается. Растворение, забвение, чёрная смола. В эту смолу погружаешься каждой клеточкой тела. Эту смолу любишь, ею пропитываешься, она везде – неразличимая, всепоглощающая. Это ерунда, что смерть страшная. Ничего она не страшная, даже наоборот.
Усталость.
Смерть такая ласковая, что хочется плакать от счастья. Понять смерть – значит испытать абсолютное счастье. Забвение. Ни мысли, ни содрогания, ни чувства, ни тени сомнений. Вкусная, слаще мёда, темнота. Ни звука, ни света. Только ослепительно-чёрные круги в темноте. Круги превращаются в пульсирующие сферы, раскрашенные в шахматную клетку. Клетчатые круги зарождаются, разрастаются, схлопываются – неуловимо, мгновенно, неодолимо.
Чёрное на чёрном.
Красота.
Чёрный бархат мягче шерсти чёрного кота. Кот кружит вокруг, гладит колени, смотрит в душу, вырастает, пульсирует, лижет ледяным языком, забирает тепло, обездвиживает, обжигает холодом, скальпелями усов разрезает душу на ломтики, проводит морозом по позвоночнику, растекается от копчика по телу, расцветает ночными цветами. Ничего-ничего, цветы – это такая беззвучная ласка.
Тишина.
Кубы беззвучия и пирамиды немоты, пляшущие спирали, затягивающие воронки, в которые непрерывно соскальзываешь и проваливаешься, как в детском сне, когда растёшь. Нет движения, нет развития – ничего, бесконечное скольжение на краю звукового колодца, в который заглядывает душа. Нет души. Ничего нет. Ты точка. Ты – всё. Точкой ты тождественна миру. Ты соприкасаешься со всем миром – смерть показывает тебе красоту недвижной, беззвучной, непостижимо прекрасной бесконечности. Точкой скользишь по воронке уравнений тёплого хаоса и поёшь последнюю песню вечного экстремума.
Ничто.
Недостижимое, непостижимое, ненужное. Ты. Ни границ, ни обязательств, ни волнений – ничего. Ты сразу везде. Ты всесуща. Всеведающа. Ты – темнота, боль, тишина и чёрный бархат. Ты – точка, и в точке – бесконечность. Тебе не нужно зрение, обоняние, осязание, сострадание. Зачем сострадание, кому сострадать, когда столько оглушающей, растворяющей, покоряющей боли?
Время умерло.
Ни связей, ни событий, ни выдуманного времени. Ничего не происходит. Ничто не заканчивается. Только боль – нестерпимая, разрывающая, убивающая. С чем сравнить столько боли?! Она не проходит, не исчезает, не начинается и не повторяется. Она всегда. Тёплый труп времени разлагается в каждой клеточке чёрного забвения. Ни ужаса, ни страха, ни смерти. Вечное бессмертие смерти.
Хаос боли.
Боль отовсюду и сразу. Боль везде – в точке и в бесконечности, в темноте и в тишине. Невозможно ожидать, невозможно повернуться, встретить, увидеть эту боль, столько боли. Ни укола, ни удара, ни начала, ни перерыва – везде, всюду, во всём – боль. Пульсирует темнота, плещется ничто, гниёт беззвучно каждая чёрная радуга тебя – и всего мира.
Бесконечность корчится в бескрайней вечности.
Чёрное пламя лижет Вселенную, растворяет движение. Ни дрожи, ни спазма, ни судороги – бездна плещется волнами. Кружит тебя водоворотами. Ты – волна. Волей сумасшедшего мучения ты собираешь тишину и поднимаешься приливом. Затапливаешь пустотой смерти. Ты любишь смерть. Невидимое ничто цветёт смертью. Ты дышишь, глотаешь, вдыхаешь, гладишь, скользишь, любишь эту молчащую пустоту.
Ты – пустота.
Нет изъянов. Нет уродства. Нет острых углов, краёв и структур. Нет порядка. Порядок – это замершая воля. Жизнь – это самоусложняющийся порядок. Нет. Не надо. Пожалуйста, не надо. Не надо порядка, не надо воли, не просите. Не нужно больше заставлять меня жить и бороться, я больше не выдержу столько боли. Раствориться, растечься, распасться, сгореть, сгинуть, пропасть-провалиться в пропасть боли, улететь в небытие, не быть.
Равновесие.
Молчание.
Безмыслие. Бессмыслие. Бесконечность.
Я устала. Устала, устала, устала, пожалуйста, не надо. Пощадите. Не мучьте меня. Я больше не могу. Я падаю, пропадаю, распадаюсь. Всей собой растворяюсь в тишине. Забудьте меня.
Прощайте.
Простите.
Спасите…
2
Уже два раза я не родился.
А в третий раз довелось слушать молитву двух ангелов:
– Досчитали! Хором, гады! Выдох! Выдох! Ладонь на ладонь, пальцы в замок. Вот так. Воображаем крест по грудине выше мечевидного отростка. Здесь. Смотреть! Раз! Два! Три! Четыре! Пять! Ещё! Ещё выдох. Пауза! Раз, два, три, четыре, пять! Ещё! Ещё выдох. Пауза! Руки не отпускать, иначе рёбра раздробите! Раз, два, три, четыре, пять! – полуголый, босой и растрёпанный ангел милосердия зло и упрямо запускал слишком уставшее сердце Зоси Филипповой. – Девочка моя, деточка, дыши! Дыши, Зосечка, дыши! Ну же!
Галя Марунич чётко, размеренно и самозабвенно нажимала на грудь Зоси, наклонялась к губам, делала резкий выдох, второй, опять считала громким шёпотом, не замечая ни своей наготы, ни горячего пота, стекавшего по телу, ни тихого ужаса врачей, старавшихся не оглядываться.
И не сама молитва, и не тихий шёпот и даже не сверкающие глаза ангела мести пугали их, а ржавый топор в руках Таси Завальской. Она стояла в дверях реанимационной и тихо и чётко произносила:
– Боже! Боже правый, Боже милосердный, Боже, Твоя воля, сила и правда. Спаси, Боже! Ни о чём не прошу, только спаси, не дай случиться, Господи…
– Раз, два, три, четыре, пять!
– Господи, Боже милосердный…
– Стас, подними ей ноги, кислород к мозгу!
– Твоя сила и правда…
– Выдох! Выдох! Пауза! Раз, два, три, четыре, пять! Марина, ноль-ноль-пять адреналина.