– Спасибо, Вася. Вот большое тебе человеческое спасибо.
– Ты меня не благодари, капитан. Благодарят за случайность. А это то, что по совести. Пошли, капитан. Ты посмотри, утро-то какое… Птички поют, солнышко смеётся, детки в садик идут, школьники, школьницы с бантами. Ну же, Костя. Ты понимаешь, что со времён неандертальцев ничего не меняется? Ну, не знаю, с неандертальцев ли, а с кроманьонцев точно.
– Ты о чём?
– А о том, умный ты мой правдоискатель, о том, что со времён пещерных людей ничегошеньки не меняется в душах. Это мы, коммунисты, с тобой тут стараемся, новых людей воспитываем, а сами чем занимаемся?
– Да чем же? Вот парады-хороводы водим.
– Отставить такие шуточки. Не брюзжи, Костя. Ты же не старик, тебе жениться надо. Сразу приобретёшь нужную плавность речей.
– Сам женись!
– Поживём – увидим. И тебе жену найдём. Хватит бобылём жить. И нечего, не сбивай меня с мысли. Так вот, Костя, со времён рисунков пещер Альтамира в Гишпании да пещеры Ласко во Франции – ничего не изменилось. Помнишь, рисунки на потолке? Быки, олени, антилопы разные. Я тут в «Науке и жизни» как раз статейку оч-чень внимательно прочитал. И тебе полезно почитать-подумать. Тогда мужчины племени не просто так искусство делали – быков рисовали да прочих оленей. В этом был большой сакральный смысл, целый ритуал.
– Ритуал?
– Мужской ритуал, товарищ заместитель по боевой. Тебе понимать это надо как никому. Представляешь? Семнадцать тысяч лет назад, в пещере Альтамира, мужчины – охотники племени скакали вокруг костра да копьями в свои художественные произведения тыкали. Понимаешь? Чтобы помощь им боги или духи оказали. В этом глубокий смысл. Рисунки для них были не рисунки, а смыслы, живые, одушевлённые символы. Не в богах, конечно, дело. Мы же с тобой коммунисты-атеисты, так же? А дело в том, что мужчин объединяла общая идея и энергия и общая вера в успешный исход охоты. Вот мы с тобой сейчас парад наш проведём, копьями, конечно, размахивать не будем, а то, как техника да в каком состоянии наше воинство, проверим. И в этом совместном мужском действе, капитан, есть наша человеческая вера в то, что враг будет разбит и победа будет за нами. Ты слушаешь меня?
– Слушаю, даже очень слушаю. Смотри. Бежит, красавец.
– Ну и зрение у тебя, замбой. Ну-ка, ну-ка. Что это наш писарь такой несерьёзный? Ну, Костя, что ржёшь? Ты тоже думаешь?.. Стоп, похоже, я тоже знаю, что это такое.
– Товарищ подполковник! – обычно вальяжный писарь Андрюшка Денищенко подбежал кубарем и прищёлкнул каблуками. – Телеграмма! Для лейтенанта Филиппова! Только что получил.
– Давайте сюда, сержант. Угу. Ну что ж, ты прав, Костя. Бегом на построение, сержант… Товарищ сержант, вернитесь.
– Слушаю, товарищ подполковник!
– Товарищ сержант… Если вы по какому-то стечению обстоятельств, или по нужде какой, или по дурости случайной сейчас проболтаетесь или ещё какую утечку информации… Храни вас господь бог от такой ошибки. В Киргу сошлю навечно. На медведице женю.
– Товарищ подполковник! Есть – молчать!
– Бегом, сержант!.. Читай, Костя. Нравится?
– Очень. Ну что, товарищ подполковник, вперёд?
– Вперёд, товарищ капитан. «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью!»
7
И были сказаны все нужные и ненужные слова, прозвучали речи, славословия, призывы, клятвы и дежурно-парадное многократное «Ура!», прошли торжественным маршем коробочки застав и взводов. Манёвренная группа опять выстроилась единым строем. Почти триста душ. Чуть правее в ожидании своих наездников грели на солнышке стальную шкуру сонные мастодонты-бронетранспортёры.
Все смотрели на «Несвятую Троицу». Всегда мрачный замбой Гурьев сдерживал лукавую улыбку, словно кабальеро на свидании. Подполковник Чернышёв был ослепителен, будто сошёл с фотографии: «Выдающиеся выпускники Академии Генштаба». Но дядя Вася Марчук… По случаю столетия Василий Федотович надел не привычно широкую колодку, а весь иконостас боевых наград. Даже невозмутимый Гурьев то и дело изумлённо косился на сияющий панцирь на груди подтянутого Деда – к такому зрелищу привыкнуть невозможно. Пауза затягивалась. Разогретый великолепной погодой и ожиданием не пойми чего, строй слегка загудел.
– Вот ведь красавцы! – отметил Чернышёв, любуясь воинством. – Сплетничают с закрытыми ртами. Нам косточки перетирают. Ну, пора, – он сделал шаг вперёд и рявкнул. – Лейтенант Филиппов!
– Я!
– Ко мне!
– Есть! – отменно чеканя шаг, Алёшка прошагал к «Троице», всей шкурой ощущая всеобщее любопытство. – Товарищ подполковник! Лейтенант Филиппов по вашему приказанию…
– Товарищ лейтенант!
Сердце Алёшки ёкнуло. Давешний разговор с подполковником сидел в сердце: «Что на этот раз? Или?!»
Подполковник шагнул к лейтенанту и вручил телеграмму.
– Читайте, – и, не дожидаясь, пока Филиппов соберёт пляшущие буквы в какое-то подобие смысла, сделал шаг вперёд. – Товарищи пограничники! Вчера, точнее тринадцать часов назад, у нашего лейтенанта родился сын! Бойцы! На одного пограничника стало больше! Ур-р-ра!
Пауза. Словно море зашелестело под порывом ветра. Триста душ одним дыханием набрали воздух до звона в груди.
И рявкнули – но не казённо, а дико и весело – извечный русский клич победы:
– Ур-р-ра!!!
Подполковник смотрел на своих веселящихся бойцов, на дрожащие губы лейтенанта, на хохочущего Гурьева, на педантично разинутый рот Марчука. Смотрел на небо и на сопки, радовался и думу думал.
О том, что напротив ворот Поднебесной империи встало русское хороброе гнездо. Далече залетело! Как там – «О Русская земля! Уже за шеломянем еси!»
Так?
Да нет же. Нет, старик. Не так!
Что толку в земле, если нас на ней не будет? Что толку, если россыпью живём? Если дедов-прадедов не помним? Если не трудимся, не верим, не любим, детей не рожаем?
Не за шлемом. Не за плечами. Где мы все вместе, хозяева – там и наша земля.
Здесь.
В этой земле лежат те, кто нас родил.
Она наша – пока мы есть.
Она жива будет теми, кто после нас родится.
Так было, есть и будет.
И ныне, и присно, и во веки веков.
Эпилог(или бонус-трек, если угодно)
Три года, старик.
Три года я рассказывал о послевоенных индейцах, первой любви и первой смерти, как они стали студентами и оказались товарищами офицерами на уже забытой войне – и впереди им становиться настоящими инженерами Звёздных войн.
Знаешь…
Когда-то, сто лет назад, восторженно предвкушая пижонский ответ, я спросил отца: «Пап, а ты был стилягой?» Он затянулся сигаретой, помолчал и ответил, будто извиняясь: «Нет, сын, не был». Я как-то даже не поверил. С детства я слышал, как они с мамой твистовали в клубе имени Капранова, о Ленинграде, о мамином твисте на комбайне, о пластинках Яктыка Абрамыча, моего двоюродного дядьки: «Да как же, пап?» – «А вот так, сынок. Денег не было. Ты знаешь, сколько австрийские туфли стоили? Мою месячную зарплату ученика плотника. И рубашка. И брюки. Вот и научился работать. А стилягами богатенькие были».
Потом, когда отца не стало, мама рассказала много.
Только я уже научился не задавать глупые вопросы. Хотя можно было – мамы всегда прощают глупых своих сыновей.
Я хотел рассказать о танцах и веселье, а видишь, что получилось в этих трёх романах. Своевольные они, герои книг, – сильные, самостоятельные, себе на уме трудяги, сами всё прожили. Только успевал за ними вдогонку жить, только успевал записывать то, что придумалось. Это простая жизнь. Обычная, не парадная, не из Дома на набережной увиденная. Эта жизнь – она с намозоленными руками, открытыми душами и взглядами.
Ну, что молчишь? Хочешь знать, что дальше будет?
А дальше… А дальше они будут строить Большую страну – смело, радостно и упорно. По-другому они жить не умеют – дети фронтовиков, дети Победы. И ведь построят – для нас.
А те, кто не строил, назовут их труд застоем.
Время придёт, и я расскажу новую историю.
А совсем уж напоследок…
Ты видел кадры американской хроники, как американские войска покидали Сайгон? Последний день эвакуации. Ужас, как вспомню этих девчонок, тех, кто жил с американскими ребятами, как они, девчонки эти, рыдали, кричали и бросали своих детишек через плечи военных полицейских, через ограду посольства, чтобы хоть детей спасти.
Помнишь эти кадры? А ещё найди ролик о входе коммунистических вьетнамцев в Сайгон.
Я на всю жизнь запомнил.
Ревущий танк. Наш советский танк, облепленный ликующими победителями, врывается в ворота, мчится по территории посольства и останавливается у входа. Обязательно найди кадры, как вьетконговцы бросились внутрь здания. И ты увидишь то, что увидел майор ЦРУ Джеффри Баррет на секретной хронике 1 мая 1975 года.
Вернее, кого.
Того, кто первым вошёл в американское посольство.
Майор попросил фотослужбу отобрать лучшие кадры. А на них – худощавый, с тоненькими противными усиками вьетконговский офицер.
В тот день майор напился. Он никак не мог понять, что делал во Вьетнаме этот мальчишка-переводчик из «Штази», которого лейтенант Баррет запомнил во время своего плена на Кубе. Понимаешь, кто это был? Ты догадливый, старик.
Санечка Козицын.
А ещё… А ещё расскажу о том, как придумал свою чудо-машину Вовочка Мышкин по прозвищу Крупнокалиберный Мыш и как плакал он в кабинете всесильного Косыгина. Как Вася Очеретня искал свою любовь… И нашёл ведь! О министерском работнике Толе Серове и упорных мечтах его. И о том, как влюблённые Зоська и Алёшка запустили свои ракеты и как кричали на всю пустыню от восторга.
Они уходят. Начали уходить. Они уже седые, полные, уставшие, у них в сумках приборы измерения давления и валидол в карманах. Они так много сделали и так много потеряли. Но, старик, если случайно услышат они по радио дикий вопль Чабби Чеккера, ты увидишь, как загорятся глаза, как прищёлкнут пальцы – и сделают они несколько своих лучших синкоп, станцуют свой лучший твист, пусть даже завтра вся скорая сойдёт с ума.