песню выбрать на конкурс строевой песни. И опять возвращались к жене. Терпеть, терпеть и ждать.
Он постучался в дверь вокзала. Долго стоял. Выкурил сигарету, привычно проверил остроту зрения по двойной звезде в Малой Медведице. Всё точно – яркая и совсем тусклая рядышком. Развернулся, ещё раз стукнул, дёрнул дверь посильнее. Ещё. Вдруг забухшая от сырости дверь чмокнула и распахнулась. Он вошёл внутрь вокзала, непривычно безлюдного, наполненного эхом встреч и пустотой расставаний. Шёл как по заброшенной церкви. Эхо шагов разносилось гулко, суетилось где-то в углах коридоров. Ни дежурного, ни сторожа. Может, где-то в каптёрке мужики мирно выпивали. Впрочем, ему было всё равно.
Алёшка прошёл в зал ожидания – геометрия рядов сидений подсвечивалась призрачными отблесками звёзд. Почему-то, совершенно механически, отсчитал до семи (семёрка с детства была его заветным числом), потом повернул направо, положил вещмешок на сиденье. Клякса боли раскорячилась поперёк грудины. Боль можно было только перетерпеть. Он лёг на спину, головой на вещмешок, из которого пахло свежим хлебом и копчёной колбасой. Но есть не хотелось. Дотерпеть до утра. Дождаться. Найти Зоську. Любимую… Спать. Да, ещё. Он снял фуражку и положил за вещмешок. Фуражку пограничника никто не возьмёт. А спал он чутко. Всё. Отрубился.
Они лежали на соседних рядах сидений в зале ожидания железнодорожного вокзала знаменитого Биробиджана. Они целый день искали друг друга, совершали обычные для людей поступки, шли своей дорогой, встречали разных людей, хороших и не очень. Весь день сокращали ту невидимую пружину, которая была незримо протянута меж их сердцами все восемь месяцев. И, оказавшись совсем рядом, в одном шаге, на пределе тихого шёпота, в поле единой судьбы, они совершенно не чувствовали это натяжение.
Ведь они были рядом.
На расстоянии счастья.
А они просто спали, как спят очень уставшие дети.
Глава 2Фибролит
1
Безлунная ночь.
В плотный кисель морозного тумана опустили снежные усы горные великаны. Их каменные старческие рёбра изрезаны трещинами и провалами. По верхней границе тумана, по кромке обрыва, тянется еле заметная тропка, присыпанная крошевом полуденного камнепада.
Пустыня.
Стужа такая, что душа чувствует тепло звёзд.
По тропе мучительно медленно движутся живые существа. Впереди, судя по хриплому дыханию, плетётся мужчина. Он ведёт заморённого ишака, на спине которого скорчилась женщина с ребёнком на руках. Гимнастёрка мужчины покрылась изморозью. Он не может поднять изувеченную правую руку. Кровь сочится через бинт и намерзает на повязке чёрной сосулькой. Волосы мужчины отчётливо седы – то ли от страха, то ли от мороза. Он всё время озирается на женщину и новорождённого сына.
Женщина накинула вонючую кошму на голову и плечи и старается сберечь тепло для грудничка. Она на грани обморока, уже ничего не соображает от холода и держится только звериным инстинктом, по воле которого дышит в махровый купальный халат и согревает спящую у сердца жизнь. К счастью, судорога так скрутила изрезанные скалами почерневшие босые ноги, что она не падает с постоянно оступающегося ишака.
Сидит, словно околела.
Загнанное животное плачет на ходу. Из выпученных глаз стекают слёзы и смывают намёрзший иней с длинных ресниц. Ишак осторожно ступает старенькими копытцами, со стоном отсапывается и роняет хлопья пены с изодранных поводом губ. Подчиняясь неведомой силе, объединяющей божьих тварей, он даже не пытается скинуть ношу, лишь дрожит и покорно идёт вперёд за окровавленным поводырём.
В совершенной красоте ночи они – единственное недоразумение, досадная случайность, портящая безупречно торжественную тишину. Из-под ног высыпаются камешки, цокают по льду и улетают в пропасть столь глубокую, что эхо их падения не возвращается. Звуки хриплого дыхания отлетают от камней и растворяются бессильно-безвольно. Горы перестоят любого живого… Нечего даже пытаться спорить с горами.
Но живые хотят выжить.
В полукилометре впереди холодный туман сгущается и покрывает тропу и скалы убийственно скользкой плёночкой. В этих краях и опытному физкультурнику тяжело. Дехкане никогда не ходят через перевал по ночам. Не рассказывали о таком. Оставаться на высоте – верно замёрзнуть. Идти вперёд уже невозможно.
Мужчина останавливается. Прислушивается. У него собачий слух и кошачье зрение.
Туман поёт. Сквозь сизый морок просачивается, проползает, проникает невозможно прекрасная мелодия. Она не громче комара. Но в горах, на высоте, комары не водятся.
Аргентинское танго.
Дошли.
Если бы мужчина умел плакать, он бы заплакал. И не потому, что он стыдится слёз. Просто не может. Глаза как-то сами собой высохли. Насмотрелись за жизнь на смерть. Слёз не осталось. В груди всё время лопается какой-то пузырёк, тело всё больше немеет.
Он точно знает, что случится на этой малюсенькой площадке. Еще полчаса, и он оступится, нарочно разожмёт пальцы, сломанной марионеткой проскользит три шага влево и, свободно, по-птичьи раскинув руки, улетит в ущелье. А потом – к ошмёткам его тела прилетят такие же изодранные куски жены и сына. И всё закончится.
В таком исходе нет ничего постыдного. Умереть легче, чем жить. Дойти тяжелее, чем просто и незатейливо улететь в пропасть. Никто ничего не узнает. Никто не поймёт. Эта пытка закончится – и для него, и для них.
Нет, конечно, можно ещё упереться. Наклонить голову, напрячь отсутствующие силы и пойти вперёд, нащупывая стёсанными подошвами путь. Быть отчаянным легче. Не получится, зато попытается. И совесть не загрызёт.
Спасти всегда тяжелее всего. Сделать выбор. Кого выбрать – жену или сына? Сына донесёт… Может быть. Жену за руку он проведёт. Попытается. С ребёнком он её не удержит. Двоих – точно нет.
Всем замерзать.
Или?..
Он неловко тянется левой рукой к кобуре, выцарапывает револьвер, показавшийся невозможно тяжёлым. Один патрон.
В кого?
Тоже не выход.
Любя оружие, он старается засунуть револьвер в кобуру, машинально расправляет складку гимнастёрки и цепляет рукоятку кинжала. Его душа замирает. Он медленно вынимает дамаск из ножен и пытается уловить смутную догадку. Резная рукоятка, готовая для убийства звёздно-узорчатая сталь.
Наваждение рассеивается.
Мужчина медленно отпускает рукоятку кинжала, с громким змеиным шипением падающего в ножны.
Сердце грохочет, из последних сил разгоняя остывшую кровь. Он делает два шага назад:
– Вера. Верочка. Вера, ты меня слышишь? Быстро слезай. Вера.
Кошма шевелится. Он почти не видит её, но сердцем мог бы нарисовать чёрные брови, ресницы, лицо… Какое лицо? Да обычное лицо – скуластое, полные щеки, припухшие глаза. Совсем не красавица мать его сына.
– Вера, давай руку. Держись. Держи парня. Слезай. Просыпайся, ты!
Он обнимает Веру за плечи. Тащит на себя. Она встаёт на крошево камней и беззвучно рыдает, почувствовав его руку. Боль в обмороженных ступнях невыносима. Ребёнок, тёплый, её живой ребёнок испуганно вскрикивает, ворочается на руках и начинает вопить во весь голос.
Есть хочет.
– Держись, Вера. Секунду. Сейчас. Только держись.
Он укутывает её кошмой, разворачивается и опускает руку на жёсткую холку дрожащего ишака. Ну, метнись же ты, живое существо! Все жить хотят, всегда хотят жить! Это же главный инстинкт, главный смысл жизни – жить! Но животное стоит неподвижно. Ишак опускает голову к камням.
Звери знают, когда приходит их час служить человеку.
Человек пристраивается, чтобы ударить слева и одним плавным движением вонзает кинжал в грудь жертвы. Ишак кашляет, как-то неожиданно по-детски охает и заваливается на правый бок, уже не чувствуя, как поворачивается сталь в пробитом сердце. А человек вторым, уже скользящим, взмахом распарывает круглый живот. Человек действует безжалостно-спокойно. Ещё один удар. Ненужный кинжал звякает на камнях. Рука скользит внутрь, захватывает скользкие, горячие кишки и вытаскивает требуху из вздрагивающей туши животного.
– Вера! Вера! Сюда, быстро!
Жена стоит столбом. Он ощеривается.
– Ах ты ж! Вера!
Мужчина поднимается, хватает липкими пальцами женщину за плечо.
– Вера! Пожалуйста! Вера, очнись! Верочка, быстрее! Снимай.
Он тащит кошму к туше.
– Давай! Давай сюда. Шевелись, проснись ты!
Женщина осторожно засовывает завёрнутого в халат сына в горячее чрево. Мужчина проверяет, чтобы головка была свободна. Мальчик кричит изо всех сил.
– Садись. Садись, живо! Быстрее. Ноги!
Боясь упасть в обморок от боли, мужчина толкает жену к жертве, неловко отрывает кусок подола её любимого воскресного платья, усаживает Верочку на кошму и обматывает обрывком ткани её ножки.
– Вера, давай, быстро ноги засовывай внутрь. Так. Молодец. Теперь слушай внимательно. Верочка, дождись. Час. Один час. Больше не надо. Я вернусь. Приведу ребят. Держись, Вера. Не смей замерзать. Дождись.
Мужчина накрывает жену кошмой, будто палатку делает, потом выпрямляется и оглядывается. Тропы не видно.
Ему туда, вперёд и вниз, в морозную дымку.
Впереди, в полутора километрах, – жизнь. Там, на заставе, стоит Манёвренная группа. Сто клинков. Там показывают новый фильм, звуковую диковинку «Путёвка в жизнь». Его маленькая диковинка плачет сзади, из тёплой туши. Он ползёт по тропе на ощупь, где-то и на четвереньках. «Какое животное ходит вечером на трёх ногах?» Ох и ответил бы он греческой твари!
Он не имеет права погибнуть. Не для того он вместе с тринадцатью товарищами дал последний бой всей банде Утан-бека. Не для того он поклялся товарищам спасти жену и ребёнка.
Он вернётся, успеет, приведёт бойцов. Спасёт жену и грудного сына – Константина Константиновича Гурьева.
Это всё, что его мама рассказала Гурьеву о побеге через горы…
Капитан поднял глаза, словно проснулся, посмотрел на часы, потом на собравшихся офицеров: