4
– Зосечка Васильевна, да вы возьмите же свёколки, – Циля Шлёмовна хлопотала у пыхтевшей плиты слева. Пар от её готовки поднимался мощным столбом (Циля Авербух гордилась своим умением готовить быстро). – Возьмите-возьмите.
Зося, в новеньком фартучке, с отменно-когтистым маникюром, смотрелась довольно неуместно на общей кухне по-стариковски поскрипывавшего барака. Но это было обманчивое впечатление.
Ну… Знаешь, так бывает, когда в комнату, забитую старыми вещами, вносят обновку. Что-то неуловимое. Привычная обстановка съёживается. Становится заметной потёртость обивки любимого диванчика или царапины на спинке стула, старательно отмытое чернильное пятно на скатерти – все те неуловимые приметы долгой жизни, которые не замечает хозяйский глаз. Если, конечно, не едут гости. Таки да, вы меня поняли, мы говорим о простой жизни, а не о красивых, подретушированных фотографиях знаменитого «Домоводства» 1956 года издания.
А на общей кухне, через которую прошло много разных заезжих дамочек, неумолимо приметливые глаза старожилок видят всё – и нож, выскальзывающий из неумелых рук, и пригоревшую вмиг сковороду, и продукты – всю раскладку офицерского продпайка – бывалые уже всё видели, ничему не удивляются. Разве лишь что-нибудь сверхвыдающееся может удивить ко всему привычных хозяек.
Хотя… Барак навечно запомнил жареную мойву в исполнении Юлечки Серовой.
Юлечка, в жизни не заходившая на кухню большой московской квартиры, попыталась судорожно вспомнить и воспроизвести все кухонные манипуляции домработницы Марии Дмитриевны. Ну и что, что рыба была не треска, а мойва. Рыба же?
Так-то оно так, но таки не очень.
Заносчивая нескладёха Юля Сомова на третьем курсе неистово влюбилась в тихого провинциала Толю Серова. Среди постоянно дурачившихся одногруппников Клерк выделялся застенчивостью и внимательным взглядом спокойных глаз. Он был умён и явно хитёр до чрезвычайности. Настолько хитёр, что застенчивостью своей располагал к себе сердца самых центровых москвичек. При виде сосредоточенного и подчёркнуто сдержанного Клерка самые умные девушки призадумывались и внимательно присматривались к его спортивной фигуре, анализировали всё – и чистенький поношенный костюмчик, безукоризненно повязанный галстук, аккуратные старенькие башмаки и уверенную манеру отвечать на экзаменах – пусть без блеска, на «хорошо», но всегда по делу. Он много читал. Ему бы на филологический пойти, но Толя предпочёл Институт связи.
В комсомоле он не блистал, но все поручения выполнял ровно, на «хорошо». Так, чтобы не очень отвлекали его от чтения. Никто не мог упрекнуть его в том, что не хватавший звёзд с неба «хорошист» отбился от коллектива. Был, конечно, башковитый Валька Осокин, блестящий балбес, который периодически порывался набить морду Клерку, – именно Валька дал сероватому Серову это странно-несоветское прозвище – но как-то всякий раз не было последнего, решительного повода.
Когда на новогоднем вечере посреди твистующего веселья обычно незаметный Клерк подошёл к привычно стоявшей в уголочке Юле Сомовой, все рядом стоявшие подружки даже как-то подрастерялись. Особенно Юля. Среди приятельниц в своём новеньком очень хорошо сшитом чёрном платье она выделялась той особой истерической невозмутимостью, которая отличает всех умных девушек, почему-то уверенных в своей непривлекательности.
Но Серов в тот странный вечер тоже был весьма странен. Нет, он не выпил. Но был решителен и как-то особенно сероглаз. Он стоял напротив «дылды», которая, впрочем, была одного с ним роста, даже чуть ниже с учётом каблуков. Стоял и чуть пощёлкивал пальцами. Чётко отщёлкивал синкопы. Потом протянул руку и, сделав полушаг назад на слегка вихлявшей в такт ноге, буквально выдернул Юлю из цепко-шипящих щупалец подружек. И Сомова, странная, неприступно-центровая Сомова, о которой отвергнутые пошляки насочиняли кучу разных гадостей, пошла за пританцовывавшим Серовым, незаметно для себя тоже прищёлкивая ритм.
И они твистовали всё быстрее и ловче, разгораясь, присматриваясь друг к другу, подмигивая, потом всё громче смеясь, стараясь докричаться, сказать что-то такое поздравительно-новогоднее. Толька притащил бокалы с шампанским, которое так щекотало нос. «И почему это всё не произошло с нами раньше?»
А дальше.
А дальше была ночь. Её родители были у бабушки, которая от невыносимости одиночества симулировала сердечные приступы. Впрочем, собираясь к бабушке, родители точно знали, что там всё в порядке. Но они хотели, чтобы Юля потанцевала, да и вообще, накануне развода как-то предпочитали не перегружать ни себя, ни дочку лишними словами. Да и пора было дочке… Ну… Жить, что ли. Не всё же пропадать в отцовой библиотеке.
Толя ушёл перед рассветом. Медленно оделся, тихо закрыл входную дверь, неслышно спустился по лестнице, чтобы не шуметь лифтом, и нырнул в жёлтую метель, наполненную отсветами фонарей и одиноко-бессонных окон. Совершенно голая Юля сидела на тёмной кухне, курила отцовы сигареты и чувствовала себя мерзкой старухой.
Часов в одиннадцать утра её разбудил отец. «Юля, – он смотрел на дочку с каким-то новым прищуром. – Юля, ты можешь быстро одеться и выйти на кухню? У нас гость». Когда Юля шла по длинному коридору, её неожиданно укусила странная, путаная, как волосы на расчёске, мысль. Сомова даже нахмурилась. Шаг-другой. Всё на автомате, буднично и спокойно.
Валентина Романовна Сомова стояла у подоконника, с похожим сомнением разглядывая дочь. Расправляла салфетки на столе, переставляла тарелки. Подравняла ложечки, чтобы лежали рядом с блюдцами. Отец поправил узел галстука, снял, зачем-то покрутил в руках, потом положил очки на раскрытую «Вечёрку». Но всех этих мелких телодвижений Юля не замечала. Она застыла в дверях и видела только Толю. Тот стоял возле плиты. Тоже снял очки и посмотрел на неё как-то ошеломлённо.
Её все разглядывали. Она снова почувствовала себя голой.
«Юля, – сказал отец намеренно опереточным голосом, словно предвкушая забавную шутку. – Вот этот молодой человек. Как вас, молодой человек? Анатолий? Спасибо, Валя. Так вот, Юля, этот молодой. Очень молодой человек просит твоей руки. Он прямо так и выразился. Ты, конечно, можешь…»
«Я согласна» – мгновенно ответила Юля.
Борис Фёдорович довольно быстро привстал и тут же сел на стул. Тут же рядом с ним опустилась Валентина Романовна.
«Толя, – Юлия Борисовна метнула взгляд в шатнувшегося Серова, не обращая внимания на зыбкие тени родителей. – Пойдём. Я тебе покажу мою комнату…»
Самое смешное и удивительное случилось секундой позже – следуя за ней по коридору, Толя тоже влюбился в Юлю. Вряд ли он сам ожидал, что, скажем честно, старик, что в его циничные расчёты вмешается дурацкое и явно лишнее чувство, но мальчик из Подольска намертво прикипел душой к девочке с улицы Горького. Кто чью душу изломал и собрал заново – до таких мелочей нам, читатель, дела нет. Это касалось только двоих.
Поступки важнее слов.
После защиты диплома Толька Серов отказался пользоваться блатом тестя и загремел на Дальний Восток, только-только научившись хоть что-то делать на Подольской АТС, а Юля Серова, решительно наплевав на родительские советы и запреты, удрала из Москвы и поехала в Биробиджан. За мужем.
Но мы отвлеклись.
Про мойву.
Нимало не обеспокоившись качеством рыбы, купленной в фибролитовском «сельпо», Юля достала из бурого бумажного кулька сомнительный серый кусок льда с торчавшими хвостиками рыбёшек и вывалила «рыбу» на скворчавшую сковородку. Столб пара и шипение жира изобразили неплохой даже по камчатским меркам гейзер. Через десять минут полуобугленная, полурастаявшая масса издавала чудовищную вонь булькавших кишок. Ну откуда несчастная Юля могла знать о том, что в такой маленькой рыбёшке столько дряни?
И ведь ни одна зараза не помогла, не подсказала. Девочки всех возрастов бывают жестоки – что в песочнице, что на общей кухне. Бесплатный цирк. Юля стояла возле сковородки и оглушённо и потерянно тыкала вилкой в серое варево. Удушливый смрад довольно быстро заполнил все уголочки длинных коридоров барака. Тогда из своей комнаты прибежала Зоська, увидела картину бедствия и мгновенно бросилась на помощь. Тут же сковородка была залита водой, содержимое отправлено в помойное ведро, беззвучно рыдавшая Юля усажена за стол. Зося запрыгнула на подоконник и раскрыла окно настежь.
Циля Шлёмовна и её подружка, хорошая, между прочим, швея, Зинаида Ипполитовна, единственные свидетельницы кухонной катастрофы, поджали губы.
Но Зося уже стучала ножом – крошила морковку, лук. Потом сунула ещё один нож в руки Юли – «Давай, Юлька, чисть свёклу», – обдала сковородку кипятком, потом сполоснула холодной водой, отодрала содой – всё чётко и мгновенно. Юля смотрела во все глаза, как на сковородке, будто сами собой, пассеровались морковка и свёкла, а с побулькивавшего в кастрюле бульона снималась и сбрасывалась пенка. И в одночасье посреди коммунальной кухни Лягушатника воцарился, забормотал и запыхтел настоящий малороссийский борщ такого качества, которое получается только случайно, по великому вдохновению.
«Юлька, не бойсь, научу, – Зося подмигнула Серовой. – Будешь готовить лучше всех. Так, смотри за огнём. Еще десять минут, потом выключишь. Запомнила? Десять минут. Давай, справишься».
И вышла из кухни, вернулась обратно в комнатку – к разложенным чертежам.
Ждать Алёшу.
С того самого дня старожилки, не сговариваясь, перестали игнорировать новоприбывших «столично-уманикюренных барышень». Да и толку было – игнорировать? Безразличие действует на слабых. А жёнам лейтенантов было некогда. Очень уж они любили мужей. Иначе бы не приехали.
Так вот, Циля Шлёмовна с тех пор старалась дружить с Зосей.
…Циля была женщиной выдающейся во всех смыслах.
Неотвратимостью своей Цилины организаторские способности были известны любому насельнику Лягушатника и всех фибролитовских окрестностей.
Каждую весну и осень, в любой ливень, словно капитан Ахав, возвышалась Циля на крыльце подтапливаемого барака и громовым голосом посылала указания тихому и застенчивому мужу своему: «Боря! Закатай брючки. Боря, ну кто так закатывает брюки? Боже ж ты мой, где тебя учили так закатывать брючки?! Видела бы тебя мама Рахиль! Боря, да надень же ты сапожки, Боря!» И послушный Борис Натанович Авербух, уважаемый корреспондент «Биробиджан Штерн», клепавший под псевдонимом Марк Штайн энергичные фельетоны, «полные неподдельного юмора и злободневной сатиры», отправлялся на край мостков, соединявших барак с Большой землёй, и опасливо посматривал на накатывавшие пенистые валы. «Боря! – палила из пушки Циля. – Ты не забыл? Обязательно купи яичек, маслица, хлебушка, и картошечки не забудь!» Откуда Циля владела этим столичным сюсюканьем, она сама не знала.