у не было ни строчки, и я вдруг решила, что каяться можно и в том, что не верил, и в том, что отказался. В общем, до появления второго письма из обители, я страдала и хлюпала носом, а после снова поначалу хохотала, а затем много ела.
Уже на четвертый день пребывания диара в обители я с нетерпением ожидала посланий от настоятеля, просиживая подле окна по два-три часа к ряду. Они были словно невесомый мостик между мной и супругом, дававший надежду, что всё еще может быть хорошо. К пятому дню пребывания диара в монастыре братья уже совсем привыкли к его сиятельству, и настоятель написал мне такие строки:
«Чую я, ваше сиятельство, в брате Аристане фальшь, а благочестие и покаяние считаю ложным, ибо, попав себе по пальцу молотком, изрыгал он вновь слова поганые, поминал Проклятого Духа и прочие мерзости. А козу, за то, что боднула его за нерадивость, обозвал словом, которое можно перевести, как «непристойная женщина».
Хотел назначить ему десять плетей, но убоялся и только велел молиться до полуночи. Проверять буду лично, ибо нет доверия порочной душе брата Аристана».
На седьмой день меня все-таки осчастливили рассказом о дойке козы, подвергшейся поношению со стороны его сиятельства. Кроме этого долгожданного и радостного события, настоятель опять ругался на самозваного брата и обвинял в том, что тот соблазнил трех братьев на игру в карты, бессовестно шельмовал и обыграл их на «последние сандалии» и отдавать отказался.
«И хвала Богине, ваше сиятельство, что нынче зима, и братьям есть, во что обуться, иначе ходили бы босыми и поротыми, а так только поротыми. Брат Аристан же во время экзекуции сидел на бочке и с любопытством, коего не прятал, следил за наказанием проигравшихся братьев, читая нравоучительные речи о вреде азартных игр.
Если же и завтра что-нибудь отчудит, то выпорю его всенепременно».
Описание проделок надменного и сурового диара в монастыре от ябеды настоятеля для меня стали сродни настольной книге. Я перечитывала их по множеству раз в день, хохотала до слез и безумно скучала по своему мужу. Вспоминала дурачества супруга с его другом агнаром Наэлем, и тогда всякие сомнения, что Аристан способен на все то, что описывал брат Орей, отпадали сами собой.
На восьмой день брат Орэй без устали хвалил Аристана, отмечая, с каким усердием он ухаживал в лазарете за теми, кто сильно пострадал во время недавнего пожара на продуктовых складах. Кни[г]олю[б].н[е]т Из письма настоятеля я узнала подробности о Бримском пожаре, о которых умолчал Аристан, да и вряд ли рассказал бы мне о них хоть когда-нибудь. Оказалось, что во время пожара огонь перекинулся на жилые дома бедняков, и диар забирался в горящие жилища, помогая людям выйти на улицу. После этих известий меня отпаивали успокоительным чаем, когда я в красках представила себе, что творилось в Бриме. Признаться, в тот момент мне захотелось задушить диара собственными руками.
А вот на девятый день послание было наполнено праведным гневом и желчью. Дело в том, что к вечеру восьмого хвалебного дня, когда все приличные братья уже собрались в обители, настоятель не досчитался двух сынов Матери Покровительницы и, как ни странно, брата Аристана.
«Вернулись они лишь под утро, в сильном хмелю. Поначалу долго стучались в ворота и горланили слова непотребные. А когда ворота открылись, мы обнаружили, что двое пьяных сверх всякой меры братьев пытаются забраться на ограду, на которой восседал брат Аристан, болтал ногами и стыдил своих собутыльников. Вещал он, что братья отрастили себе столь большое благочестие, что оно не дает им оторваться от земли. А еще говорил, что если братья прямо сейчас скончаются от одышки, то их благочестие, простите, ваше сиятельство, на чашу весов Матери нашей Покровительницы не втиснется. А когда розги гуляли по тому самому благочестию обоих пьяниц, они, вместо покаяния, горланили срамные трактирные песни, а брат Аристан размахивал перед их носами пальцами, изображая дирижера. Но хуже всего, ваше сиятельство, что поровшие провинившихся блудодеев братья поддались шальному кабацкому духу и начали подпевать горлопанам, чередуя удары в такт поганой песне, отчего три собутыльника пришли в еще больший восторг.
Терпения моего больше нет, ваше сиятельство, как хочется своими руками выпороть смутьяна. Держусь из последних сил. А ведь какой замечательный диар был».
Сегодня шел десятый день пребывания его сиятельства в Бримской обители. Послания я еще не получала, но ждала с нетерпением и тоской. Подойдя к окну, чтобы проверить не видно ли посланца из монастыря, я рассмотрела крытый возок, въезжавший в ворота. Решив, что это привезли что-то по хозяйственной части, я быстро потеряла интерес к возку и отошла от окна.
Походив по комнате и не найдя себе места, вышла в коридор, решая, куда направить свои стопы. Между библиотекой и кухней Лирии я выбрала кухню, нам с младшим Альдисом настоятельно требовался кусок хлеба с маслом. Вот как вышли в коридор, так и поняли, что хлеб с маслом нам просто необходим, и чтоб еще солью сверху, непременно солью. Сглотнув, я поспешила к Лирии, не призывая горничных, вдруг куда-то запропастившихся.
Кухарка встретила меня широкой улыбкой. Оторвавшись от готовки, она намазала мне кусок хлеба маслом, посыпала сверху солью и подала на серебряном блюдце. Блюдце так и осталось у нее в руках, я забрала только хлеб. Потом увидела миску с яблоками, приготовленными для пирога, поняла, что хлеб с маслом и солью без сладкого яблока не имеет никакой вкусовой ценности, и стащила красный сочный плод, игнорируя хмыканье кухарки.
По лестнице я поднималась, набивая рот хлебом и яблоком одновременно, испытывая ни с чем не сравнимое удовольствие. Успев подняться на один пролет, я вдруг остановилась и прислушалась. Странный и совершенно неуместный звук коснулся моего слуха. Однако решив, что мне показалось, я поднялась на несколько ступеней и снова замерла. Где-то в доме блеяла коза. Едва не поперхнувшись и не потеряв яблоко, я спешно дожевала и проглотила то, что успела откусить, и поспешила на звук. Сердце стучало в груди так сильно, что жалобное блеяние вдруг стало теряться за его набатом.
Мне навстречу вылетела одна из моих женщин с горящими глазами.
— Ваше сиятельство, где вы ходите?! — с возмущением воскликнула она, после прижала руки к груди и добавила: — Там такое!
— Где? — сипло спросила я.
— Там! — она указала пальцем в сторону Бордовой гостиной, после опомнилась и закончила степенно: — Меня послали за вами.
Кто послал, я даже не спрашивала. Почти сорвавшись на бег, поспешила к гостиной, в которой когда-то впервые увидела своего мужа. Однако перед дверями остановилась, заставляя себя принять невозмутимый вид. Невозмутимой быть не получалось, поэтому, оставаясь в сильнейшем волнении, я вновь откусила от хлеба и от яблока и вошла в гостиную, уже не чувствуя упоительного вкуса моего лакомства.
Картина, представшая мне, была поистине впечатляющей. Посреди гостиной был откинут ковер, вместо него я увидела совершенно несчастную черно-белую козу. В глазах ее застыл немой укор, и почему-то я была уверена, что адресован он мне. Признаться, я устыдилась… перед козой. Потому передала ей с горничной остаток хлеба и яблока. Тем более есть было совершенно невозможно. Перепуганная коза загадила гостиную, и теперь прислуга спешно убирала следы козьей паники.
Перед мордой животного суетился сын Матери Покровительницы в традиционном зеленом балахоне. Он гладил козу, успокаивая ее и обещая, что скоро она вернется в родной хлев. Однако мой взор был устремлен не на неизвестного мне брата, чей объемный зад живо напомнил строки из вчерашнего письма о тяжести благочестия. Я смотрела на третьего визитера, гордо восседавшего на низенькой скамеечке. Из-за высокого роста, колени его нелепо торчали в стороны, но это ни в коей мере не умаляло важности, ясно читаемой на сиятельной физиономии диара.
— Доброго дня, любовь моя, — приветствовал меня Аристан, будто расстался со мной лишь сегодня утром.
— Д…доброго, — с трудом проглотив остатки лакомства, ответила я.
— Как ваше здоровье, дорогая? — бодро поинтересовался супруг, не прекращая своего занятия.
Я немного нагнулась, чтобы лучше рассмотреть, как сноровисто его сиятельство дергает козье вымя. Перед диаром стояли две плошки и обе были пусты. Впрочем, это не мешало его сиятельству продолжать издеваться над бедным животным.
— Я замечательно себя чувствую, — наконец, ответила я.
— Рад слышать, — широко улыбнулся мне супруг и перевел взгляд на сына Покровительницы. — Брат Хеборг, в этой козе что-то испортилось, она не доится.
— Зайка перепугана, — удручено ответил брат Хеборг.
— Или оскорблена, — заметила я, кутаясь в шаль, которую мне принесла одна из горничных. Окна в гостиной были открыты из-за козьего испуга. — Возможно, не стоило называть ее падшей женщиной. Вы ведь ее оскорбили?
Лицо диара вдруг вытянулось, и он с подозрением спросил:
— Откуда вы знаете?
— Хм… — глубокомысленно ответила я.
Наконец, оставив бедное животное в покое, его сиятельство поднялся со скамеечки, отдернул рукава рубашки и тихо буркнул:
— Бессовестная скотина. Испортила всю затею.
Я сделала несколько шагов навстречу, однако остановилась, так и не дойдя до мужа, и сделала небрежный жест рукой в сторону козы, чей вздох облегчения я явственно услышала.
— И что означает сей пассаж?
— Это не пассаж, это Зайка, — чуть ворчливо ответил его сиятельство, все еще обиженный на козу. Однако тут же лукаво улыбнулся: — Я воплощаю ваши фантазии. Теперь в нашей жизни не осталось лжи и тайн.
— Совсем? — полюбопытствовала я, едва сдерживая рвущийся наружу смех.
— Абсолютно, — с уверенностью ответил диар.
Я хмыкнула и, стараясь улыбаться мило, спросила, наивно похлопав ресницами:
— Вы ведь расскажете мне о своей жизни в обители? Вам было тяжело среди братьев?
— Что вы, дорогая, — не менее мило улыбнулся в ответ Аристан Альдис, делая еще один шаг ко мне. — Прекрасные люди. Благочестивы сверх меры. Признаться, я даже испытываю некоторое просветление после жизни среди них.