– Что у вас?
– Мне нужно попасть к следователю Прохорову. – Надя зачем-то наклонилась к основанию витрины, хотя коробочка интеркома была врезана в стекло на уровне ее лица.
– Вызывали? Ну проходите тогда, – кивнул дежурный.
– А куда? Я здесь впервые. – Надя отстраненно удивилась обычности этого разговора: как будто оба его участника не находились в некоем переходном пространстве между двумя мирами.
– Второй этаж по лестнице, направо, дверь будет слева, четырнадцатый кабинет, – монотонно проговорил полицейский, не поднимая глаз на посетительницу.
– Спасибо, – ответила Надя и легко, не чувствуя под собой ног, поднялась по короткой лестнице.
Дверь с табличкой «14» была плотно закрыта. Надя стукнула в нее костяшками пальцев и услышала неожиданно громкое «подождите».
Оглянувшись, она села на стул. Кроме нее, в коридоре никого не было. Наверно, это странно? Мысли метались в голове, как бешеные водомерки – не оставляя следа.
Внезапно дверь распахнулась, и Прохоров, не отпуская внутреннюю ручку, почти вылетел в коридор и развернулся к ней всем корпусом.
– Надежда Юрьевна? Проходите.
Он вошел в кабинет вслед за ней и снова плотно прикрыл дверь.
– Снимайте пальто, присаживайтесь. – И указал на стул у своего стола.
Кабинет был простым и стандартным: все чисто, официально, по-мужски. Никаких личных вещей, если не считать стреляной мишени на стене (двадцать девять из тридцати, машинально сосчитала Надя) и небольшой книжной полки.
– Надежда Юрьевна, я пригласил вас, чтобы сообщить, что следствие по делу о краже в офисе вашей страховой компании почти завершено, – объявил Прохоров, садясь за стол и глядя на нее. – Осталась буквально пара деталей, и я буду готов предъявить обвинение по факту кражи из кабинета Бабаева Александра Александровича серебряного портсигара с изображением всадника и синим камнем на замке, производство Россия, до 1917 года, рыночной стоимостью двести сорок тысяч рублей.
Надя молчала и не отводила взгляд. После паузы длиной в несколько секунд Прохоров продолжил ровно на той же ноте:
– Я хочу вам напомнить, что добровольное признание вины облегчает наказание, и еще раз спросить, не хотите ли вы что-либо сообщить до официального выдвижения обвинения.
– Нет, мне совершенно нечего вам сообщить. Все, что я знала, я вам уже сообщила, – ответила Надя твердо, выпрямив спину и слегка откинув голову назад, чтобы выдержать пристальный взгляд следователя.
Он резко поднялся.
– Я прошу вас подумать еще раз, Надежда Юрьевна. Решение, которое вы сейчас примете, может в корне изменить вашу жизнь. – Нависающая фигура Прохорова казалась Наде гигантской, но она внезапно зацепилась взглядом за пряжку ремня, который виднелся под синим пуловером. Интересно, это армейский ремень? Хотя нет, он же не в форме. И вообще не в армии.
– Надежда Юрьевна?
– Вы не можете утверждать, что это была я, – бухнула Надя, возвращаясь из туманной пропасти полузабытья.
– Можем утверждать. Камера зафиксировала, что в кабинет Бабаева А. А. во время его отсутствия заглядывали восемь человек. И только один из них вошел. – Прохоров выдержал небольшую паузу, а потом внезапно сильно ударил рукой по столу, от чего Надя вздрогнула всем телом, и, наклонившись к ней, заорал: – Да вы вообще понимаете, что это значит?! Вы же в тюрьму пойдете! Это путь в одну сторону, вы потеряете все, все, понимаете?! На этот раз с рук не сойдет!
Надя, оглушенная не столько словами, сколько потоком агрессивной энергии, которая исходила от Прохорова, еще сильнее выпрямилась и зажмурилась, вцепившись в обручальное кольцо и чувствуя, как холодеют руки и спина.
– У вас ничего больше не будет, если вы сядете! Ни карьеры, ни этой машины, которую вы паркуете как попало, ни мужа этого вашего, художника! Вы уже никогда не будете той, кто вы сейчас! – Он не просто кричал, он орал, вкладывая в это столько страсти, что было невозможно представить, что это происходит с ним каждый день. – А сын? Вы о нем подумали? Парень пашет как вол, он реально хочет мир сделать лучше, а не просто бабла в полиции срубить – и вы, вы же всю его жизнь под откос пустите! Вы мать ему или кто?
Прохоров внезапно резко замолчал и сел. Надя, стиснув зубы, смотрела на него с напряженной ненавистью.
Коротко взглянув на нее, Прохоров снял трубку и набрал четыре цифры внутреннего номера.
– Степанов? Прохоров беспокоит. Ты на дежурстве сейчас? Зайду к тебе через пару минут. – И снова встал, командуя Надя: – Пройдемте.
– То есть как это «пройдемте»? – Надя вдруг испугалась так, что начала дерзить. – Я никуда не пойду!
Но спорить было бесполезно: Прохоров сжал ее руку повыше локтя стальными пальцами и вывел в коридор.
Прохоров нажал на звонок, по которому небрежный маляр прошелся кистью с зеленой краской, и спустя двадцать томительных секунд тяжелая дверь с лязгом открылась.
Надя увидела уходящий вдаль коридор с решетками по одной стороне. Открывший дверь полицейский в форме загораживал проход своей массивной фигурой, но, увидев Прохорова, держащего потерянную Надю повыше локтя, просто кивнул и отстранился, пропуская их внутрь.
Подчиняясь импульсу чужой железной руки, Надя ступила на линолеум коридора. Какой чудовищный цвет. И эти стены. И освещение. Лампы дневного света, наверно, изобрели такие же люди, какие в Средневековье придумывали пытки.
Почти не осознавая себя, она шла по недлинному коридору, который казался бесконечным, и видела в его конце свет. Тоннель? Да нет, не может быть. Она же не умерла. Кажется, не умерла.
Ее остановили. Лязгнул замок. Открылась решетчатая дверь. Железная хватка на ее руке на секунду стала сильнее и придала ей импульс: вперед и направо. Надя шагнула в камеру и услышала, как за спиной с ужасным скрежетом закрылся выход к ее прежней жизни.
Все. Вот и все.
Она стояла совершенно неподвижно, не ощущая ни запахов, ни звуков, не осознавая своих мыслей, превратившись в изваяние. Но реальность постепенно проявлялась из небытия: узкая койка, стол и стул, унитаз в углу, решетки вместо стен. Медленно повернув голову, Надя оглядела камеру. Метров шесть? Как кухня у бабушки. Окошко. На нем тоже решетка. Нет, этого просто не может быть.
Сил совершенно не было, но присесть здесь Наде казалось невозможным. Она не будет прикасаться ни к чему здесь. Не сядет и не ляжет, нет. Это чужое, не ее пространство, ее здесь быть не должно. Или должно?
Он говорил, что это срок. Тюрьма. Но он не писал ничего, ведь так? Значит, протокола нет? И обвинения нет? И она еще может открутиться? Да как тут открутишься, внезапно с отчаянием осознала она. Камеры. Ведь камеры. И только она входила. Значит, это вопрос времени. Они ведь и невиновных сажать умеют, а таких, как Надя, и подавно.
– А тебя за что, милая? – глухой женский голос рывком вернул Надю к реальности. Сквозь прутья решетки на нее смотрела героиня ее детских кошмаров: одутловатая, покрытая нечистыми морщинами, с всклокоченными пегими волосами женщина без возраста и будущего.
Надя покачала головой, не в силах произнести ни слова.
– А, ясно, – протянула соседка. – Впервой, значит. Ну ничего. Это у всех бывает впервой. Поначалу оно страшно. А потом вот уже сюда как в санаторий приходим. А что, на воле-то? Не накормят, спать не положат. А здесь тепло, еда и душ раз в неделю.
Еще раз осмотрев Надю мутными глазами с красными прожилками, женщина отвернулась и отошла вглубь своей камеры.
Надя вдруг вся сложилась в суставах, как лишенная поддержки марионетка, и прямо посередине камеры села на корточки, спрятав голову в колени и крепко обхватив себя руками.
Глава 25
Прохоров сидел в своем кабинете, уставившись в стену напротив. Лицо застыло, губы сжаты. Он вышел из себя. Это нехорошо. Но черт побери.
Ему всегда было очень тяжело работать с женщинами. Об этой слабости, в общем, было известно, но ее в полиции не обсуждали: Прохоров был хороший мужик, и коллеги не считали нужным злословить за его спиной. Но привычку передавать другим следователям почти раскрытые дела, где обвиняемой была женщина, его сослуживцы считали заскоком, из-за которого толковый коллега никогда не сможет надеть погоны с большими звездами. Во-первых, этими своими финтами Прохоров снижал свои же показатели раскрываемости. А во-вторых, у человека, который командует другими, не должно быть таких слабостей. Другие – пожалуйста. Но жалеть преступников из-за того, что они бабы? Этот момент не вписывался в систему совершенно.
Он не помнил, чтобы когда-либо повышал голос на задержанных. Ну может, было по молодости пару раз, когда он еще верил в агрессивные техники допросов. Но потом понял, что сам теряет слишком много сил, если орет на кого-то. Становится мягким, теряет фокус, и в результате все получается только хуже. Медленно вываживая подозреваемых, как будто рыб на удочке, Прохоров добивался большего. Но эта Надя…
Он снял трубку внутреннего телефона и набрал четыре цифры.
– Невельской? Зайди ко мне. Срочно.
Прохоров открыл ящик стола и пошарил рукой, отыскивая папку. Наугад вложил в нее несколько документов и на чистом листе написал несколько слов.
– Разрешите?
– Да, Леш, проходи. Смотри, вот тебе папка, отнеси ее капитану Степанову и дай подписать то, что внутри. Как закончит, папку бегом ко мне, а сам свободен до завтра. Действуй. – Прохоров протянул практиканту папку, глядя тому в переносицу, чтобы ненароком не считать каких-нибудь эмоций, которые испортят все дело.
– Капитану Степанову? А он где?
– Где-где! Он дежурит сегодня в ИВС. Изолятор временного содержания, знаешь такой? По коридору направо. Давай, мухой.
Прохоров откинулся на спинку стула и, увидев, как быстро метнулся исполнительный помощник, приготовился ждать.
Все-таки практика в полиции – это здорово. Можно все важное увидеть изнутри. Реальные люди, реальные проблемы, мужики, работающие на земле. Однокурсники норовили как можно скорее попасть в суд или прокуратуру, там все чистенько, компьютеры и бумажки, но это ж ведь жуть как неинтересно. А здесь Лешка оказался в самом эпицентре. В самом низу, без которого ни суд, ни прокуратура не имеют смысла. Им бы просто нечем было заняться, если бы не мы.