– Неприятности, что ль, Михалыч, а? – встревожился Коля.
– Да нет… Просто я что-то подумал… Всю жизнь ловлю их, ловлю… А кто от этого счастливее стал? Короче, кризис среднего возраста. – Он внезапно улыбнулся. – Ну, я пойду, Коль. Будь здоров! Привет семье!
– Спасибо, Паш. Ждем тебя! Спасибо!
Прохоров махнул рукой и неспешно двинулся к родному подъезду.
Налив себе чаю, он долго смотрел на фотографию, где они с мамой улыбались в камеру на краю леса. Мама держала свой велосипед за руль, а маленький Пашка, накренившись, опирался одной ногой на землю, а вторую держал на педали, будто собираясь стартовать.
– Сын, привет! – Надя сидела в машине, но говорила не по громкой связи, а как обычно, прижимая телефон к уху.
– Привет? – Интонация у Лешки была испуганно-вопросительная.
– Ты дома?
– Нет, а ты?
– А я вот приехала, – сказала Надя, и Лешка на другом конце беспроводного соединения услышал, что она улыбается.
– Домой? Мам, все в порядке, да?
– Да, Леш, все в порядке. Я приехала домой. А ты где?
– Я у Маши. Мам, я хочу здесь у нее побыть какое-то время… Ты не против?
– Я совсем не против, сын, – ответила Надя. – Если ты мне пообещаешь не пропускать университет и ходить на практику.
– Я бы пообещал, – сказал Леша с оттенком иронии. – Но после всего, что случилось, я не уверен, что у меня еще будет практика.
– Думаю, будет. А если нет, мы что-нибудь придумаем. Ну хорошо, я пошла.
Она оглядела свои белые кеды, открыла дверцу машину и внимательно осмотрела кусок асфальта, куда собиралась поставить ногу. Асфальт был сухим.
Глава 28
Шесть этажей вверх. Одиннадцать пролетов. Знакомые узкие перила. Старые рамы. Желто-серая плитка. Дверь, которую я открывала каждый день почти тридцать пять лет. Надя летела вверх по лестнице, удивляясь тому, как легко ей это давалось. Неужели дело в кедах?
– Это вряд ли, – пробормотала она себе под нос и открыла дверь.
Быстро скинув верхнюю одежду и обувь, Надя полезла в стенной шкаф и достала оттуда большой пустой чемодан.
Вадим показался в дверях ее спальни, когда чемодан был уложен уже наполовину.
– Надя?
– Да? – оглянулась она.
– А что происходит? – Руки мужа сложены на груди, взгляд осуждающий. – Ты куда-то собралась?
– Да, собралась. Я хочу несколько дней пожить у бабушки, ну то есть в Сокольниках. – Надя продолжала укладывать вещи, радуясь тому, как легко это делать при таком рациональном гардеробе. Как конструктор собирать.
– И зачем это, интересно?
– За последние дни очень много всего произошло. Мне нужно все обдумать. – Она повернулась к мужу. – Да, кстати. Деньги сегодня ушли. Долг будет погашен в понедельник, двадцать шестого марта. Я продала твою серию Бабаеву, договор подписала за тебя сама. Тебе позвонят насчет вывоза картин.
– Где они будут висеть? – Вадим так оживился, что даже сделал пару шагов к жене.
– Это то, что тебя интересует в такой момент. Как мило, дорогой, – улыбнулась Надя. – Они будут висеть на трех этажах в офисных помещениях крупной страховой компании. Вполне достойное место, уверяю тебя.
– Надя, извини, я не то хотел. Может, ты передумаешь? Может, попьем чаю?
Она уже застегивала чемодан.
– Нет, спасибо. Чаю не хочется. Поможешь мне донести вещи до машины?
– Надя, погоди. Ты придумала что-то не то. Это твой дом, зачем тебе уходить? – Вадим смотрел на нее так проникновенно, что она было почти поверила, что ему не все равно. Глупости. Люди не меняются.
– Я просто хочу побыть одна. Мне это необходимо. Я взяла отпуск на работе, Леша пока поживет у Маши. Ты тоже сможешь спокойно прийти в себя, – Надя говорила спокойно, размеренно, но руки держала сложенными на груди, как будто защищалась.
– Это конец, да? – Его голос задрожал, и он кашлянул, чтобы это скрыть.
– Я не знаю. Честно.
– Но мы же вместе целую жизнь… Ты моя жена, у нас дом, сын, я тебя люблю. – Он искал что-то в ее лице и говорил монотонно и неуверенно, стиснув кулаки в карманах своего старого кардигана.
– Да, ты прав. Целую жизнь. Но, может быть, это была ошибка. А может быть, она просто кончилась, эта жизнь, и будет новая. А может, не будет. Я же говорю, мне надо подумать. И тебе тоже… не помешает.
Когда Вадим вышел из квартиры с тяжелым чемоданом, Надя оглядела свой опустевший шкаф и достала снизу резную металлическую шкатулку. А затем, подхватив папку со своими девочками, пошла по лестнице вниз.
Глава 29
Интересно, сколько я прожила одна? За всю свою жизнь не могу припомнить такого… Сначала мама, бабушка, дед. Потом сразу Вадим, Лешка. Мне сорок два, и не было дня, чтобы я была одна. Это вообще нормально?
Она ехала в Кратово, к Светке. В мыслях не было что-то скрывать от Вадима, но по дороге в Сокольники она вдруг поняла, что ехать туда пока не время. Подруга сняла трубку мгновенно и сказала, что не спит и ждет Надю. Как мне этого не хватало. При том что у меня всегда была Ленка – но в отношениях с ней чувствовалась какая-то зыбкость: с ней было удобно, интересно, иногда весело, иногда даже нежно, но не возникало ощущения опоры, какой-то прочности. Всегда чувствовалось, что, если вдруг случится беда, Ленка может помочь, а может и отвернуться, и второе даже вероятнее. Или это я себе все сейчас придумала, когда узнала, что они с Вадимом…
Ленка сняла трубку после пяти гудков. «На самом деле поздновато для звонков», – подумала Надя. Но какого черта! Она же звонит сказать то, чего ее дорогая подруга ждала столько лет.
– Лен, привет. Это я.
– Да, Надюш. Я звонила. Я хотела…
– Погоди, – оборвала ее Надя. – Сейчас моя очередь говорить.
И, убедившись, что Ленка покорно молчит, сообщила:
– Я ушла от Вадима. Можешь развивать свой успех.
– Как ушла? Надь, ты совсем?
– Может, и совсем. Пока не знаю. И я даже верю, что, возможно, между вами действительно ничего не было. Так вот я тебе сообщаю, что самое время попробовать, – отрезала Надя и нажала на отбой.
Желтый свет лился в старый сад через окна с частыми переплетами. Ни телевизора, ни компьютера – у Светки на столе была кружка с чаем и книжка. «Рассечение Стоуна», – машинально прочитала название Надя. Интересно, о чем это…
Забравшись с ногами на старый диван, Надя смотрела, как Светка разглядывает ее девочек, разложенных на огромном столе, за которым скоро будут сосредоточенно трудиться юные художники. В том, что у подруги все получится, Надя не сомневалась ни минуты.
Лицо у Светки было строгое, карие глаза, казалось, потемнели еще больше обычного. А руки, медленно двигавшиеся над холстами, плавали из стороны в сторону, как будто дирижируя неслышимым дуэтом из «Лакме» Делиба.
«Под густой купол ветвей, где белоснежный жасмин переплетается с розами, на берег реки, где цветы смеются поутру, пойдем же, спустимся туда. Нежно повлечет нас течение, трепещущие волны подхватят нас беспечною рукою… Пойдем же, доплывем туда, где дремлет исток реки, и поет, поет птица…» – вспоминала Надя арию, которую так любила в детстве и которая так невероятно шла блистательной Любови Николаевне.
– И вот это пролежало в папке двадцать лет? – Светка смотрела на Надю сурово и требовательно.
– Свет, я работала. – Надя была вполне уверена в своей правоте и не собиралась сдаваться. – Я строила семью. Я делала то, что была должна.
– Не сердись. Конечно, ты все делала правильно. Наверно… А почему ты перестала рисовать, Надь? Разве это нельзя было совмещать?
– Свет, ну как ты себе это вообще представляешь? Марина уехала, у меня маленький Лешка, Вадим рисует… Если бы еще я взялась рисовать, от дома бы ничего не осталось. – Надя не сердилась на подругу, но сейчас был тот самый момент, когда «сытый голодного не разумел».
– Ну да, конечно. Мне легко говорить, я же без детей, – Светка понизила голос и отвела глаза. – Я без сарказма, Надь. У нас с тобой и правда все было очень по-разному, я не имею права тебя судить. И никто не имеет. Но я вот смотрю на них сейчас – и не понимаю, как, ну как вот это может лежать где-то в пыли, в углу, это же прекрасно, Надя!
– Да брось. – Надя поежилась от ощущения счастья, которое внезапно согрело ее всю.
– Да какое брось! Надь, ты бы видела, что сейчас висит в галереях. Что на рынке вообще происходит. Сколько там случайных людей, ремесленников, копиистов, у которых нет ничего своего, одни подражания… А твои работы… В общем, это нельзя бросать. Тебе надо хотя бы какое-то время выделить в твоей очень занятой жизни, чтобы снова рисовать. Надь, ты не себе это должна, понимаешь?
– Как не себе? – Надя смеялась, ей было радостно, но слова Светки были все же слишком пафосными, чтобы их принять всерьез.
– Я серьезно. Если тебе что-то дано, ты должна это делать для людей. То, что тебя саму от этого прет, конечно, хорошо, но это детали. Главное – ты должна делиться, понимаешь? От каждого по частичке – и в мире станет больше красоты. Каждый должен сделать свой вклад. Мы ведь для этого рождаемся, в конце концов! – Светка говорила так убежденно, что Надя тоже посерьезнела. – Ты пойми, я же с детства это вижу. Как пела мама и как от ее пения люди становились особенными, какие у них становились тихие и светлые лица. Как отец читал свои лекции, и у студентов горели глаза. Потом в издательстве – это авторы, которые пишут, потому что не могут не писать, а потом получают письма от тех, кого их книги спасли, или хотя бы помогли что-то понять, или порадовали хотя бы. Это как врачи, понимаешь? – Светка кивнула на толстый том «Рассечения Стоуна». – Они не могут не лечить, у них клятва Гиппократа. И у художников должна быть такая клятва, Надь. И у тебя. Нельзя просто взять свою жизнь и растратить ее на быт, на деньги, на то, что просто испарится. Надо оставить след.
Надя подошла к Светке и встала рядом, снова глядя на свои давние работы.