— Они понятия не имеют о том, кто я.
— Но они могли бы тебе помочь, — возразила я. — Возможно, тогда ты вышел бы раньше.
— Но ведь я и так уже здесь.
Он зажмурился и снова открыл глаза, завел двигатель. Мы тихо покатили по узким улочкам, постепенно ускоряясь по мере того, как промежутки между домами становились все больше. В манере вождения моего мужа присутствовала какая-то дерганность. Словно он уходил от погони.
— Ты рассказала детям?
— Решила подождать, пока не выясню побольше.
— Значит, они еще ничего не знают?
— А ты хотел бы, чтобы знали?
Даниель притормозил у моста, чтобы пропустить встречный грузовик-трейлер.
— Нет. Может быть. Не знаю.
— Я не хочу их тревожить. Они не должны узнавать о происходящем в тот момент, когда оно происходит, никто не должен. Будет лучше, если они узнают, что случилось на самом деле, чем будут строить догадки и предполагать худшее. В общем, я так подумала.
— Что ты подразумеваешь под «худшим»?
Еще один грузовик сразу вслед за первым прогрохотал мимо, подняв тучи песка и пыли и обдав нас на прощание выхлопными газами, которые окутали нас грязным облаком и скрыли на время из виду.
Я тронула его руку, лежащую на руле.
— Это не важно, — сказала я, — главное, что ты на свободе и теперь мы можем делать что хотим.
На Даниеле была та же самая футболка, что и три дня назад. Интересно, им в камере выдают специальную одежду или же он так три дня и просидел в одних и тех же футболке, джинсах и трусах. В таком случае они должны были пропахнуть потом, я ощущала исходящий от одежды страх. Мне приходилось прикладывать усилия, чтобы не накинуться на него с расспросами. Не сейчас, еще не время, не тогда, когда он отпускает сцепление и с силой жмет на газ, чтобы успеть проскочить мост перед следующим грузовиком, который уже показался из-за поворота.
Мимо промелькнули развалины старой пивоварни, широкие поля, полоска чего-то красного, что еще цвело. Грузовик находился не больше чем в тридцати метрах от нас, может ближе, секундное ощущение, что ситуация вышла из-под контроля, и тут Даниель резко свернул на проселочную дорогу. Мы чуть не улетели в канаву, росшие на обочине цветы хлестнули по кузову прежде, чем машина приземлилась на проезжую часть и Даниель снизил скорость.
— О, боже! — выдохнула я.
— Он был далеко. Не думай, я не сумасшедший.
— Я и не думаю.
В тишине мы доехали до дома.
Во дворе Даниель затормозил. За окнами проплыла липа. Мы оба видели ее, и оба избегали на нее смотреть, ни словом не обмолвившись о том, что здесь произошло. Он поспешно выбрался наружу, отпер кухонную дверь. Я осталась сидеть в машине.
Меня потрясла тишина. Царящее вокруг умиротворение. Что-то случается, а потом кажется, будто ничего и не было. Только свежая земля под деревом, вытоптанные кочки травы и помятые стебли одуванчиков. Но скоро снова все зарастет, и следы исчезнут.
Потом я заметила кошку. Ее глаза сверкнули в тени под кустом, где она терпеливо сидела и смотрела на меня, словно ждала. Я присела на корточки и поманила ее. Мадам Бовари не подошла, но и не убежала, оставшись сидеть все в той же неподвижной позе.
Я не сообразила купить кошачьей еды, но в кладовке еще оставались консервы. Запах внутри дома, вонь затхлого воздуха и чего-то гнилого. Посуда с засохшими остатками еды, заплесневевший хлеб в пакете, кусок колбасы, облепленный мухами. Меня затошнило.
Даниель отправился прямиком в душ, я услышала шум льющейся воды.
Только кошачья миска была дочиста вылизана и блестела. Сполоснув миску под краном, я наполнила ее двойной порцией еды. Кошка сама пошла мне навстречу, она в самом деле сделала это. Тихое мурлыканье, словно она хотела рассказать, как ей жилось без нас.
Прости, прошептала я, мне очень жаль.
Когда полчаса спустя Даниель вышел из душа, вся грязная посуда уже отмокала в раковине. Ее осталось не так уж много, если учесть, что мне пришлось выкинуть стаканы и чашки, несколько тарелок с непонятными остатками еды на них и кучу пустых банок из-под пива, которые я никогда не позволяла оставлять на ночь — мне нравилось просыпаться и входить по утрам в сияющую чистотой кухню. Начинать каждый день сначала.
Должно быть, все это оставил после себя Даниель в тот день, когда я была в Праге, и за день до того, когда его арестовали. Но почему же он не убрал за собой? Почему не вымыл грязную посуду?
Внутри все оборвалось, как только я отвела взгляд. Как давно на самом деле я почувствовала это, судорожно следила за переменами его настроения, случайными и постоянными? Полгода, год?
Я отправила все просроченные продукты в мешок для мусора. В холодильнике их нашлось порядочно: сморщенные помидоры, прокисшее молоко. После чего отнесла мешок к мусорному баку у дороги. Забрала свою сумку из машины и замочила грязное белье в одном из больших фарфоровых тазов в старой прачечной в подвале.
Куда ни взглянешь, всюду следы того, что здесь хозяйничала полиция. Выдвинутые ящики комода в спальне, куда я зашла, чтобы взять чистую одежду, сброшенные на пол дорожные сумки в гардеробной, кухонный шкафчик, которым мы редко пользовались, был приоткрыт. Я распахнула окна, впуская свежий воздух. Сварила кофе, нашла в морозилке хлеб для тостов. Сливочное масло было еще свежим. В холодильнике обнаружился даже сок и вполне съедобные сыр и джем для бутербродов. Все-таки прошло не так уж много времени.
Потом из душа появился Даниель, с полотенцем на бедрах. Он наполнил стакан водой из-под крана, но пить не стал.
— Они спрашивали, стремился ли я защитить свою усадьбу, — проговорил он, по-прежнему держа стакан на весу. Я не видела его лица, только стиснутые челюсти и затылок, поскольку он повернулся ко мне спиной. Его голос звучал сдавленно, словно воздух кончился и ему приходилось с усилием выталкивать каждое слово. — Спрашивали, склонен ли я к насилию. И чувствую ли я угрозу, когда вижу, что кто-то нарушает границы моего участка. Говорили, что это вполне понятно. Человек хочет защитить свою собственность, это естественно. Комиссар сделал бы тоже самое. И что, если я признаюсь, суд не будет ко мне слишком суров. Самооборона или что-то в этом роде.
Я приблизилась к нему, положила ладонь на его голую спину.
— Все закончилось, Даниель. Они отпустили тебя. Тебя больше ни в чем не подозревают, иначе они ни за что не дали бы тебе уйти.
— Когда я нашел ее, то заснял ее на телефон. Они спросили: зачем? Но я не думал, зачем я это делаю. Просто сделал, и все.
Напряженные, окаменевшие мускулы под моей кожей, под его кожей.
— Иди сюда, — проговорила я. — Садись и ешь. Ты должен поесть.
Аромат поджаренного хлеба, кофе. Он все-таки сел, но смотреть на меня по-прежнему избегал. Я намазала бутерброд и положила ему на тарелку. Он съел, кажется, даже не заметив, что я ему дала, после чего заговорил снова:
— Не знаю, почему я проснулся. Почему встал и решил выглянуть наружу. Должно быть, меня разбудил какой-то звук. Или ощущение тишины, которая последовала вслед за ним. Мне показалось, что под деревом что-то есть, но я был без очков и ничего не увидел. К тому же на улице было еще довольно темно. Я попытался снова уснуть, но сон не шел. Тогда я встал и снова выглянул в окно. И только тогда понял — что-то не так. Я нашел очки. Вышел наружу. Я сначала не понял, что это она. Лицо было…
— Я знаю. Мне показывали снимок.
Кровь. Глубокая рана там, где вонзилась мотыга.
— Ты видел что-нибудь еще? — спросила я. — Слышал хоть что-нибудь? Ведь тот, кто это сделал, мог еще находиться поблизости, когда ты вышел.
— Я больше ни в чем не уверен. Ни в себе, ни в тебе, ни в том, что было той ночью. Я уже не уверен в том, что вижу и слышу. Может быть, я слышал крик, а может, мне это только приснилось.
— Часто звуки извне, которые мы неосознанно слышим во сне, вторгаются в наши сновидения, так что если ты помнишь, что тебе снилось…
— Да не помню я, что мне снилось! — Даниель ударил сжатым кулаком по столу. Еще раз и еще. Стиснув зубы. И с каждым ударом что-то взлетало внутри меня. Рой страха.
— Не понимаю, зачем я это сделал, — произнес он.
— Сделал что?
— Она лежала поперек ее шеи. Мне показалось, что я должен поднять ее, возможно, чтобы получше рассмотреть. Я не думал…
— Мотыгу? — Я мысленно увидела ее перед собой. Двойное лезвие, старое, заржавленное, но все еще острое. Я даже помнила, где именно я нашла ее. В развалинах кирпичного сарая, чуть выше по склону. Я споткнулась об нее, когда в один из первых дней взбиралась по руинам, чтобы запечатлеть на снимке ту очаровательную красоту и унылую меланхоличность пейзажа, который открывался сверху. Мотыга лежала, скрытая под зарослями растений, среди полусгнивших остатков деревянных половиц.
— В общем, на ней оказались мои отпечатки, — подытожил Даниель.
— И не только твои. Ведь это я нашла ее, отнесла в сарай и поставила в ряд вместе со всеми остальными древними инструментами, так что кто угодно мог…
— Но тебя-то они не подозревают. Тебя там не было.
Он встал и открыл холодильник. Достал из него пиво. Потом, наверное, вспомнил, что сейчас все еще утро, и остался стоять с невскрытой банкой в руке.
— Даниель, там наверняка полно разных отпечатков. Они бы не отпустили тебя, если бы у них что-то еще на тебя было…
— Я отправился прямиком домой и позвонил тебе. Полиция тоже об этом спрашивала: почему я не позвонил сначала им? Я не знал, я просто набрал твой номер, мне нужно было знать, где ты. Это было дело одной минуты. Потом я позвонил в полицию. А следом снова пытался набрать тебя.
— Мне жаль, но телефон разрядился.
— Они спросили, что моя жена делала в Праге.
— И что ты им сказал?
Он бросил на меня взгляд, истолковать который я не сумела. Повисла долгая пауза.
— Я сказал, что ты отправилась в «Икеа», а что еще я мог им сказать?
Как такое возможно, чтобы после двух десятков лет взглядов, которые пересекались, останавливались друг на друге и тонули друг в друге, суметь различить во взгляде близкого тебе человека еще один нюанс, которого прежде не было?