— Я понимаю.
— Бывает, он осознает, где находится, а бывает, что и нет. Он может принять вас за совершенно другого человека.
— Я знаю, как это бывает. Мой отец страдал деменцией.
— Да, тогда вы в самом деле понимаете, что это такое, — согласилась заведующая, — но в то же время у всех бывает по-разному. Деменция не просто физиологический процесс, его причиной могут стать воспоминания и переживания, которые долго вытеснялись. Посттравматический синдром может проявить себя долгое время спустя в симптомах, похожих на те, что мы наблюдаем при болезни Альцгеймера.
Я отметила, что она рассуждает по большей части в общих чертах, словно речь идет не о конкретном человеке.
— Способ мозга защитить себя, если можно так выразиться. Для людей этого поколения, которые детьми пережили войну, подобное не редкость. Деменция становится бегством от трудностей и в то же время выпускает на свободу воспоминания, которые человек хотел бы гнать от себя прочь. Прошлое и настоящее в его сознании существуют бок о бок, без согласования между собой. Зачастую деменцию характеризуют как забывчивость. Господин Геллер же скорее заблудился в собственных воспоминаниях.
— Он помнит, что у него есть дочь? — спросила я. Мой папа довольно рано забыл, кто я, но, когда, навещая его, я брала с собой детей, он, случалось, называл мою дочь Соней. Я старалась смотреть на это с позитивной точки зрения — по крайней мере он помнит о моем существовании, но временами спрашивала себя, а что, если ему кажется, что он видит перед собой мою сестру. Может, он забыл, что она умерла, и помнит только то короткое время, когда она была еще жива.
— Вы можете с ним поговорить, — разрешила Хайке и надавила на дверную ручку, — но среди каких воспоминаний господин Геллер находится сегодня, я сказать не берусь.
В кресле сидел старик и, казалось, спал. Лицо повернуто к окну, рот приоткрыт. Одна его рука покоилась на коленях, и он что-то сжимал в ней. Смятую салфетку. Голубая рубашка, темные брюки, коричневые тапки из войлока. Я осталась ждать у дверей, а Хайке прошла вперед и, положив руку старику на плечо, наклонилась к нему и заговорила осторожно и ласково:
— Господин Геллер. Ахо. К вам гости.
Старик вздрогнул и издал какой-то звук. Хайке придвинула стул так, чтобы я смогла сесть напротив него. Глаза мутные, с дрожащими веками, но все-таки не сонные. Казалось, он глядит на меня и в то же время пытается вспомнить, кто я такая.
— Значит, это вы ко мне пришли.
— Соня должна вам кое-что рассказать. Боюсь, у нее печальные новости.
Я взяла старика за руку, поздоровалась и, назвав свое имя, села на стул. С чего же мне начать? К сожалению, произошло нечто печальное, нет, очень прискорбное, нет, нечто совершенно ужасное — я перебирала в уме слова, выискивая подходящие.
Ахо Геллер переложил салфетку в другую руку. Внимательно поглядел на нее, словно соображая, для чего она ему понадобилась. Наконец вытер ею нос.
— Анна? — спросил он, когда я наконец выдавила из себя первую фразу.
— Ваша дочь, — уточнила Хайке. Она стояла по другую сторону от старика, ее поддерживающая рука на его плече. — Я очень сожалею.
Плечи старика чуть поникли. Неужели он понял? Вот почему он сморкался и взгляд его глаз, казалось, был устремлен на нечто другое? В иное время, на кого-то из живых.
— Я принесу свечу, — сказала Хайке, — чтобы вы могли поставить ее в память о своей дочери.
Старик повернулся вполоборота, провожая заведующую взглядом. На бюро возле окна я увидела прислоненные к стене открытки. Знакомые виды: церковь, городская площадь, Правчицкие ворота. Еще там был поблекший от времени семейный фотоснимок, сделанный, должно быть, в начале семидесятых. Мама, папа и их дочка, один глаз девочки прищурен от солнца. Анна.
Я как раз прикидывала, насколько бессовестно будет с моей стороны подойти и прочесть эти открытки, когда старик внезапно заговорил, и я вздрогнула от неожиданности при звуках его голоса:
— Куда она отправилась? Где Юлия?
Прошло несколько секунд, прежде чем я поняла, что он сказал.
— Кто такая Юлия? — осторожно поинтересовалась я.
Нет ответа. Я наклонилась ближе.
— Это ваша мама? Ее звали Юлия Геллер?
Ахо Геллер забарабанил пальцами по подлокотнику кресла, словно он устал от меня, словно я его раздражала. Тогда я достала открытку, собственно, ту самую причину, почему я здесь. Старик просиял и, поблагодарив меня, принялся внимательно разглядывать снимок на лицевой стороне. Я осторожно повернула открытку в его руках обратной стороной вверх.
— Можно я прочту вам? Этот от Анны, вашей дочери.
Он посмотрел на меня растерянно — должно быть, это и было ответом. Я прочла. Пока я читала, Ахо Геллер кивал и улыбался, после чего я положила открытку обратно ему на колени. Он оставил ее там лежать, легонько постукивая по ней кончиками пальцев.
— На ней изображена площадь в Карловом Млине, — пояснила я. — Я недавно там поселилась. Приобрела виноградник прямо за городом, возле реки, после моста нужно свернуть на запад. Может, вы как раз там выросли? Продолжая говорить, я рассказала ему про розы, припомнив даже несколько названий сортов, упомянула липу и даже сказала пару слов о кошке.
Он вздрогнул или мне показалось? Пробормотал что-то.
— Арамис, — проговорил он.
— Кто это?
Вместо ответа Ахо Геллер откашлялся, может, просто забыл, о чем хотел сказать.
— Там есть один человек вашего возраста, возможно, вы его знаете? Его зовут Ян Кахуда, его отец был садовником. В детстве Ян играл в туннеле под домом. Вы тоже там играли?
Я не заметила, как Хайке вернулась обратно в комнату, настолько меня поразили перемены, произошедшие с глазами старика. Казалось, Ахо Геллер пристально смотрит на что-то отдаленное, что стремительно на него надвигается, словно мчащийся поезд. Я не знаю, как мне это описать. Страх, который охватывает тебя, когда на самом деле все уже давно позади. Руки старика затряслись.
— Что он там делает? Туда нельзя. Прочь оттуда. Прочь!
Ахо Геллер зажал руками уши. Хайке бросилась к нему, приобняла, успокаивая и возвращая его в настоящее, или в бесцветное ничто, или где он там сейчас мысленно пребывал, пока не появилась я.
Я извинилась, когда мы покинули комнату и принялись быстро спускаться по лестнице. Мне хотелось задержаться на подольше, дождаться проблесков в сознании, но по напряженной спине заведующей я догадалась, что она уже жалеет, что впустила меня. Я посмела рассказать о том, о чем прежде не упоминала, что я купила виноградник в Богемии, где с большой долей вероятности вырос Ахо Геллер. Что я общалась с его дочерью Анной и даже встретила того, кто вполне мог быть другом его детства. Но разве это плохо — говорить о прошлом, воскрешать его в памяти? Разве не проще иметь дело с тем, что было давным-давно?
Внизу Хайке остановилась.
— Это его дочь так сказала? Что он там родился? Странно. — Она посмотрела на меня задумчиво или скорее скептически. — По-моему, в его документах указано, что он местный, и ни слова о том, что он родом из других краев. И в довершение всего виноградник? Чрезвычайно странно, но я что-то не припомню такого.
Заведующая жестом показала, чтобы я следовала за ней в кабинет. Три стены кабинета были сверху донизу увешаны полками из темного дерева. Сама комната напоминала небольшую библиотеку, такие же цвета, темные и в то же время тусклые; выцветшие, пожелтевшие обои с медальонами, которые запросто могли быть там с самого начала. Хейке достала папку и принялась ее листать.
— Здесь нет никаких сведений о родителях или других родственниках, кроме жены, которой не стало в 1994 году, и дочери, Анны… Обычно мы просим родных рассказывать о семье и прочем, это помогает нам, когда нашим постояльцам бывает сложно сориентироваться в своих воспоминаниях. Но, сказать по правде, тут у нас мало чего… Работал на шахте до того, как она закрылась в 1992 году, прочие сведения о занятости отсутствуют. Должно быть, он рано вышел на пенсию, таких было много, кто не смог устроиться на работу nach Die Wende[24], после падения стены…
Хайке наморщила лоб, еще сильнее склонившись над папкой:
— Я немного ошиблась. Он родился в Берлине в 1934 году, а в Гросрешене появился после 1946 года.
Могла ли я так сильно ошибаться? Может, Анна спрашивала у отца всего лишь о какой-нибудь семейной поездке, во время которой они пересекали границу какого-нибудь другого края, который просто выглядел похоже? Счастливое воспоминание, которое, как она думала, его обрадует. Я жалела, что не решилась поближе взглянуть на остальные открытки, пока Хайке не было в комнате.
Заведующая между тем сосредоточенно читала дальше. Ее, кажется, задело, что она так промахнулась.
Ахо Геллер, подумала я.
Родился в 1934 году. Выходит, сейчас ему восемьдесят пять. А сколько лет ему было, когда закончилась война?
Одиннадцать.
Следом я подумала о том двенадцатилетнем пареньке, который как раз тогда застрял в подземном ходе и не смог выбраться наружу. О предплечье, которое еще не окончательно сформировалось. Худенькое щуплое тельце ребенка.
В последний раз я спускался в туннели еще ребенком… мы, бывало, играли там внизу…
Ощущение нехватки воздуха в этом кабинете.
— Вовсе не факт, что все это правда. Была война… — Хайке села за письменный стол. — Если он приехал сюда сразу после войны, то… в то время по Германии скитались миллионы беженцев, изгнанных из Судетской области и Польши, или те, кто потерял свои дома во время бомбежек. Адреса терялись, все было крайне приблизительно. Я не уверена, что можно полагаться на бумаги того времени.
— А его дочь часто его здесь навещала? — спросила я.
— За много лет — ни разу. Ведь она жила в Англии. Возможно, она не видела его с тех пор, как туда переехала, но тогда я здесь еще не работала. В первый раз она появилась весной… — Заведующая взяла ежедневник и пролистала его. — В конце апреля этого года. Она приезжала тогда несколько раз, и потом еще — в мае…