— А врач может сказать, от чего он умер? — поинтересовалась я.
Переводчик перевел, и они с врачом посмотрели друг на друга, потом по сторонам, обменялись между собой парой слов, словно решая, можно ли мне доверить тайну.
— Чтобы ответить на этот вопрос, не нужен врач, — наконец произнес Антон Адамек. — Вы разве не видели письма на ночном столике?
— Какого письма?
Антон Адамек положил руку мне на плечо, отвел меня чуть в сторону и, понизив голос, сказал:
— Ян Кахуда покончил с собой. Вы, разумеется, не могли прочесть того, что там написано, но я думал, вы и так все поняли.
Мне пришлось заново прокрутить в голове всю сцену, что же я видела. Мужчина на полу, развороченная постель. Еще я обратила внимание на занавески, что они не были задернуты. На прикроватном столике стояла лампа, рядом, кажется, лежала книга, но было ли там письмо?
На меня обрушился тяжелый аромат роз, он был чересчур сильным, ошеломляющим, словно разлитые духи. Рука на моем плече стала тяжелее, она давила на меня, я ощущала на себе его крепкую хватку.
— Я не уверена, что видела письмо.
— Наверняка видели, — возразил Адамек, — просто у вас случился шок, и вам было не до этого.
Я увидела перед собой паука, висящего на дереве возле угла дома или же это было всего лишь ощущение того, как он плетет свою сеть? Я вспомнила намеки хозяина гостиницы на то, как они скрывали и переписывали историю, называя убийство несчастным случаем.
Я стряхнула с себя руку переводчика. Если он действительно был переводчиком.
Сколько времени находился Антон Адамек внутри дома, прежде чем позвонить в полицию? А те, кто приехал, были ли они на самом деле полицейскими? Или это те же самые одетые в гражданское люди, которые побывали в номере Анны Джонс и уничтожили все ее следы?
Я искоса взглянула на профиль Адамека, который еще совсем недавно находила таким привлекательным. Человек, который оказывался повсюду, в полицейском участке, в гостинице, в моей машине, а теперь еще и в доме умершего старика. Который спрашивал обо мне, когда я была в отъезде. Либор что-то знал либо предчувствовал, вот почему он выразился так туманно — словно ничего и не говорил. Жизнь научила его осмотрительности.
Если убийство могут назвать несчастным случаем, то почему бы ему не быть и самоубийством? Мысли в голове закрутились быстрее. Что же видел Ян Кахуда той ночью на самом деле, что он скрывал? Слова Даниеля о том, что кое-кто здесь явно говорит неправду.
Между истиной и смертью всего одна буквы разницы.
— Мне нужно в туалет, — сказала я.
— Вы можете воспользоваться тем, что в доме, — с улыбкой ответил Антон Адамек, — ведь это же не место преступления. А если бы даже и было, то ваши отпечатки пальцев все равно уже повсюду.
В его словах про отпечатки пальцев и место преступления я услышала тихую затаенную угрозу.
— Если я вам больше не нужна, то я, пожалуй, поеду, — заявила я и двинулась к машине. — Я не смогу снова туда войти.
Антон Адамек не спеша устремился следом.
— Позвоните мне, если будут еще какие новости, — произнесла я громко на немецком и английском, когда мы проходили мимо остальных сотрудников. Теперь они стояли на крылечке, курили и болтали о всякой всячине, об этом свидетельствовал тон их разговора, их расслабленная манера держаться и тихий смех. Я помахала им телефоном и сообщила, что, если меня станут искать, у переводчика есть мой номер. Дьявол, у него в самом деле был мой номер.
Антон Адамек остановился, но его взгляд по-прежнему был устремлен на меня. Он не препятствовал мне, когда я садилась в свою машину. Я сдала назад, развернулась и слишком сильно газанула. Надеюсь, это не выглядит так, словно я улепетываю, подумала я, просто я ужасно хочу пи́сать.
Раздумывая, куда мне сейчас направиться, я бы не сумела придумать места лучше. Сам запах типографской краски, бумаги и пыли ассоциировался у меня с ощущением покоя и безопасности, с библиотекой, где трудилась моя мама, и поздними вечерами, когда она должна была работать до закрытия, а никаких садов и прочей системы дошкольного воспитания еще не было.
Человек, который при моем появлении просиял и принял меня так, словно ничего ни случилось; такой дружеской симпатии у меня давно ни с кем не возникало.
— Здравствуйте, наконец-то вы пришли, — обрадовалась Марта, — я думала, мы увидимся еще утром.
— Простите, напрочь из головы вылетело.
Я опустилась на табурет с прижатыми к груди сумкой и курткой и с ощущением, что мои ноги больше никуда меня не понесут. Наверное, меня била дрожь, во всяком случае мне так казалось.
— Что случилось?
Я сглотнула. Или, может, выдохнула? Да, пожалуй. Мы совершаем подобные действия постоянно и уже их не замечаем, но была ли я готова рассказать ей все? Мне нравились книги. Я даже испытывала к ним почтение. В детстве меня ругали, если я загибала у страниц уголки, в книгах было что-то священное, что нельзя разрушить. Мне захотелось закричать: «Убежища!» — как кричали попавшие в опалу несчастные, врываясь в двери собора Парижской Богоматери.
— Я только что узнала, что один мой знакомый покончил с собой, — сказала я.
— О нет! Как это печально! — воскликнула Марта и небрежно уселась на стопку классиков в новом издании. — Вы были с ним близки?
— Не особо. Но все же.
— Кофе? У меня и вино есть.
— Мм.
— И то, и другое?
— Можно, я воспользуюсь вашим туалетом?
— Разумеется. — И она жестом указала на заднее помещение.
Я услышала, как она запирает входную дверь и следом крик, чтобы я садилась пить кофе, а она пока поднимется наверх, в квартиру. Это были все конкретные вещи, которые в какой-то степени привязывали меня к действительности. Вода в чайнике, банка с растворимым кофе.
— Хотите поговорить об этом? — спросила Марта, когда вернулась обратно с наполовину пустой бутылкой красного вина.
— Пожалуй, не сейчас.
— О'кей, тогда поболтаем о чем-нибудь другом. — Марта налила мне в бокал вина и засмеялась. — Я вчера немного перебрала, но, черт побери, сегодня у меня нет занятий в школе.
Она тоже взяла себе бокал и подняла его.
— Nazdraví! За вашего друга.
Я молча выпила. Захотелось хоть на время снова стать прежней, спокойной, оживленной особой, чьи будни не омрачены ничем ужасным. Докатилась — вино в самый разгар дня. Черт, не важно, все равно уже хуже не будет.
Марта бросила взгляд в окно, на садик за домом. Я вспомнила крысу, которая давеча там прошмыгнула, или это была кошка? Что-то серое, возле мусорных баков.
— Не понимаю, зачем я постоянно пускаю их в дом, — проговорила она, сделав несколько больших глотков. — Когда видишь их в первый раз, они кажутся такими милыми, такими очаровательными, но стоит им появиться в квартире, как они всасывают в себя весь воздух и оставляют после себя пустоту, которой прежде не было. Словно одиночество подпитывается их близостью. Вам когда-нибудь доводилось чувствовать подобное? Ах нет, простите, я забыла, вы ведь замужем.
Чайник забулькал и выключился.
— Ну да черт с ними сейчас. Идемте. Держите чашку, я возьму вино, у меня там, внизу, сухарики есть, если хотите.
Я осталась сидеть. При мысли о том, что мы должны спуститься в туннель, меня словно парализовало, одна лесенка у́же другой, почва и камень. Я подумала о глубине под землей, о выходах, которых больше не существует. Дела, с которыми я должна разобраться, пока не поздно.
— Это фотография, — сказала Марта. — Я подумала, что, вероятно, вам захочется увидеть снимок Людвика Блау.
Однако, когда мы спустились вниз, я поняла, что зря боялась. Это было не страшнее, чем оказаться на базарной площади в разгар дня. Наоборот, меня даже успокаивало, что мы глубоко под землей, вокруг скальный грунт и массивные кирпичные стены с замурованными проходами, исключающие любую возможность пробраться сюда иным путем.
Здесь до меня никто не сможет добраться.
Я поставила бокал с вином и чашку, которые мне удалось пронести вниз по лестницам, почти не разлив.
Марта зажгла фонарь на батарейках. На столике лежала открытая тетрадь, на развороте — фотографии. На одной из них — несколько бегущих мальчиков в шортиках. Пальцы Марты коснулись группового снимка.
— Спортивный лагерь, лето 1943 года. Крайний слева.
Он был чуть меньше ростом, чем стоящие рядом дети. Руки по швам, серьезный взгляд в объектив фотоаппарата. Шорты и футболка, все дети в летней одежде и с короткими стрижками, некоторые улыбаются, но не Людвик. Снимок был сделан за два года до его смерти, он мог немного подрасти за это время, будучи на пороге пубертатного периода. Я невольно сравнивала его образ с худеньким тельцем в подвале.
Я прищурилась, чтобы разглядеть черты лица ребенка.
— Самое печальное, что, происходи это все до войны, этот парнишка вполне мог оказаться чехом, — сказала Марта, выуживая из царящего вокруг кавардака связку бумаг. Вероятно, в этой свалке все же существовал какой-то неведомый мне порядок. Документы из заброшенных помещений немецкой школы. Она нашла имя Милены Блау в протоколе, датированном первыми годами войны. Мальчик, о котором в нем говорилось, был ее сыном Людвиком. Отца действительно звали Вальтером.
— Очевидно, отец был судетским немцем, но мать — чешкой, и оттого было совсем непросто решить, в какую школу следует ходить мальчику. — Марта перебирала пожелтевшие листки. — Здесь показания соседей, которые свидетельствуют о том, что дома семья в основном говорила по-чешски, но поскольку отец был немцем, то ребенка тоже следовало считать немцем, особенно если речь идет о мальчике, который мог пойти в своего отца. Отделу среднего образования Милена заявила, что дома они читали маленькому Людвику немецкие сказки и пели немецкие песни.
Сделав еще глоток вина, Марта взялась за вторую стопку с записями.
— Было совсем непросто разобраться, кто к какой национальности принадлежит, учитывая, что два народа прожили вместе тысячу лет.