— Выпьешь со мной? — спрашивает.
— Дочка дома. У меня уже грудь распирает, надо бы ехать.
— Она, наверное, уже спит.
Пусть я дура полная, но не могу отказать решительно. Ищу компромисс:
— Может быть, в другой раз выпьем? Здесь пахнет сексом, ты пахнешь сексом и другой женщиной. Я очень чувствительна на запахи, ты ведь знаешь, меня может даже стошнить. Мне уже тошно.
— А ты пахнешь моей дочей, — говорит Максим с какой-то болезненной улыбкой, раньше я такой у него не видела. — И моим домом. Поэтому я не могу дать тебе свободу.
Глава 15
Макс
— Бросишь тут курить, с такой жизнью и работой.
Помощник, Денис Кравченко, громко хохочет, делая вид, что шутка удалась. Угораю над его попытками угодить боссу. Год в новой должности, а все не привыкну, как люди реагируют. Попробуй тут берега не потеряй. Все, что ни скажу, — получает одобрение.
Дома бы так.
Я выхожу из «Кии», достаю пачку и прикуриваю, по сторонам озираюсь.
— Не мыть утром машину было идеей хорошей. В принципе, в пейзаж более-менее вписываемся.
— Точно. Ну и гетто.
Кидаю зажигалку Денису, тот ловит. Закуривает тоже. Пялится на здание метрах в пятидесяти. Оно и понятно, что пялится, — высоченное, отделанное мрамором строение на фоне общей убогости смотрится дворцом. Это и есть дворец — районный суд Кале.
— Ну и что ты думаешь обо всем этом? — спрашиваю.
Напротив толпа с плакатами — согласованный пикет. Денис, чуть прищурившись и поправив очки, вглядывается в надписи.
— Требуют снести тут все к херам, — усмехается. — А что, вариант. Хотя снести будет сложнее, проще взорвать.
Я чуть не давлюсь дымом.
— Спасибо, Денис, за идею. На следующем заседании Думы обязательно вынесу на обсуждение.
— Вы, главное, авторство не указывайте, мы с женой ипотеку взяли на десять лет. Дарю вам идею безвозмездно.
— Щедро.
Полиция оцепила здание, стоит на защите судей и их аппаратов.
— Гиблое тут место, плохая энергетика, — подмечает Денис.
— И запах денег витает, да?
Еще одна затяжка, и я оглядываюсь в поисках урны. Нахожу единственную на чистой дорожке у суда. Два метра вокруг здания облагородили, а дальше гори огнем, туда приличные люди не ступают, видимо. Мусор припорошен снежком, но все равно смотрится плохо. Представляю, что тут по весне происходит.
— Мне кажется, это какая-то вонь, как из сортира.
— А ты думаешь, лесопилка таких масштабов как-то иначе пахнет? Тот самый священный запах блевоты, испражнений и ложных приговоров.
— А что мы тут делать будем? — бойко спрашивает помощник. — Надеюсь, не подметать?
— С народом говорить, — киваю на пикет. — Они тут уже неделю стоят, в снеговиков вот-вот превратятся.
— Пообещаем помочь со взрывчаткой?
— Лучше.
Откаты в Кале поражают. Отмывают и пилят деньги, глаза закрывают там, где рубить с плеча нужно. Эта кучка энтузиастов с плакатами за что-то борется, только вот у лидера их с мозгами трудно: ни образования, ни знаний — как-то все эти скучные мероприятия в школе мимо него прошли. А флагами махать — толку мало. Да и не здесь стоять нужно, а хотя бы у Квалификационной коллегии, там тоже вряд ли стрельнет, но хоть шумиху создали бы. Как бы так незаметно намекнуть… Увы, не имею права.
Я не люблю пословицы и поговорки, в своем большинстве в двадцать первом веке они давно себя изжили, но иногда, в качестве исключения, какую-то идею продолжают нести и в наше муторное время. Рыба гниет с головы — так люди говорят. И вот перед нами эта самая голова, она же географическое сердце Кале.
Из-за поворота выруливает мерс и на полной скорости летит к зданию. У дороги лужа, но мерс скорость лишь увеличивает, поднимает комья грязи. Пикетирующие едва успевают отскочить. Кто не успел, того обливает — вот и ответ на предложения и жалобы.
Авто останавливается у дорожки, и выходит судья Бобров. Весело чешет на работу.
— Ты посмотри, какой себе приятный. Сразу видно, все в жизни правильно сделал, все хорошо у человека, — цедит сквозь зубы Денис. — Я так и не понял, что мы здесь делаем?
— С людьми поговорить приехали.
Бобров замечает нас, останавливается и, очевидно, ждет.
— А если серьезно?
— Я серьезно.
— Как он вообще ночами спит, тварь убогая? Святых нет, я сам далеко не безгрешен, — вещает двадцатипятилетний Денис с ипотекой на десять лет, — но какие-то принципы иметь нужно. Деньги с собой в гроб не утащишь.
Мы несем окурки к урне. Бобров все это время переминается с ноги на ногу — наш крюк его бесит, отчего я внутренне злорадствую. Старик лет под шестьдесят, с гонором, властью и отсутствием совести. Говорят, на входной двери его дома золотая ручка. Демонстрация? Вероятно, да.
— Разве не хочется стать тем, кто принимает правильные решения? — подходит к катарсису Кравченко.
— Ему не хочется, но мы не оставим выбора.
— А что мы сделаем?
— На два шага вперед, Денис, думать труднее. Мало кто этим занимается, но мы рискнем. Бобров даже не догадывается о том, что мы его снимем.
— Как, блядь? — давится он шоком.
— Увидишь. — И продолжаю громко: — Здравствуйте. Грязненько тут у вас, урн мало.
Судья широко разводит руками и на людей указывает, дескать, те их и похитили.
Переговорив с Бобровым, мы идем к пикету, что, в общем-то, и есть цель визита. Наши не очень любят соваться в Кале, поэтому мне приходится, хотя это давно не моя ноша.
Едва подходим к протестующим и я начинаю вещать, из толпы доносится истошный выкрик:
— Одинцов! Я на твою жену дрочил вчера!
Свист, хохот, аплодисменты.
Злость — дикая, опустошающая. Она голову обносит, и первый порыв — движение вперед. Один шаг, второй. К толпе, ближе к тому, кто выкрикнул. Гнев всюду, он от нее исходит, но большая часть — внутри меня сконцентрирована, разгорается жаждой расправы. Обволакивает, требует здесь и сейчас. Блядь. Кто ты, а кто я. Какого хера ты в мою сторону пасть разеваешь, нелюдь?
С землей же сейчас сравняю.
Денис в меня глазами впивается в ожидании реакции. Все, блядь, впиваются. Мы — животные. Сам дергаюсь: нормальное народное приветствие. Быстро нахожу в толпе глаза кричавшего. Молодой цыган, смотрит дерзко, борзо. С ненавистью и желанием подраться с депутатом. Одна секунда между его выкриком и нашим зрительным контактом.
Парень предельно напрягается. Я тоже.
Идеи одна за другой. Дать в морду самому или позвать копов и указать пальцем? А так я тоже могу, пятнадцать суток и теплый прием в обезьяннике утырку будут гарантированы.
Провокация от него получит немедленный ответ.
Стоп.
Усилием воли заставляю себя вспомнить о том, что он все-таки стоит здесь, на морозе, в толпе протестующих. Губы синие, подбородок трясется.
Значит, зацепило по жизни. И сильно.
— Эй. Кто у тебя сидит? — спрашиваю громко.
Тишина пару вдохов. Переваривают.
Они видели, как я жму руку Боброву, и реагируют на это. Для них я такой же — главный враг. Дерьмо на палочке. Они не понимают, что, будь мне плевать, я бы в своем кабинете сейчас кофе пил, а не на морозе в этой грязи с ними торговался.
Когда народ вопит, что что-то в обществе должно поменяться, он обычно не заморачивается рассуждениями, кто конкретно это должен сделать. Пальцем в избранного покажите. Чей это сын, брат, муж собой должен рискнуть? А ну-ка, у кого в компании за столом сидит молодой политик? Или не сели бы с ним рядом, дерзкие?
Кто-то эфемерный, видимо, должен выбрать родом своей деятельности политику, стать тем, кого ненавидят и презирают. Винтиком в системе.
Потерять себя полностью или частями, научиться лгать в лицо, искать лазейки. Влезть, сука, в эти интриги по уши, пропитаться, дабы спустя годы получить доступ к механизму.
За каждым положительным событием, изменением, принятым важным законом — стоит кто-то с фамилией и именем, датой рождения и историей. Тот, кто чем-то пожертвовал и кого на части рвет потребность реализовать проект, который намного больше его самого.
Все эти люди хотят жить хорошо, но при этом должен быть кто-то, желательно не их родственник, кто пожертвует собой во имя их благополучия.
— Сиськи зачетные! Весь журнал залил. Пусть еще сфоткается без пуза! — новая ответка.
Взрыв реакции — злой смех, ненависть. Сученыш.
Я могу сейчас их всех засадить. Или влететь в толпу, взять за шкирку и мордой в асфальт впечатать. Первый раз, второй, третий. Между лопатками наступить, чтобы хрустнуло и в голове прояснилось, да так, что сразу вспомнится про уважение.
Полицейские подходят ближе. Смотрю цыгану в глаза и улыбаюсь. Он, почему-то перестает. А я гашу жажду крови. Животными управляют эмоции — люди отличаются тем, что научились их контролировать.
Парень отворачивается, ища поддержки. Принимается описывать мою Февраль — громко, смачно, с эпитетами, но на цыганском. Полицейские не понимают. Но понимаю я, плюс еще несколько человек. Он называет мою фамилию, кое-какие слова говорит на русском. Открывает Анины фотки на телефоне и всем показывает. Народ переглядывается.
Кровь кипит в жилах.
Этот утырок оставляет нам три варианта развития событий. На место его кулаками или наручниками поставить. Постараться перекричать своими витиеватыми, но совершенно пустыми речами. Или уехать молча. Все три роняют авторитет.
Денис смотрит на меня.
— Лошпек! — выкрикиваю на цыганском.
Падла оборачивается.
— Моя жена — шикарная женщина. Ты на нее дрочил до мозолей, а я — ебал ее всю ночь. Поэтому хлебало завали и, блядь, послушай, что тебе скажут грамотные люди.
Цыгане затыкаются и исподлобья на меня палят. Дальше говорю чушь, что-то обещаю, прошу, убеждаю.
Эта часть работы самая херовая, она ничего не меняет. Основная деятельность ведется за закрытыми дверями, с докумен