Плохая новость: одеяло недостаточно тяжелое.
Хорошая новость: видеть волю в человеке приятно.
Плохая новость: но только при отсутствии глупости.
Доброе утро, репликанты! Свидетель дня
Темная тема уже недоступна. Включите ее, чтобы вам было удобнее читать.
Dasein May Refuse. Il faut être absolument moderne[113]…
История о том, как одна девушка в 2014-м году выбрала неправильный фронт…
А почему планерка в моем расписании стоит в 04:50? Я что-то не знаю о себе? До того, как проснуться, я провожу планерку?
Надеюсь, маркер физической нормы упал не от того, что, я, возможно, заболела…
Надеюсь пронесет, не заболела. Но я-то ладно. Важнее родители.
Сегодня не бегаю. Завтра бегаю.
Кажется, правда надо восстановиться.
Болею ли я или нет? Надеюсь, что не болею. Не хочу очень болеть. Не только я – главное, чтобы не старшие. Будем уповать, что Бог спасет от этой хвори, и чтобы не заразила никого и я сама.
Вот такая еще есть история. Хочу спать почти весь день (на протяжении всего последнего месяца). Но когда приходит время сна, сижу и работаю, и не иду. Потому что не то, чтобы не хочу… Но мне как-то очень важно быть свидетелем дня – того, как он развивается, как мрак приходит через воды сумерек, как разливается холод, как улица зажигает лужи и включает дарк-джаз.
Раньше я все время спала, теперь я пытаюсь все время бодрствовать. Будто последние дни… Может это последствия свидетельствования двух смертей недавних… Может быть…
В 1921 году он[114] написал автобиографическое стихотворение «Память», в котором лирический герой перечисляет свои главные ипостаси («колдовской ребенок», поэт, путешественник и военный) и размышляет о конце своего пути.
«Он был удивительно молод душой, а может быть, и умом. Он всегда мне казался ребенком. Было что-то ребяческое в его под машинку стриженой голове, в его выправке, скорее гимназической, чем военной. То же ребячество прорывалось в его увлечении Африкой, войной, наконец – в напускной важности, которая так меня удивила при первой встрече и которая вдруг сползала, куда-то улетучивалась, пока он не спохватывался и не натягивал ее на себя сызнова» — писал о нем Владислав Ходасевич.
И второй… Любил он ветер с юга,
В каждом шуме слышал звоны лир,
Говорил, что жизнь – его подруга,
Коврик под его ногами – мир.
Он совсем не нравится мне, это
Он хотел стать богом и царем,
Он повесил вывеску поэта
Над дверьми в мой молчаливый дом.[115]
Слушаю Ника Кейва[116]. Немного – чтобы проверить наушники. И очень начинаю тосковать из-за того, что, может, это ковид. Ответственность чувствую. Надеюсь, нет. Надеюсь, что нет.
Есть такое состояние – обезвоживание, когда почва становится сухой и распадается на берега – и между ними такие сухие каналы, как каболка, шрамом лежащая на пуштунских пространствах. Скоро мы забудем, что такое настоящий огонь-разрез спокойной кожи… Что такое накалы городов… Что такое напряжение внутреннего голема… Каково это, взращивать в себе Ангела – внутри себя… Скоро мы забудем песни Летова и вспомним что-нибудь проще. Я хочу когда-нибудь вернуться к той самой юности – полной меланхолии – полной странных хитрых улиц… Один раз в жизни у меня была потеря связи с пространством – я заметила, а сейчас уже нет.
Если не заболею, то бегу полумарафон. Если заболею – делаю, что хочу. Например, запишу новый трек.
Адмиральским ушам простукал рассвет:
«Приказ исполнен. Спасенных нет».
Гвозди бы делать из этих людей:
Крепче б не было в мире гвоздей.[117]
И это еще тепло было. Что же зимой будет?!
Я одну песню в Сирии записала, когда ехала из Алеппо в не-Алеппо…
Оказаться в той точке, где творится история, совершено случайно. Но закономерно – потому что путь примерно таков и был.
Вчера прокололи плохо вену. Ну как можно войти в нее сбоку, проколоть и чуть не проколоть обратную сторону. Это учитывая совершенно прекрасную центровую, ничем не забитую и не тромбированную. И просто ради крови. Двух банок крови.
40 дней[118], а я даже не сильно вспоминаю. До сих пор от всей ситуации не по себе. И не потому что жалко, а потому что как-то произошло все неумело, неуместно. 40 дней Андрея[119] тоже не заметила. Игнорирую 40 дней. Теперь избегаю зеркал, потому что выгляжу как будто на голове моей пепел и неумелая седина. Наверное, я буду некрасивой с седыми волосами, потому что слишком юное лицо. 14-летним не идет старость. Это вызывает диссонанс. Стоит идти спать. И завтра тщательно проработать отчет. Тщательно, а сейчас – спать. 40 дней, ты один раз мне приснился – и кажется я тоже ругалась на тебя. Ты ни разу не приходил ко мне за эти 40 дней, значит так и надо. Все равно я была равнодушной, и те проявления дружбы были лишь моей глупой улыбкой.
40 дней.
Я обещала не брать сигареты тогда, когда ты еще был на этом берегу – и с тех пор не беру сигареты, а если возьму – случится необратимое. Например, твое воскресение, а зачем мне оно? Я тебя тут уже не жду – думала, что воскреснешь, но ты не смог – вот и лежи там, жди погружения в кровь земли твоей. Скоро она возьмет тебя, обнимет, примет. Думала, что воскреснешь, но ты не смог.
40 дней, я в пепле. Считай это – траур.
Пепельница на голове. В горле сопит ломтик воспоминаний. Пепельница – голова. Выгляжу как человек, решивший превратиться в 94-ый год предместья города Батайск. Пепел на голову выпусти и будь растерянным ребенком. Даже кислотно синие волосы, пожалуй, были лучше. И зеленые. И вообще в паспорте я с синими. И ходила, прошу заметить, с ними до того, как это стало мейнстримом (так же, как висок сбрила, когда его никто не сбривал кроме Летова – ну, почти). Я еще себе стрижку делала в нестандартных условиях как-то в ту пору, о которой не люблю часто вспоминать – и мне чуть ухо не отрезали. Странная наивная тупая пора потери времени, сил, здравия и мудрости.
Наверное, я один из редких людей, кто до слез смотрит «Шугалея»[120] и плачет, плачет, плачет от радости, сочувствия и вообще. У меня такое кино стало теперь нон-стопом катарсис вызывать.
Из всего написанного люблю я только то, что пишется своей кровью. Пиши кровью – и ты узнаешь, что кровь есть дух. Не легко понять чужую кровь: я ненавижу читающих бездельников…Кто пишет кровью и притчами, тот хочет, чтобы… его не читали, а заучивали наизусть.[121]
Ненавижу лень, выжигаю ее в себе и пытаюсь в других.
Дурацкая челка младенчества. Скорей бы в деперсонализацию.
Освободили принцессу[122] из лап дракона.
Ходить по 20 этажей несколько раз в день – в целом, даже занимательно. Занимательно, что пульс поднимется как при среднем беге. Занимательно, что ходит весь дом. Занимательно, что даже бег по лестницам не смиряет меня.
На далеком, милом севере меня ждут. Обходят дозором высокие ограды. Зажигают огни, избы метут. Собираются гостя дорогого встретить как надо.
Питер. Сто первый раз. Технические проблемы в эфире. Зато я сижу и как блондинка – спокойная. Раскусили.
Каждый раз тут и думаю, как хочу сюда переехать. Новый мир. Потом раз, и мир новый.
Есть такие вещи, о которых не то чтобы говорить нельзя. Но даже намекать.
Вот я и не буду.
Я, кстати, бы не выдержала с собой работать. Я очень настойчивая и давящая. И конечно, я умею соблазнять работать. Я бы назвала свой подход «зверским». Честно говоря, я очень благодарна тем, кто со мной в альянсе – в любом случае, я всегда горой за всех, с кем работаю.
Но я – зверь. Да и к себе зверские требования, что уж скрывать… Недовольна производительностью.
Может быть, заснуть в коридоре Астории?
Иов:
Не определено ли человеку время на земле, и дни его не то же ли, что дни наемника?
Как раб жаждет тени, и как наемник ждет окончания работы своей, так я получил в удел месяцы суетные, и ночи горестные отчислены мне.[123]
Второзаконие:
Когда ложусь, то говорю: «когда-то встану?»,
а вечер длится, и я ворочаюсь досыта до самого рассвета.
Он еще наполнит смехом уста твои и губы твои радостным восклицанием.
Ненавидящие тебя облекутся в стыд, и шатра нечестивых не станет.[124]
Ярость, вызванная у местной общественности свадьбой Георгия Михайловича