В Пермском Прикамье органами НКВД только за август было арестовано 2533 человека. На большинство из них имелись «компрометирующие сведения» – белогвардеец, бывший кулак, сын кулака, бывший мулла и т. д. Вероятно, при обычном следствии такого компромата для заведения дела было явно недостаточно. При эскалации террора имевшиеся формуляры оперативного учета были активизированы, т. е. пущены в производство. Следователи стремились фабриковать дела на крупные заговорщические террористические организации, порой объединяя чисто произвольно в одно дело совершенно разные дела. Разоблачение организаций, а не аресты одиночек, одобрялось и поощрялось сверху. Это оценивалось намного выше, чем дела на отдельных лиц. Так, бывший следователь Пермского НКВД Тюрин в 1939 г. рассказывал о том, что в 1937 г. его вызвал В. Я. Левоцкий[125] и потребовал объединить не связанные между собой дела[126]. Бывший зам. начальника Пермского ГО НКВД В. И. Былкин на суде в 1939 г. ходатайствовал о приобщении к делу приказа УНКВД Пермской области об аресте кулаков и эсеров за подписью Дмитриева[127], в котором были установки на объединение дел в контрреволюционные террористические организации. Как велось следствие и как фабриковались крупные шпионско-диверсионные организации, рассказывали в ходе следствия в 1939–1940 гг. бывшие сотрудники НКВД. И. Т. Зырянов (оперативник НКВД в 1937 г.) показал на допросе: «Первое дело я начал вести на Багонину (полька). Это дело я получил от Алишна, ему я был подчинен. Начальником был Королев. При разработке этого дела я получил много писем контрреволюционного содержания, в которых Багонина писала за границу о том, что в Советском Союзе плохо жить, и указывала о проходящих воинских эшелонах на ДВК. Багонина собственноручно написала показания на трех листах. Я эти показания передал Былкину который ее протокол увеличил до 20–22 страниц, причем он написал на нее показания как на участницу националистической контрреволюционной организации. Он отдал мне обратно этот протокол, и она его отказалась подписать, поскольку он был явно подложным. Но после она сказала: «Эх, семь бед, один ответ» – и протокол подписала. Я верил, что этот метод ведения следствия является правильным, т. к. мне внушали, что это делается от имени секретаря ЦК и наркома Н. И. Ежова».
Фото В. А. Орловского до ареста и после
Обложка дела по обвинению Владислава Антоновича Орловского
Другой сотрудник НКВД Ф. Г. Лизунов так описывал следственные действия периода Большого террора: «На 60 человек были формуляры, а на остальных совершенно не было материала, но требовали 100–300 человек, и когда у нас не было людей, то привезли откуда-то списки и стали арестовывать по фамилиям. Почему мы это делали, объяснить не могу».
Оперативник А. П. Радыгин рассказал, как «делали» террористов и террористические организации: «На Вержбицкого я написал показания с Овсейчиковым, в которых он дал показания о нелегальном переходе границы, но когда этот протокол взял Левоцкий, он стал переписывать его и написал, что он якобы террорист и намеревался во время выборов в Верховный Совет взорвать клуб Левоцкий эту группу хотел предоставить Дмитриеву в подарок, как депутату Верховного Совета»[128].
Клавдия Ильинична Бернер. Фото из следственного дела
Масштабность контрреволюционных организаций, существовавших в воображении сотрудников НКВД, можно увидеть на примере архивно-следственного дела М. М. Смышляева.
26 августа 1937 г. Пермским ГО НКВД был арестован Максим Михайлович Смышляев по обвинению в том, что он состоял в «контрреволюционной организации правых, по заданию которой вел контрреволюционную подрывную работу». Смышляев работал директором Кояновской машинно-тракторной станции и якобы по заданию этой организации «способствовал разложению трудовой дисциплины в колхозах, поставил явную угрозу срыва уборки урожая». После нескольких допросов 3 октября Максим Михайлович подписал признательные показания.
Каким образом было добыто это «признание», можно узнать из письма, написанного его супругой Верой Александровной Смышляевой в 1956 г. прокурору Пермской области: «В 1937 г. из тюрьмы № 1 к нам пришел освободившийся молодой человек, который сообщил нам, что М. Μ. Смышляева., моего мужа, держали 20 суток в карцере и в момент допроса наставляли в рот дуло пистолета, чтобы он подписал обвинительный лист. Он же передал письмо от него на тонкой папиросной бумаге. Письмо было следующего содержания: «Здравствуйте, мои дорогие жена и мои детки! Я нахожусь в тюрьме № 1.
Протокол и решение заседания тройки НКВД по делу Бернер Клавдии Ильиничны, 1937 г.
Сохранившееся фото М. М. Смышляева (Максим Михайлович – слева)
Платок с текстом письма, переданный из тюрьмы
Я мыслить не мог, в чем меня обвиняют. Наглая ложь и выдумка. Вырастила меня советская власть и великая партия, сделала меня из пастуха, батрака большим человеком. Доверяла мне все ответственные посты, я честно выполнял их. Ты остаешься одна с пятерыми детьми, тебе тяжело, у людей хоть есть что продать, а у нас с тобой ничего. Ох! Если бы не малые мои крошки, то было бы не так. Я вынужден был подписать обвинительный лист. Берусь! Не падай духом. Я докажу свою невиновность”. С тех пор нам ничего не известно о нем. Это письмо было послано в 1939 г. вместе с заявлением о пересмотре дела т. Вышинскому, но ответа не получили. Убедительно просим вас, тов. прокурор, пересмотреть дело о виновности нашего отца и мужа»[129]. 17 января 1938 г.
Смышляев был расстрелян по приговору выездной сессии Военной коллегии Верховного суда СССР.
В деле имеется описание контрреволюционной организации: руководителем был первый человек в области – секретарь Свердловского обкома ВКП(б) И. Д. Кабаков[130], далее следовали организационные подразделения – повстанческие округа. Пермским округом руководил М. А. Дьячков[131], округа, в свою очередь, делились на взводы или повстанческие ячейки – в Пермском округе сотрудники НКВД насчитали 17 взводов. Один из взводов якобы и возглавлял М. М. Смышляев.
Вся организация представляла собой объединение различных социальных групп, недовольных существующим строем: «От правых – бывший секретарь Пермского горкома ВКП(б) Голышев[132], от троцкистов – Дьячков, от военных – Полянский[133], бывший командир дивизии, расположенной в Перми, от церковников – пермский епископ Виталий Покровский[134], от эсеров – Бахарев, бывший директор пивзавода…»[135]. Сигналом к восстанию должно было послужить начало войны с фашистским государством – Японией или Германией, или насильственная смена Политбюро. Насильственную смену Политбюро должна была произвести особая террористическая организация в Москве.
План восстания включал захват в Перми телеграфа, электростанции, водоснабжения, продовольственных складов, артиллерийских складов. Затем должна была быть объявлена временная власть комитета «Спасения Родины».
Таким образом, в одну организацию включались сотни человек. Былкин на суде по этому поводу сказал: «Все организации осуществлялись без материалов, на основе личных умозаключений»[136].
Приказ НКВД № 00447 прописывал все этапы массовой операции. После следствия дело необходимо было передать на рассмотрение тройки – специально созданного внесудебного органа, имеющего самые широкие полномочия. Как правило, возглавлял тройку руководитель регионального НКВД, в состав входили представители партийных органов, прокуратуры. В Свердловской области возглавлял тройку Д. М. Дмитриев – начальник Свердловского УНКВД, в нее входили также К. В. Абаляев – 2‑й секретарь обкома и А. П. Грачев – председатель облисполкома[137]. Сотрудники оперативных секторов НКВД готовили альбомные справки, где кратко описывались итоги следственных действий – «изобличается показаниями», «являлся участником контрреволюционной террористической организации» и т. д. Тройка заочно рассматривала эти альбомы и выносила приговор – расстрел или заключение в ИТЛ.
Расстрельные приговоры приводились в исполнение, как правило, в Свердловске. Родственникам сообщали другой приговор – «10 лет без права переписки», и люди надеялись и ждали десятки лет.
«Мой муж, Субботин Аркадий Николаевич, 1913 г. р., арестован 29.10.1937 г. по ст. 58–10 и заключен в тюрьму на 10 лет без права переписки.
Через один или два месяца ночью в морозный день их вывели из тюрьмы № 1 в количестве 800 человек и поставили всех на колени, окружили милицией или охраной с ружьями с собаками и погнали через весь город до станции Пермь 2 для погружения в товарные вагоны (нам не разрешили передать передачу, но подпускали к вагонам) и так увезли в сторону Свердловска.
С тех пор мы не виделись.
17.04.1945 г. он умер. 09.02.1959 г. мне вручили свидетельство о смерти мужа. 18.03.1959 г. меня известили, что мой муж реабилитирован посмертно.
После ареста мужа меня как жену врага народа уволили с работы. Я, молодой специалист с дипломом, оказалась без работы, без крыши над головой и без куска хлеба, так как на работу жену «врага народа» не брали. Сколько было пережито и пролито слез!! Меркулова. 25.12.1988 г.»