яются красноречивыми признаками отвержения и отрицания того, что господствует. Здесь теряется различие между эксплуатирующим и эксплуатируемым. От выгорания страдают не только underdogs, но и topdogs. Жертва – это и сообщник системы. Ее не отличить от преступника, ратующего за бесперебойную работу системы. Насилие замыкается на самом себе в том смысле, что человек для самого себя оказывается эксплуататором, будучи одновременно и преступником, и жертвой.
2. Микрофизика власти
Центральный тезис фукольдианской теории власти гласит: начиная с XVII века власть проявляется не в виде смертоносной власти суверена, а в виде дисциплинарной власти и биовласти. Власть суверена, как и власть меча, – смертельная угроза. Она достигает своего пика в «привилегии завладеть жизнью для того, чтобы ее уничтожить»138. Дисциплинарная власть, наоборот, работает на «побуждение, усиление, контроль, надзор, умножение и организацию сил, которые она себе подчиняет». Она нацелена скорее на то, чтобы «силы производить, заставлять их расти и их упорядочивать, нежели на то, чтобы ставить им заслон, заставлять их покориться или их разрушать»139. Она представляет не сосредоточенную в руках суверена власть причинять смерть, но власть жизни, «высшим делом которой отныне является уже, быть может, не убивать, но инвестировать жизнь от края до края»140. Старая смертоносная власть, в которой проявляется суверенитет, уступает место «управлению телами» и «расчетливому заведованию жизнью»141. Перестав истязать тела, дисциплинарная власть встраивает тела в систему приказов и запретов.
Суверенная власть в отличие от дисциплинарной не способна проникнуть в потайные уголки тела и души, чтобы там развернуть свою деятельность. Понятие «микрофизики власти» у Фуко описывает те властные процедуры, которые производят нормы и привычки, а не боль или смерть, и которые скорее «квалифицируют, измеряют, оценивают, иерархизируют, нежели демонстрируют себя во всем своем смертоносном блеске»142. Она «производит распределения [послушных подданных] относительно нормы». Она является нормализующей властью, и в качестве таковой скрывается и выдает себя за общество. Нормализующее общество является «историческим производным некой технологии власти, центрированной на жизни». Такая технология власти изобретает «население» и выступает в качестве «биовласти»: «размножение, рождаемость и смертность, уровень здоровья, продолжительность жизни, долголетие – вместе со всеми условиями, от которых может зависеть варьирование этих процессов; попечение о них осуществляется посредством целой серии вмешательств и регулирующих способов контроля – настоящая биополитика народонаселения»143.
Субъект смертоносной власти четко определен. Он является приближенным к Богу сувереном. Но кем является субъект дисциплинарной и биовласти? Кто господствует? Является ли власть над жизнью или биовласть вообще властью в собственном смысле? Промышленный прогресс 144 требует как телесной, так и душевной дисциплины, дабы привести их в соответствие требованиям машинного и промышленного производства, но эта дисциплинарная техника, пронизывающая всю жизнь, не совпадает с техникой власти и господства. В действительности Фуко описывает не новую форму власти, а новую форму общества, именно дисциплинарного общества, которое, однако, как таковое не представляет собой ни форму власти, ни форму господства. Поэтому суверенную власть и дисциплинарную технику нельзя сравнивать напрямую с точки зрения власти и экономики. Дисциплинарная техника не является непосредственным выражением власти и господства, она является повседневной общественной практикой. Потому принуждению со стороны дисциплинарного общества подвергаются не только подвластные, но и все члены, все классы общества – как господа, так и рабы. Биополитика как таковая тоже не является властью-политикой. Ни «подгонка накопления людей к накоплению капитала», ни «сочленение роста человеческих групп с экспансией производительных сил»145 не являются генуинными практиками власти и господства.
Современная власть диффузна или рассеянна, она постепенно перестает быть самой собой 146. Ясно, что именно это подталкивает Фуко определять власть «не-субъективно», то есть чисто структурно, – как «множественность отношений силы», которые «имманентны той области, где они осуществляются»147. Он пытается помыслить власть не как «всеобщую систему господства», которая «осуществляется одним элементом над другим, господства, результаты действия которого через ряд последовательных ответвлений пронизывали бы все социальное тело»148. Однако совершенно невозможно мыслить власть вне любых отношений господства, вне всяких иерархических соподчинений. Далее, власть с необходимостью предполагает субъективность, субъективную интенциональность. Этим она отличается от сил или от баланса сил. Фуко представляется некоторое бессубъектное властное отношение: «Отношения власти являются одновременно и интенциональными, и несубъектными»149. Бессубъектная интенциональность – это противоречие. Лишь позднее Фуко признает слабость своей чисто структуралистской концепции власти и снова вводит субъективность внутрь властных отношений: «Власть может быть лишь тем, что “один” совершает над “другим”. Власть существует лишь в действии, даже и тогда, когда она для того, чтобы вписаться в рассеянное поле возможностей, опирается на постоянство структуры»150. Власть создает устойчивые структуры, чтобы себя стабилизировать, закрепиться в рассеянном поле возможностей. Но она к ним не восходит. Они просто образуют ее среду.
Фуко указывает на то, что никогда войны не были столь кровавыми, как с начала XIX века. Ужасающее смертоносное насилие с таким размахом и цинизмом перешагнуло все границы именно потому, что оно «выдает себя за дополнение к власти, которая позитивным образом осуществляется над жизнью, которая берется ею управлять, ее усиливать и умножать, осуществлять педантичный контроль над ней и ее регулирование в целом»151. Войны отныне ведутся не во имя суверена, которого нужно защищать, но «во имя всех», то есть «народа» (population) или «населения» (habitants): «Именно в качестве управляющих жизнью и выживанием, телами и родом стольким режимам удалось развязать столько войн, заставляя убивать столько людей. <…> Принцип “мочь убивать, чтобы мочь жить”, на который опиралась тактика сражений, стал стратегическим принципом отношений между государствами. Однако отныне на кону стоит не юридическое существование суверена, а биологическое существование народонаселения»152. Войны, которые ведутся от имени «нации» или «народа», «во имя всех», высвобождают гораздо более смертоносное насилие, чем войны, которые велись от имени суверена. Однако это направленное против других народов смертоносное насилие не является внутренне присущим «позитивной власти над жизнью», чьим телосом является как раз «постоянное увеличение жизни».
Фуко, очевидно, недостает чутья, чтобы обнаружить насилие. Поэтому он и пытку рассматривает лишь с оглядкой на производство истины 153 и не обращает внимания на внутренне присущую ей экономию насилия и удовольствия. От него ускользает то насилие, которое лежит в основе суицида. Он указывает на то, что самоубийство, «которое прежде считалось преступлением, поскольку было способом присвоить себе право на смерть, отправлять которое мог лишь суверен», в «обществе, где политическая власть как раз только что взяла на себя задачу заведовать жизнью», становится предметом социологического анализа. Самоубийство при этом он понимает как естественное событие, которое столь «регулярно и постоянно», что ему не полагается уделять какого-то особого внимания 154. Поэтому он и не занимается быстрым ростом подобного насилия, которому в так называемом дисциплинарном обществе человек подвергает самого себя. Оно указывает как раз на те имманентные структуры насилия, которые Фуко не замечает.
Во введении к «Homo sacer» Агамбен говорит о «любопытном обстоятельстве», состоящем в том, что «свои исследования Фуко так и не удосужился проверить на материале современной биополитики как таковой, примером которой служат концентрационный лагерь и структуры больших тоталитарных государств ХХ века»155. Агамбен объясняет это «примечательное обстоятельство» преждевременной кончиной Фуко. Смерть помешала Фуко извлечь все следствия из понятия биополитики, отыскав верное направление, в котором можно было бы углубить исследования. Агамбен не принимает к сведению, что фукольдианская теория биополитики устроена так, что она не в состоянии понять смертоносное насилие лагеря. В рамках его теории тюрьма и лагерь не отличаются друг от друга. Тюрьма – конститутивный элемент, место дисциплинарного общества. Напротив, лагерь является не-местом. Фукольдианской биополитике, которая нацелена на «управление телами» и «расчетливое заведование жизнью», не доступен лагерь, понимаемый как задворки. Смертоносное насилие в лагере противоположно биополитической экономии, состоящей в «постоянном увеличении жизни».
Книга Фуко «Надзирать и наказывать» оканчивается следующими словами: «В этом центральном и централизованном человечестве, результате и инструменте сложных отношений власти, в телах и силах, подчиненных многочисленным механизмам заключения, в объектах дискурсов, которые сами являются элементами этой стратегии, мы должны слышать далекий гул сражения»156. Фуколь-дианское дисциплинарное общество, образованное тюрьмами, госпиталями, рабочими домами, казармами и фабриками, не отражает сегодняшнего общества. Ему на смену уже давно пришло общество, образованное стеклянными офисными башнями, торговыми центрами, фитнес-центрами, студиями для йоги и косметическими клиниками. Общество XXI века – не дисциплинарное, а производительное общество. Высокие стены дисциплинарного общества стали архаикой. Они напоминают об обществе негативности, которое определялось предписанием и запретом.