Буквы и картинки властно принуждают нас читать, в то время как вещи мира умоляют наши чувства придать им смысл. Последние просят; первые приказывают. Наши чувства создают смысл мира. Наши продукты уже имеют значение, которое тем проще воспринять, чем менее они искусны и чем больше они напоминают отходы. Картинки – нарисованный мусор; логос – написанный мусор; реклама – мимолетный мусор; рекламные ролики – мусорные остатки музыки. Эти простые и низкие знаки сами по себе наседают на восприятие и загораживают более сложный, сдержанный и молчаливый ландшафт, который зачастую исчезает по той причине, что его больше никто не видит, потому как именно восприятие есть то, что спасает вещи»192.
Серр возводит загрязнение мира к присущей картезианскому субъекту воле присваивать. Присвоения самого по себе, однако, недостаточно, чтобы прояснить ту избыточную коммуникацию и то перепроизводство, которые необъяснимы с точки зрения экономической рациональности. Даже животные в своем присвоении повинуются внутренней экономической необходимости. Своими экскрементами животное обеспечивает себе жизненно необходимое пространство. Сегодняшнее перепроизводство и избыточное накопление являются, напротив, трансэкономическими. Они оказываются по ту сторону потребительной стоимости и обрывают экономическую взаимосвязь средств и целей. Средства теперь не ограничены целью. Средство становится самодовлеющим и безмерным. Рост обретает диаволическую форму уродливого отростка или нароста. Все начинает разрастаться за пределы собственного предназначения, что ведет к ожирению и запорам в системе: «Произведено и накоплено столько вещей, что они просто не успеют сослужить свою службу <…>. Написано и распространено столько знаков и сообщений, что они никогда не будут прочитаны»193. Избыточную коммуникацию тогда можно было бы рассматривать как непрерывную выдумку телеэкрана, которая компенсирует пустоту фокусировочного экрана, как «навязанный сценарий», который нехватку бытия пытается уравновесить за счет переизбытка позитивности.
Особый вид насилия – насилие позитивности – исходит от массива коммуникации, информации и знаков, который отныне действует не как средство просвещения и откровения, но именно как массив. Позитивная масса без сообщения рассеивает, притупляет и парализует. Тезис Маклюэна «Medium is the message» с небольшими поправками применим и в эпоху массовой позитивности: Medium is Mass-Age.
6. Ризоматическое насилие
Насилие порождается не только сверх-кодированием с его жестким, репрессивным порядком, уничтожающим любое свободное пространство, но и безграничным декодированием и стиранием границ, из-за которого мир превращается в неконтролируемый поток событий, импульсов и интенсивностей. Кодирование само по себе не является насилием. Оно артикулирует, структурирует, формирует, упорядочивает и вербализует мир. Насилием является лишь тотальное сверх- и гиперкодирование. Бесспорно, до известной степени декодирование может избавить мир от стесненности принуждения и от судорог, поскольку оно противодействует репрессивному сверхкодированию. Но если оно достигает диаволической остроты, тогда оно само становится деструктивным. Делёз, поправ диалектику, приветствует безграничное декодирование как освобождение и затемняет всю связанную с этим диаволику. Именно карциноматозное разрастание, поражающее все органы и уничтожающее любую органическую дифференциацию, является диаволической формой декодирования и детерриторизации. Делёзианское «тело без органов», в котором органическое кодирование полностью упразднено, едва ли чем-то отличается от тела, изуродованного проросшими метастазами. Здесь всякая органическая артикуляция разрушена. Здесь снимается сущность. В диаволическом утрата сущности достигает еще большей остроты. Примером, которым Делёз иллюстрирует тело без органов, является «шизофренический стол», который скорее напоминает груду, чем стол, и который сопротивляется любым попыткам им воспользоваться. Постепенно на столешнице не остается ни одного свободного места, и она исчезает полностью. Ее «сжирает» остов. Язык тоже декодируется и утрачивает дифференциацию, превращаясь в нечленораздельный звуковой поток: «Машинам-органам тело без органов противопоставляет свою гладкую, мутную и тугую поверхность. Связанным, соединенным и срезаемым потокам – ток своих аморфных, недифференцированных жидкостей. Фонетическим словам – шепоты и крики, которые представляют собой нерасчлененные блоки»194 (перевод мой. – С. М.). Делёзовская «ризома»195 неконтролируемо разрастается: «Ризома не начинается и не заканчивается, она всегда посреди, между вещей, меж-бытие, интермеццо. Дерево – это преемственность, а ризома – это альянс, только альянс. Дерево навязывает глагол “быть”, а ризома соткана из конъюнкций “и… и… и…”. В этой конъюнкции достаточно силы, чтобы растрясти и искоренить глагол “быть”»196. Насилие – это не только репрессивное «ни то ни другое» и вымогательское «или, или», но и бесконечное «и еще… и еще… и еще…». Ускоряющееся прибавление одинакового, переизбыток позитивности становится причиной насильственной абреакции, которая от иммунологической защиты отличается своей позитивностью. Психическая булимия не придерживается иммунной схемы, поскольку никакой иммунной реакции на и, а также на избыток быть не может. Не смертельная инфекция, а инфаркт является патологическим следствием насилия позитивности. Безграничное добавление позитивного стремится подорвать само бытие. Но оно приводит лишь к разрастанию бытийствующего (Seienden), что тоже является насилием.
«Шизик» (Schizo) – протагонист Делёза: «Что до шизика с его неуверенной и спотыкающейся походкой, с его миграциями и бродяжничеством, то он все глубже погружается в детерриторизацию на собственном теле без органов, бесконечно стремясь к декомпозиции социуса <…>. Он спутывает все коды, приносит декодированные потоки желания»197 (перевод мой. – С. М.). Делёз идеализирует шизика, видя в нем бродягу Ленца: «Прогулка шизофреника – модель получше, чем лежащий на диване невротик. Чуть-чуть свежего воздуха, соотнестись с внешним. Взять к примеру прогулку Ленца, воссозданную Бюхнером. <…> Всё – машина. Небесные машины, звезды и радуга, альпийские машины, прикрепленные к машинам его собственного тела. Нескончаемый шум машин. <…> Он переживает природу не как природу, но как процесс производства. Нет больше ни человека, ни природы, есть лишь процесс, который производит их друг в друге и спаривает машины. Повсюду производящие и желающие машины, шизофренические машины <…>»198 (перевод мой. – С. М.). Шизик способен «всегда встраивать фрагменты в новые фрагментации»199. Ему внутренне присуще влечение к смерти. Поэтому Делёз ссылается на Арто: «Полное тело без органов представляет собой само непродуктивное, стерильное, непорожденное, непотребляемое. Антонен Арто впервые обнаружил его там, где оно находилось, бесформенное и безликое. Имя ему – инстинкт смерти, но и у смерти свой образец. Ведь желание хочет и этого тоже, хочет смерти <…>»200 (перевод мой. – С. М.). «Машинное влечение к смерти» приводит в движение желающие машины. Они ломают сами себя, и в итоге «их конструкция и начало их деструкции становятся неразличимы»201 (перевод мой. – С. М.). Неразличимость конструкции и деструкции, производства и разрушения – ключевая черта шизофренических машин, сближающая их с капиталистическими машинами. Шизофреническое производство, совпадающее с разрушением, существенно не отличается от перешедшего все границы капиталистического производства. Сам Делёз констатирует сущностное родство между шизофренией и капитализмом: «Таким образом, раскодирование потоков, детерриторизация социуса формируют самую существенную тенденцию капитализма. Он не перестает приближаться к своему пределу, каковой есть предел в собственном смысле шизофренический. Он изо всех сил стремится произвести шизика как субъекта декодированных потоков на теле без органов <…>»202 (перевод мой. – С. М.).
С точки зрения Делёза, капитализм развивает в себе не только шизофренические, но и параноидальные черты. Таким образом, он колеблется между детерриторизациями и ретерриторизациями. Делёз демонизирует лишь параноидальные ретерриторизации. К шизофреническим детерриторизациям он относится положительно. Так, в пику параноидальным ретерриторизациям он предлагает усилить шизофреническое размывание границ, «зайти еще дальше в рыночном движении, в движении декодирования и детерриторизации»203 (перевод мой. – С. М.). Шизофреническая детерриторизация ведет к ризоматическому разрастанию подобного, к распуханию позитивного. Насилие – это не только негативность экзекуции или эксклюзии, но и позитивность непомерности или эксцесса. Очевидно, что Делёз не замечает того насилия, которое покоится на переизбытке позитивного. Поэтому он и празднует декодирование и детерриторизацию, односторонне считая их освобождением. Позитивное насилие эксцесса – более коварное, нежели негативное насилие нехватки или лишения. Если нехватка в момент насыщения приходит к своему естественному концу, то эксцесс такого конечного пункта не имеет.
Делёз оправдывает шизофрению, освобождая ее от всякой диаволики. У него она постоянно романтизируется и идеализируется. Так, он говорит о «шизофрении, которая является общей и продуктивной, которая наконец-то стала радостной»204 (перевод мой. – С. М.). Шизофренические желающие машины сравниваются с машинами Тэнгли, детали которых соединены друг с другом безо всякой функциональной логики: «В ныне присущем нашим обществам режиме желающая машина допускается лишь как перверсия, то есть ей отводится место где-то с краю, на границе серьезного отношения к машине <…>. Но режим желающей машины является не обобщенной перверсией, а чем-то прямо противоположным: шизофренией, которая является общей и продуктивной, которая наконец-то стала радостной. Ведь о желающей машине следует сказать вслед за Тэнгли: “А truly joyous machine, be joyous I mean free”