– Вот, – сказал «Водолазкин», – это насчет «Тропиканы»… Между прочим, оскорблял сотрудников при исполнении. Обозвал эсэсовцами. Оказывал сопротивление…
– Ничего я не оказывал! Вы мне чуть плечо не сломали! И ударили!..
– Птенчик, – ласково отозвался «Водолазкин». – Если бы мы тебя ударили, ты уже не дышал бы…
Штабс-прапорщик сел прямо. Спросил со страдальческой ноткой:
– Ну а сюда-то его зачем? Везли бы сопляка к тетенькам-инспекторшам в детскую комнату…
От двери подал голос «Камуфляжный»:
– Нам, что ли, еще одно раскрытие – лишнее? Старик требует отчетность…
– Ладно… – Штабс-прапорщик пошевелил плечами, чтобы нагнать под мышки прохладу, и придвинул бумажный лист. Взял ручку: – Фамилия?
«Водолазкин» толкнул Кабула к столу:
– Тебя спрашивают!
– Чего спрашивают? – окрысился Кабул. Он все еще не боялся, только наваливалась тоска.
– Фамилия! – вдруг тонко заорал штабс-прапорщик. Приподнялся и покраснел.
Кабул пожал плечами:
– Переметов…
– Имя?!
– Владислав…
– Отчество?!
А какое у него отчество? Кажется, когда меняли фамилию – Иванова на Переметова – мама Эма сказала, чтобы вместо прежнего «Иванович» написали «Андреевич».
– Чего заткнулся?! – взвизгнул штабс-прапорщик. – Забыл, как папочку зовут?
– Вспоминаю… Андреевич.
– Остряк, – хмыкнул «Водолазкин», – не пробовал еще казенной каши.
– Адрес проживания! – опять прокричал штабс-прапорщик…
И так он заставил сказать его все: когда родился, и где учится, и кто родители (противно хехекнул, когда узнал, что отца нет, а мать приемная).
«У меня есть мама, только вам, гадам, я ничего про нее не скажу».
– А сейчас рассказывай, зачем разбил стекло…
– Ничего я не бил!
– Может, освежить тебе память? – спросил штабс-прапорщик.
– Не надо, Вася, давай я изложу, так скорее, – предложил «Водолазкин». – Пиши… Парни-одноклассники объяснили, что он с ними всегда был в конфликте. Потому что раньше жил в интернате, а там все такие… неконтактные… Когда шли из школы, поспорили о чем-то, он схватил щебенку и пустил в стекло. Заорал: «А теперь будете отвечать!» И ноги-ноги… То есть не в них бросил и случайно промахнулся, а нарочно в витрину, чтобы свалить на противников. Злой умысел… Те парни сперва тоже в бега, чтобы не влипнуть, но охранник одного прищучил, они и заложили голубчика…
– Не бросал я!! Меня там даже не было!
– Заткнись, – утомленно сказал штабс-прапорщик Вася, быстро заполняя линованный лист. И спросил «Водолазкина»: – Как звать этих пацанов, помнишь? Впишу, как свидетелей…
– Сейчас. У меня на диктофоне…
Кабул будто отключился. Навалилось тоскливое молчание. Он не слушал больше, что ему говорили, пока штабс-прапорщик не заорал, перегнувшись через стол:
– Подписывай, тебе говорят!
– Чего подписывать? – вздрогнул он.
– То, что в протоколе.
– А что в нем?
– То, что рассказал!
– Я ничего не рассказывал!
– А кто рассказывал? Я? Как зовут, где учишься, кто мамаша, не говорил? А то, что отказываешься признавать, будто разбил витрину, не говорил? Чего уперся-то, партизан долбаный? На! – Он двинул по столу лист с протоколом. При этом протокол оказался почти полностью прикрыт газетой «На страже». То ли случайно, то ли… Виден был только нижний край листа с последней строчкой: «…сотрудникам полиции претензий не имею…»
– Напиши: «С моих слов записано верно» и распишись…
– А что там записано? Дайте прочитать!
– Ну-ка, наклонись… – Штабс-прапорщик ухватил Кабула за волосы и согнул над столом. Выдвинул ящик. В нем поверх чистых протокольных бланков лежал пистолет с коричневой рукояткой.
– Видишь? – выдохнул в глаза Кабулу пропотевший штабс-прапорщик. – Да не бойся, никто тебя стрелять не будет. Тюкнут по височку, увезут за город и закопают на свалке. И скажут, что отпустили, а ты подался в бега со страху… А когда найдут тебя, обглоданного, никто не сыщет виноватых…
И тогда Владик Переметов испугался. Он вспомнил передачу про двух ментухаев, которые схватили в подъезде шестиклассника, обвинили в воровстве, заковали в наручники и пригрозили закопать на заброшенном стадионе, если не признается. Ментов потом посадили, потому что в отделении мальчишку случайно увидела знакомая женщина и с ходу позвонила родителям. А здесь кто увидит, кто позвонит? Пьяный бомж за решеткой?
Да, Владик испугался. Испугался даже не того, что закопают, а вообще. И, наверно, не столько испугался, сколько устал – от немыслимой безысходности и несправедливости. Он взял ручку и нацарапал внизу листа: «С моих слов верно Переметов».
– Давно бы так… – Штабс-прапорщик откинулся на стуле. – Телефон имеешь? Позвони матери, чтобы немедленно ехала сюда…
Кабул набрал на мобильнике номер.
– Мама Эма… Меня забрали в милицию. На улице… Они говорят, что я разбил стекло, но я не разбивал, а они грозят закопать…
Штабс-прапорщик Вася выхватил у него телефон.
– Гражданка Переметова?.. Штабс-прапорщик внутренней службы Семашкин. Ваш сын оказался у нас за совершенное правонарушение, умышленно разбил в ателье витрину… Да. И ведет себя неадекватно. Вам следует приехать как можно скорее… Отделение номер девять по улице Многостаночников…
– Отдайте мобильник, – сказал Кабул, когда штабс-прапорщик закончил разговор.
– Матери отдам… Марш вон туда в угол, жди на скамейке…
Менты, все, кроме штабс-прапорщика, ушли. Бомж за решеткой постанывал. Стрелки на больших квадратных часах почти не двигались. Кабул томился на скамье.
Мама Эма появилась через двадцать минут, которые показались двадцатью часами. Влетела в отделение, перепуганно глянула на Кабула, на дежурного.
– Я… вы велели приехать…
– Гражданка Переметова?
– Да… Что он натворил?
– Я ничего не натворил! Они врут. Они грозили, что убьют меня!
– Прекрати! – совсем по-незнакомому взвизгнула мама Эма. А штабс-прапорщик не обратил на него внимания. Двинул лист.
– Ознакомьтесь с протоколом. Он будет передан в суд. Там есть специалисты по таким вот «юным талантам»…
– Но… может быть, мы договоримся? Зачем же в суд?..
– Нет, – с удовольствием сказал штабс-прапорщик Семашкин. – Мы, по его словам, эсэсовцы, какой с нами может быть разговор? К тому же дело связано не только с материальным ущербом. Надо учитывать, чей портрет висел на стене позади витрины. Не в него ли метил ваш отпрыск?
– Ни в кого я не метил!
– Помолчи!.. – опять взвизгнула мама Эма. – Господин офицер, он не нарочно! Мы все возместим! А перед вами он извинится!..
«Еще чего!» – подумал Кабул.
– Распишитесь, что ознакомились, – бесцветным голосом проговорил Семашкин. – И что забрали сына… Здесь и здесь. Повестку вам пришлют… Телефончик не забудьте…
Домой они пошли пешком. У мамы Эмы подтаивала краска на ресницах.
– Владислав, как ты мог!.. Зачем?
– Что зачем? Я ничего не делал! Я там даже мимо не проходил! Они подъехали, засунули в машину! Потому что Дым с дружками наговорил, будто это я!..
– С какой стати мальчики станут наговаривать на одноклассника?
– Да ты что! Я ж рассказывал, какой он, этот Дым!
Она сказала, скользнув по нему подмалеванными глазами:
– Ты, однако, тоже не сахар… Зачем ты обрезал брюки?
– Потому что жара. Все так носят…
– Испортил дорогую вещь. Думаешь, нам легко даются деньги?.. А теперь еще придется платить за стекло…
– Но я не разбивал! Почему ты не веришь?
– Какая разница, верю я или нет? Это ничего не меняет, раз дело пошло к судье… Судьи всегда верят милиции… полиции…
– Но есть же адвокаты!
– Ты упал с Луны? Какие адвокаты? Знаешь, сколько стоит адвокат? А мы высадили все деньги на путевки…
Путевки были двух видов: одна для Владика, в лагерь «Геолог», а две – для мамы Эмы и Льва Геннадьевича, на теплоход, идущий в круиз вокруг Европы. Мама Эма рассудила (а Лев Геннадьевич кивал), что мальчику рано плавать за границу, пусть поживет среди сверстников, а то у него никак не получаются контакты с коллективом.
Владик тогда не заспорил. Ни единым словечком. Но впервые показалось ему, что маме Эме он стал не нужен. Совсем…
И спросил свою маму:
«Это правда?»
«Мне трудно понять, малыш… Но, если даже правда, ты крепись. Помнишь, мы ведь говорили, что в жизни бывают нелегкие времена. А мама Эма… ей хочется своей личной жизни, раз не повезло с прежним мужем…»
Маме Эме хотелось личной жизни. А Владику не хотелось к незнакомым ребятам, в незнакомый лагерь, куда следом обязательно просочится прозвище Кабул. Хотелось к морю, как в прошлом году… Но сейчас ему казалось, что и лагерь был бы радостью – по сравнению с тем, что произошло сегодня.
Скомканное пространство
Два дня он сидел дома и томился тоскливой неизвестностью. «Конфигурации пространства» сложились так, что в них не осталось места ни для чего хорошего. Делать было абсолютно нечего. Даже в школу не пойдешь, потому что суббота и воскресенье. Впрочем, он и в понедельник на занятия не пошел, тошно было. Мама Эма и Лев Геннадьевич ушли на работу, а через час мама Эма вернулась: оказывается, ей позвонила секретарь местного суда и велела в два часа явиться вместе с сыном к судье.
Было еще четыре часа томления…
Мама Эма велела ему надеть школьный костюм и рубашку с галстуком.
– Зачем?! Такая жара…
– Делай, что говорят!.. От внешнего вида часто зависит исход дела…
Внешний вид с галстуком не помог.
В кабинете, совсем не похожем на зал суда, без всяких слушателей и свидетелей, женщина-судья с утомленным подкрашенным лицом с ходу объявила свое решение:
– Возраст не позволяет привлечь обвиняемого в злостном хулиганстве Владислава Переметова к уголовной ответственности. Хотя следовало бы, с учетом того, в чей портрет попал камень, когда пробил стекло…
– В чей? – сказал Кабул. И подумал: «Неужели в Регента?» Он представил плоское лицо с усами, похожими на приклеенную к верхней губе сосиску. В Империи, где с давних пор не было императора, Регент являлся главой государства. О нем говорили с почтением, его слова считались бесспорными. Его портреты висели повсюду… Но там, за стеклом витрины, Кабул не видел никакого портрета!