«Во время оное и выявлена была правда о шьющих. Игла их стала для выров оружием превыше понимания. Коварство их – деяние, навсегда отвратившее кланда от поиска в мягкотелых сухопутниках разума, чести и самого права на жизнь. Участь людей решилась в единый день, и кара им была назначена: полное истребление. Золотая игла проста на вид, но обладает она сокрушительной силой, ужаснувшей выров. По слову кланда, главного в военные времена, чтимого превыше даже мудрецов, начат был поиск обладающих даром шиться среди выров. Ибо не могли глубины обделить детей своих.
Скоро в свите кланда имелось пять шьющих, и все они работали без устали, обращая оружие людей на их повинные головы и оберегая выров.
Перелом в войне наметился незамедлительно. Скоро столица людей лежала в развалинах, и поливал её бесконечный дождь, сменивший затяжную стужу. По взятии города воинов из рода людей казнили сразу, прочих погнали к берегу моря, дабы предать наказанию, зримому для выров. Зачитан был указ кланда, и в ужасе слушали его приговоренные, ибо предстояло им гибелью своей вплетать в ткань мира болезни для людей и саму смерть. И выры шили, готовя контур последнего дня людей, и мир менялся, и тучи грудились непроглядным мраком в отчаявшемся небе.
День двигался к зениту, когда под черным небом кланд дозволил начать казни, окончательно укрепляющие нити смерти на канве. Первой вывели к берегу княгиню севера, отданную в жены владыке юга в знак скрепления военного союза людей. И сказали ей: ты виновна более прочих, ты держала иглу и твоим умыслом выры утратили глубины. Тщетно пыталась она перекричать глашатаев, утверждая, что никогда не использовала золотую иглу, как оружие. Тщетно умоляла сохранить жизнь недоросшему сыну пяти лет. Не было в тот день для людей суда и права говорить – была лишь смерть.
Уже омыл свои клешни палач, уже укрепили руки женщины в зажимах, уже и сына её положили под удар хвоста, сминающего кости. Ничто не могло изменить решенного кландом.
Но всколыхнулось море и явило его, изменившего всё. Выра третьего возраста, лучшего из всех и единственного из живущих без счета лет, варсой именуемого. Приходящего в наш мир нечасто и равного мудростью самой бездне морской. Был он велик, поднялся из недр сквозь желтый яд, проточивший могучий панцирь. Нёс он четыре клешни, и только один хвост его имел размер полного боевого выра в длину. Он взошел на берег, метя путь свой темной кровью от ран глубинного яда. Он взглянул на кланда – и пал великий воин на брюхо, признавая своё ничтожество перед варсой.
– Неразумные дети глубин и суши! – Сказал варса. – Что вы делаете с миром, играя его законами? Как можете вы смерть вплетать в канву жизни? Как дерзаете шить законы ненавистью и страхом, местью и злобой? Как смеете отравлять мир ради ничтожной ссоры, возникшей из неумения видеть и слышать, размышлять и понимать? Нет мне более места среди вас. Вы отравили даже меня, и я ухожу, дабы оплатить долги. Но и людям следует оплатить свои. Нет иного пути в глубины для выров и нет иного пути к свободе для людей. Вы будете вместе жить или умрете вместе, иного не суждено.
Варса вскинул на панцирь княгиню людей и сына её, варса взмахнул золотой иглой – и сгинул в тишине, растворился, исчез. Очистилось небо, солнце осветило мир, погруженный в немоту отчаяния. Мудрые не знали ответов, сильные не ведали их. Но встал кланд, чтобы снова вести выров.
– Не будет казней, – молвил он. – Мы исполним волю варсы, величайшего и мудрейшего. Пусть живут люди, мы назовём их своими шаарами и выделим для них место в мире. Но иглу более не употребит никто. Пусть сама память о наших ошибках сгинет. Пусть исчезнет знание, заострившее столь страшное оружие. Тогда, возможно, не окажется бесполезной плата варсы, внесённая за нас всех.
Так сказал кланд Шром ар-Рафт, тот, кто одержал победу в войне. И горько мне, его брату, писать об этой победе. Вынужден я скрыть свою запись меж листами старой книги, чтобы вопреки запрету сохранить за вырами память».
– Ох-хо, – вздохнул Шрон, тяжело разгибаясь и шевеля затекшим хвостом. – Вот как мы опозорились, вот как… Смерть для всех, да без права оправдаться, да без суда.
– Всё, нет третьей силы, теперь и Ларна не оспорит, – булькнул Шром. – И люди гнильцы, и выры не… гм… хуже. Про золотую иголку не понял, да. Как можно иглой отравить море, тут вовсе не указано. Что за яд в ней? При чём шитье? Но ясное иное: делали дело, не думая о последствиях. И сейчас эти самые последствия гниют, удушая нас.
– Хорошо сказал, – отметил Юта. – Гниют! Гнильцов развелось многовато. Все мы стали с припахом. Все хоть немного боимся смерти. И хоть иногда не боимся утраты чести.
– Не терзайся, – прогудел Шрон. – Славен ваш род. Союзники наши нынешние уже и не знают, как себя подороже продать. Но тут приходишь ты, сам. И такое готов отдать для общего рассмотрения. Это неущербное решение, ничуть! Надо же – игла… Не клешня, не клинок и не колдовство, столь долгожданное для Ларны. Всего лишь игла, оружие слабых человечьих старух. Нищим заплаты игла пришивает, бедным одежду штопает… И миру смерть сулит. Ох-хо, тягостно мне думать о худшем.
Малёк торопливо сбегал в коридор, приволок бадью с водой и окатил старика, опасаясь внезапного огорчения, сулящего боли и слабость. Присмотрелся, виновато вздохнул. Пошёл за второй бадьей. Отпер дверь в соседнюю комнату, молча достал с полки ларец и сунул Шрому под руки. Тот повозился, смешивая порошки, передал сосуд брату. Старик выпил, точнее – высосал через трубку. Тяжело осел на пол и затих надолго, думая и усваивая лекарство.
– Из-за нашего безумия ушел из мира варса, и даже это от нас скрыли, – отчаяние Юты читалось в понурости усов. Он глянул на Малька и пояснил: – Варса… равный богам мудрец, порой вырастающий умом и статью один – среди всех старых третьего возраста. Это у людей – боги, привыкли мы слышать про них. На севере Пряху чтут тайком от кланда, а мы и не замечаем… даже когда по осени празднуют полотняный день. Боги так боги, сухопутная жизнь. У нас иначе. У нас всегда были варсы, они ближе богов. Варсы – роду вырьему опора в самом важном, наша последняя надежда. Я полагал, варса жив и спит в глубинах… Все мы надеялись.
– Я каждый вечер говорю ему о своем уважении, – согласился Шром. – И впредь буду говорить, да. Не ушел он, там иначе сказано. Он стал невидим, но оплатил нашу глупость. А мы, понятное дело, тотчас новую соорудили, да. Забвение. Как будто оно помогает исправить ошибки.
– Хоть казнь отменили, – буркнул Малек. – Уже дело. Чего-то вы, дядьки, расстроились? Мне сказка понравилась. В ней надежда есть. Указано прямо: будете все вместе жить.
– Вторую часть фразы прочтешь? – усмехнулся Шром.
– Зачем? – искренне удивился Малек. – Вторая не сбудется! Мы уже все вместе. Мы стараемся. Значит, мы выбрали первую. Варса может гордиться нами.
– Варса был с нами так долго, что мы привыкли считать его вечным, – тихо пояснил Шрон. – Варса есть покровитель рода выров. Малёк прав, он и быль, и сказка. Как у людей, есть неизменное, на чём детей учат правде и чести… Древнего варсу звали Хорааф, он ушёл давно, но мы помним. Потом сразу двое вошли в силу, такова легенда, были они Гара и Мандра. Говорят, они спят на дне, окаменели. Их сменил несравненный в мудрости варса нашего времени – Сомра. Не могу и представить, что нет его. Совсем нет. Мы сами его вынудили всплыть и тем отравили. Нет греха тяжелее. Ох-хо… А ведь есть! Забвение хуже яда. Забвением мы предали его.
– Таков грех рода ар-Рафт. – упрямо добавил Юта.
– Советниками и мудрецами того кланда были ар-Бахта, наш предок, а также ар-Нашра. – напомнил Шрон. – Это не изъято из памяти, летопись имен кландов и их мудрецов есть на стене главного бассейна. Нет, Юта, вина общая и беда общая. И вымывать эту гниль мы станем вместе.
Глава шестая.Первая штопка
Только теперь, в мире большом, настоящем, и стало ясно, сколь смешны мои прежние вышивки… Как берегли меня и добрый дедушка Сомра, и славный мой заяц Кимочка. Канву мне давали новую да ровную. Над такой лишь рукой проведи, чтобы тепло жизни в ней явило себя – и готово дело, и душа поет, и можно шить. Потому всё шитье и выходило игрой, потому и не годилось оно на большее. Мечта, пустой сон, детская простота… Во сне и беду руками разводят, и землянику не в сезон собирают, а когда поесть её хочется всего более.
Чиста канва Безвременного леса. Чиста да ровна… Не путали её ошибки, не рвали перемены, не мочили дожди гнилого обмана. Великие мастерицы создали узор леса. Создали, да так много ему отдали – что и подумать страшно. Экая я простая, решила для себя: я Кимочку вылечила, я душу ему дала полную… Нет, душу ему кто-то иной отдал. Себя не пожалел. Всё детство свое, весь свет, всю радость вложил, ниткой цветной сплёл. Веру в мир добавил, и силу принимать его таким вот, подгнившим да убогим, с людьми погаными да мыслями потертыми – и все равно радоваться, верить и сказки свои выплетать краше прежнего. Это я – заяц до сих пор, я одной ногой в лесу стою и на мир гляжу настороженно из-за крепкого Кимкиного плеча. Это мне глядеть – страшно…
Иглу в руки взять боюсь. Потому там ошибка – она и есть ошибка, назовут негодницей да в шутку потянут за ушко. Новую канву выделят, новых ниток наберут, хоть и убудет от того в лесу ягоды, а в душе у Кимки – радости. Шей, неумеха, трать чужую жизнь и не плати. Мала ещё платить, учишься ещё… Он всегда был взрослым и всегда умел прощать. Ошибки, непонимание, слабость. А я вот и теперь не поумнела и в возраст не вошла. Все такая же. Ошибаюсь, не понимаю и боюсь – аж ноги идти отказываются. Ох, как боюсь!
Не будет иной канвы. Никогда не будет! Я на эту уже не первый день гляжу, знаю, о чем говорю. Одна она на весь мир – канва. Жизни основа, всего мира натяжение и опора. Она и сама – живая. Она меняется, нет в ней старости и смерти, есть обновление. Она, как Кимкин лес, доброте радуется, как солнышку. И сказки ей – вроде зелени… Сила в ней великая, такую силу и не переломить, так вроде должно по правде-то быть. А только люди – они обманщики, не умеют они по правде. И пока силой их дед Сомра не вынудил, всё сплошь обманом и делали. Нет, не каждый так шил. Но нашлись умники. Нашлись… Я не знаю подробнее и точнее, Кимочка о прошлом говорить не хочет, мрачнеет и взглядом стареет. Разок спросила – и не стану более. Зачем? Я на канву гляжу, в ней все есть, в ней людского рода полное обвинение. И след его безоплатной подлости. Сколько же они шили!.. И ведь без ума брались, с простотой не детской даже в неразумии – младенческой.