Марница угрюмо кивнула. Спорить не хотелось. Но было в сказанном нечто тягостное, на долгое время отвратившее от бесед. Вот идет буроволосая девица, босыми ногами переступает по траве, сберегая дареные сапожником туфли. Собой обычный человек, ничем не примечательный. А только власти этой Тинке дано, если вдуматься, столько – что и думать боязно. Вдруг да мысли все до единой верны и точны? И Ким идет, человек простой, улыбчивый, плечо у него крепкое, на таком как сон вчера застиг – так и просыпаться не хотелось, убеждаться: давно сгинул, в лес свой убежал… потому лесу он родня и даже, может, хозяин. И она идет, Монька гулявая, гроза и заступа гнилых деревень, беззаконная торговка таннской солью. Рядом идет, в одном шаге от настоящего чуда. Но, кажется: не догнать и не сравняться. Лопнет ниточка, и не станет мимолетного счастья новой жизни, почудившегося в последние дни. Нет ей с этими людьми общего, нет ниток, годных её душу сшить с их душами, её дела – с их делами. Гнилью рассыплется общность. Той гнилью, какую она сама и налепила вокруг себя.
Марница вздрогнула, обнаружив, что рука Кима лежит на плече. И карие его глаза смотрят настороженно, задумчиво. Тревогу её собирают, приметы беды опознают.
– Отдохнуть пора, – тихо сказал Ким.
– Место нехорошее, нитка трещит, – уперлась Тингали.
– Да пусть хоть лопнет, – поморщился Ким. – На то она и нитка, время ей. Просто идти будем дольше и погоду такую увидим, что, как говорится, ни в сказке сказать, ни…
– Почему отдыхать? – возмутилась Тингали.
– Потому что заболела наша Маря, – вздохнул Ким, скинул куртку и отдал Марнице, обнял за плечи крепче. – Прости уж, всё – моя вина. Я горазд сказки плести. Поторопился. Сон вчера нарисовал не самый верный. И сегодня за ним вдогон мысли пригнало – тучи грозовые. А тут еще ты, Тинка, с нитками да штопкой. Думаешь, просто ей идти с нами? В наши нелепицы верить и за каждым поворотом подвоха ждать, перелома всему прежнему своему знанию. Она еще молодец, держится. Другая бы метнула тебе, вышивальщице, в спину ножик. Не со зла, просто от недоумения.
– Как это – ножик? – распахнула глаза Тингали, споткнулась, и замерла на месте. – За что?
– А так, – грустно улыбнулся Ким. – Новое, Тинка, никому не нравится. Потому что люди – они в жизнь корнями врастают, как старые деревья. Любое движение им – боль. Обрыв связей, излом привычек. Ты нитку режешь, миру пользы хочешь. А шаару та польза поперек горла: он тропой неторной для своей выгоды, полагаю, рабов гонял. Ты дожди унимаешь и урожай спасаешь, а выры в бешенство впадают. Сырость им – главное счастье. Повезло нам встретить Марю. У неё душа широка, ей не страшно прежние корни рвать, новое принимать. Хотя мы с тобой негодники. Ничего не объясняем и темним, меж собой толкуем, словно не трое нас, а двое.
Тингали всплеснула руками и охнула, да так комично-детски, так беспомощно, что Марница расхохоталась. Сразу стало легче: словно нитка и правда лопнула. Злая нитка, стянутая обидой. Дышать сделалось удобнее, в теплой куртке Кима сполна ощутился уют. Запах земляники снова нашелся. Только озноб не отпустил. Будто и правда она собиралась кидать нож, да на замахе и остановилась, истратив силу в пустое движение.
Ким уже рвал лапник – тот будто сам прыгал ему в руки. Тингали собирала сушняк, закусив губу от усердия и шмыгая носом. А Марница сидела на плаще и ничего не делала. Словно это правильно и можно. Сунули в руку пирог – стала жевать пирог. Страфа без неё расседлали, повод снимали вдвоем и в спор, а она и не мешала, и не помогала. Воду вскипятили, травяной взвар процедили. Полную кружку налили и в руку вложили. Тепло, хорошо, спокойно.
– Да ну вас, с вашими сказками, – вроде сердито усмехнулась Марница, отпившись водичкой. – Спать буду. Просто спать. Вот прямо сейчас. Не то начнете опять узоры вить из кострового дыма, меня допьяну удивлять.
– Сегодня тебе неполезно удивляться, – согласился Ким. Улыбнулся своей удивительной мягкой и доброй улыбкой. – А только сказки, Маря, они сильнее всякого яда. Отравили мы тебя, уж прости… так отравили, что и отвыкнуть не сможешь, раз пристрастилась. Вот к морю выйдем, я тебе спою вырью сказку, про глубины и темное течение. Ох, и сильная она! Я сам, когда первый раз слушал, едва не утонул. Так полно поверил.
– Вырью сказку? – сон сгинул, но сердиться не осталось сил. – Их-то ты откуда знаешь?
– Да я такой прыткий заяц, что и не заяц вовсе, – подмигнул Ким. – Я сказки, как грибы, повсюду выискивать могу. И в лукошко что сложу, то уж мое, то для хороших людей сберегается. Чистится-варится, к новому делу приобщается, новым цветом наливается.
– Тьфу на тебя, обманщик ты, – развеселилась Марница. – Никто меня так лихо не обманывал. В зайцев верю! Не видела никогда, а верю… Ну что за напасть? Я же деловита, я к пользе всё веду. Староста вон – славный человек, про страфов с ним так приятно было говорить. Знаешь, какие у Клыка промеры? Наилучшие! А тебе и не интересно слушать про породы и промеры.
– Очень интересно, как можно сомневаться! – Ким замотал вихрастой головой. – Давай так: сегодня ты мне станешь рассказывать. Не сказку – быль. Только уж подробно и с толком. От самого начала, а не клоками и урывками. Как страфы возникли, что точно знаешь и что угадываешь. Как они на породы разделились, и кто эти породы растит. Ложись вот так, в тепло, к костерку. Вторым плащом укройся. И говори.
Зевок получился сам собой. Марница сердито сморщила нос. Зевнула снова, переборола себя и стала рассказывать. Было на редкость приятно: её слушают. Оказывается, Ким и слушать умеет не хуже, чем сказки выплетать. Карие глаза на зелень леса не отвлекаются, в них искрами костровыми вспыхивает живой интерес. И не молча ведь слушает. Вопросы задает, думает, порой зовет Клыка и уточняет непонятное, указывая на живом страфе: тут ли верный породный знак? И чем так важна форма надколенной чешуи? И почему когти в породе вороных должны быть обязательно такой формы и никак не иной?
А она все ответы знает. Приятно. Сонно, уютно, хорошо…
Утром Кима рядом не оказалось – как обычно. Зато Тингали сидела, по одной веточке подкармливала слабый огонек костра. И задумчиво глядела в угли. А глаза у неё, – подумала Марница, – не как у южанки. Ореховые, узорные, редкой красоты. Внимательные. Смотрят на угли, не праздно любопытствуют – цвет впитывают, форму рассматривают, бегучий синий огонек запоминают.
– Тебе что рассказать про вышивание мое? Мы с Кимочкой поговорили. Надо всё отвечать, что спросишь… Только я ответы плохо знаю. В работе ведь наития больше, чем навыка. Как в любом деле, творимом от души. Почему на сапогах у Кима линия кроя так легла, как она легла? Почему отделка в два тона? А нет ответа, просто сапоги хороши.
– Как же ты одна собираешься весь мир менять? – жалостливо вздохнула Марница.
– Зачем его менять? – удивилась Тингали. – Пусть живет себе. Разве можно прежнее вернуть? Тогда страфы сгинут… Я себе подобного не прощу. Моя работа мелкая, там подштопать да тут чужие колтуны срезать, канву освободить да подновить. А уж расправится она сама, тут превыше моего умение надобно – расправить. Не быстрое дело. Одной его выплетать или не одной… так я не одна. У меня есть Ким и ты. Трое нас уже. Мне кажется, шить не должны все подряд. Это не игра, это вроде долга.
– Точно, хомут на шею, – прищурилась Марница. – И тот еще хомут! Ладно уж, видно, с вами мне нянькаться до конца дней. Пропадете без меня. Страфа взнуздать, и то не годны.
– Пропадём, – весело согласилась Тингали.
Приятно быть полезной и даже в чем-то главной.
Марница быстро причесалась, умылась и позавтракала деревенскими пирогами. Свистнула Клыка, заседлала. Нагрузила припасами. Ким появился на опушке как раз вовремя, к самому отправлению в путь. Вышел задумчивый, пристроился возле Марницы и зашагал себе молча. Пришлось его признать сегодня самым нездоровым, пожалеть и начать тормошить, расспрашивать: что в лесу не сладилось?
– Всё, – пуще прежнего расстроился Ким. Эта нитка – она вроде удавки, что ли. Ягоды сухие висят, грибы гниют, мох стволы душит, солнце ветки сушит. Всё не ладно, как ни поверни. Не зря пословица указывает: шито белыми нитками. Эти белее некуда. Нет в них души, одна холодная корысть. Выпарывать надо. Строго и обязательно. Не ждать обрыва, а прямо сразу выпарывать.
Сказал с нажимом и тихо, в траву глядя. Ладонь раскрыл, добычу показал: сухие ягоды да мох ржавый, даже на цвет – ядовитый… Стряхнул в траву, руку брезгливо вытер о штаны. Марница поняла: дело и правда плохо, раз живому Ким не рад, раз брезгует… Тингали тоже поняла. Погладила бок страфа и пошла себе дальше. Молча пошла, но по сторонам стала глядеть иначе. Внимательно и пристально, прикидывая и обдумывая.
– Кимочка, а выры шить умели? – уточнила она.
– А чем они от людей так отличаются, чтобы не сладить с гадостью? – горько усмехнулся Ким.
– Так не по злобе тут всё белым зашито и узлами понавязано, – предположила Тингали. – Просто неумехи они были, пробу тут учинили. Глянь еще разок. Я вот думаю: точно выры шили. Не по-нашему стежек ложится. Словно не руками уложен. Я и так уже прилаживалась, и сяк – не такими, как мои, руками, и весь сказ! Суша им чужая была, они мяли её не жалеючи. Тут смотри.
Тингали указала вбок и вверх, повела рукой по линии древесных крон, указала на искривленные стволы, все в одну сторону и все чахлые… Ким послушно крутил головой и хмурился.
– Что значит – не со зла? – Марница вставила свой вопрос в разговор.
– То и значит, сослепу уж скорее, – усмехнулся Ким. – Теперь и я согласен. Когда родной узор в работе, он и ремесленнику даётся не вполне мерзко. А по чужому править… Полагаю, люди, когда взялись воды переиначивать, натворили не меньше гадостей. Им море – угроза, источник штормов. Нет для него тепла в душе, нет понимания. Сплошная борьба да отрицание.
– И дальше что?
– Выпарывать в обязательном порядке, – дружно сообщили Ким и Тингали.