– Сейчас?
– Ох, ну я потихоньку, – неуверенно предположила Тингали. – Сперва наметку рискну сделать, чтобы рывка не случилось. Потом разрежу… Никогда не резала. А ну, как унесет нас к развилку?
– Если нить лопнет сама собой, и не туда закинуть может, – помрачнел Ким. – Верно придумала. Делай. Помочь не помогу, но канву чуток придержу да успокою.
Марница весело хлопнула себя по бедру. Наконец-то она увидит то, о чем пока лишь намеками слышала! Шитье. Нитки, золотую иглу. Живую сказку в её движении. Прав Ким: отведав этого сладкого яда – вплетаемых в жизнь чудес – от него нельзя отказаться.
Тингали нашарила нечто на своем новом, в деревне полученном, передничке. Вроде – нитку стряхнула, а в пальцах уже мелькнуло золото, лучиком блеснуло – да и погасло, только раз показавшись. Девушка кинула косу за спину, провела рукой по рукаву, словно волос сняла. И потянула его, и повела. Ветерок качнулся и прошелестел по веткам.
– Шью, вышиваю, – тихо молвил Ким, – покой зашиваю. От беды от недуга, от пустого испуга…
– Пожалуй, так, – ровным незнакомым тоном согласилась Тингали. – Даже точно. От недуга, да, от недуга.
Она прикрыла глаза, и Марница торопливо шагнула ближе, поймала за плечи: а ну, как споткнется? Повела, придерживая и оберегая. Руки Тингали двигались, на них то и дело вспыхивали солнечные зайчики, пускаемые невесть откуда. Что зовутся эти прыгучие блики зайцами, Марница узнала недавно, само собой – от Кима. А увидела их, веселых непосед, лишь теперь. Блики скользили, от их движения слегка кружилась голова, жара дня росла быстрее, чем полагается: солнце-то еще низенько. Хотя… вот прыгнуло в сторону – и словно за макушку зацепилось, там повисло. Светит ярко, траву такой зеленью поит, что глянуть больно. Не бывает столь зеленой травы в были, только на сказочном лугу. Ни гнилинки в ней, ни единой былинки сухой. Шелестит, сама под ноги ложится тропой… и не горят на той тропе пятки. И страха нет.
– Теперь не сорвётся, – улыбнулась Тингали, и улыбка тоже была незнакомая, безмятежная и взрослая. – Ох, не знаю, каким богам молиться. Нет в людях весомой веры в высшее.
– Ты не отвлекайся, – обернулся Ким. – Выры, скажу я тебе, многие еще глубины помнят. Это уж точно… мне дед Сомра так сказал. А нитки тут вырьи.
– Тогда я дедушку и попрошу помочь, – обрадовалась Тингали, становясь привычной девчонкой. – Пусть он решает, он разберется. Дедушка Сомра! Помоги обрезать гладко да ровно.
Ким обнял Марницу за плечи, рванул повод страфа, подгоняя его вплотную к себе. И второй рукой прихватил ладонь Тингали. Никакого ножа Марница не заметила. Тингали аккуратно толкнула пальчиком воздух – и в голове словно вихрь вздыбился, унося мысли и лишая способности верно понимать окружающее. Деревья пошатнулись, испуганно взмахнули ветками… Мелькнуло небо, синее до удивления, пронеслась полосами трава, лохматая, вздыбленная. И тишина заложила уши. Когда стало можно говорить и слышать, когда мир сделался привычным, Марница тяжело, сквозь зубы, выдохнула.
– Какого рожна солнце делает там вот, на закате? – уточнила она.
– Или на восходе, – задумался Ким. – Надобно пообвыкнуть, затылок ломит… Словно меня крепко стукнули. Свет от тени не отличу, утро от вечера… А все же – вечер, теперь разобрался я. Все же кинуло нас сильно, хорошо хоть – не разбросало, я слегка забеспокоился.
– Слегка? У меня на руках синяки от «слегка» не случаются, – расхохоталась Марница. – Оно бы и раскидало, но ты здоров впиваться, аж кость ноет… Это я спасибо сказала, понял?
– Нитка хорошо срезалась, – довольно отметила Тингали, пропуская весь разговор мимо ушей. – Мне сейчас недосуг, закат или рассвет. Все одно: штопать надо. Тут небольшая работа, две щелочки заделать. Я скоренько.
– Всё же закат, – Марница согласилась с Кимом, недоуменно озираясь. – Ким, а где это мы? Место нелепое, зелень густеющая, я такой отродясь не видывала. Вон, глянь: Клык траву ест… Вкусная, значит.
– Мне казалось, ты лучше всех знаешь, где мы и куда идем, – огорчился Ким. – Я тут никогда не бывал. Но, если подумать… Вроде, пониже мы, чем прежде были, с холмов спустились, так лес шепчет, я уже разбираю, осваиваюсь. Вода оттуда вон сбегает, озерки глянь – выявились. Ручей я слышу, говорливый он, звонкий. Камешки огибает, спешит да бурлит. Туда спешит, – Ким махнул рукой. – Полагаю, к морю.
– Эк, ты по-крупному указал, сразу к морю, – обрадовалась Марница. – Давай сушняк искать. Нелепый лес! Весь как есть живой. Неудобно.
– Может, в нём на следующий год малина уродится? – понадеялся Ким. – Я бы не удивился. Идем к ручью. Там и заночуем. Утро вечера светлее, в нем радость дня щедро копится. Утром и решим, куда поспешим. А только по этому лесу – куда угодно полезу. Мне в нем хорошо. Дома я, понимаешь? Он здоровый и понятный.
– Ага, понятный. Мне бы еще выяснить, на каком таком кусту плюшки растут, – прищурилась Марница. – А то наши все уже опали да увяли… я тоже стих могу сложить, вот как! Завтрашний-то день мы продержимся, – добавила она, хлопнув по заседельным сумкам. – А потом будем думать. Трактир нам надобен, в нем кормят и припас продают. Когти страфам правят. Клыку уже полгода их не правили, надо глянуть.
– Тинка умничка, все без единой ошибки сделала, точно и складно, – снова засиял улыбкой Ким. – Вот и ручей. А когти я ему давно посмотрел, не даром напрашивался в пастухи.
Марница кивнула, повела вышивальщицу, не отпуская плеч и оберегая по-прежнему. На малопонятную работу рук Тингали она более не глядела. Зачем? Вокруг так много перемен, их рассматривать интереснее. И слушать – тоже. Звуков в густом живом лесу куда как поболее, чем в любом знакомом. Птицы вскрикивают, потревоженные шумом людского движения. Мелочь незаметная под ногами шуршит, свои тропы прокладывает. Трава шелестит, незнакомые по виду метелки соцветий качает-баюкает… Нет и малого запаха гнили, прелость грибная – она другая, вкусная да приятная.
– А не станем мы искать тропу, – задумалась всерьез Марница, расседлывая Клыка на ровной полянке. – Ким, мы через лес пойдём. На закат, чуток забирая к северу. В порту Устры всех, кто видел странное, подсадили на тант. Скоро на этой тропе тесно сделается от выров, их стражи и рабов. Нам надо выходить к старой тропе, есть такая, в Хотру она прямиком тянется от ближних сел. И скажем там, что едем в Ласму, в земли ар-Бахта, показать Клыка в их главный питомник. Уж я и без сказок наплету такого – не усомнятся. Но первым делом заглянем в Хотру. Слухи надо пособирать.
– Слухи – в твое лукошко грибы, – подмигнул Ким. – В этом важном деле ты лучшая добытчица.
Марница гордо тряхнула волосами. Еще бы! Точно сказано и звучит хорошо, уважительно. У каждого из них есть свои дела, и вместе эти дела могут сложиться в большую пользу.
Вечернее небо синело болезненно и густо, словно отмечало непривычность нового состояния леса, его зеленой ткани, вытянувшейся и разбухшей. Небо хмурилось, сводило темные брови облаков. Ким радовался: гроза, твердил он – это очищение и обновление, новый лес приживается в мире и нравится ему. Ким шутил, улыбался – а сам таскал лапник да укрывал времянку, готовя надежный сухой ночлег. Лес притих, вслушиваясь в перекаты небесной речи. Повелительной, так похожей на говор тетки тучи из Безвременного леса… Ночь наступила сразу, едва качнулся свежестью первый влажный порыв ветра, и тяжелые крупные капли ударили по листьям. Дождь шумел всё громче, ветер рвал негодные листья и выметал гнилой сор из леса. Ким сидел у края толстого елового полога и улыбался. Кому в высверке молний да грохоте грома страх чудится, а кому и привет из родного края…
Утром лес сиял совершенной зеленью, избавленной от пыли, отмытой до последнего листочка. Птицы перекликались, обсуждая ночную непогоду. Кисея теплого тумана поднималась всё выше, делая эхо гулким, а вид сказочным. Путники покинули еловый кров на рассвете, не спеша и не мешкая. Полдень разморил влажной жарой, высветил прогал впереди. К вечеру лес проредился и состарился, привычно запахло гнилью, Клык с сомнением попробовал жухлую траву – и сердито заклокотал, ругая негодный корм. А на закате явила себя тонкая кривоватая тропа, неровно протоптанная по гривке над ручьем. Марница задумчиво почесала затылок.
– Вот уж куда и не думала угодить! Хотра там, – махнула она рукой. – Недалече, дней шесть пути. Кривая дорожка, стянутая ниткой, которую ты, Тинка, распустила, нас на самый север земель ар-Капра закинула, к границе Ласмы. Как шла она изгибом – так нас и метнула, по продолжению своего участка, к северу отклоняющегося… Через гиблое болото, получается. Если есть теперь то болото.
– Канва натянулась, земля выровнялась, – порадовался Ким. Подмигнул Марнице. – Могло и наоборот случиться, если прежде тут холмы лежали, они бы снова спины выгнули. Гроза славная была, она помогла канве расправиться. Идем, поищем трактир, где свежие пироги с булками растут – гостей ждут.
– Тропка эта не для путников издалека, до трактиров нам два дня добираться. А то и три, – вздохнула Марница. – Ну и ладно, ну и пусть. Зато здесь никто нас ни о чем и не спросит.
Глава седьмая.Ответный ход кланда
Шром не привык к ночным кошмарам. Прежде ему казалось – такое не случается с вырами. Во сне выр счастлив, свобода от яви делает возможным спуск в глубины. Всегда, сколько он себя помнил, – ждал снов, как самого большого счастья. Ждал, чтобы оказаться в море, вдали от берега, невидимого с воды. Чтобы нырнуть, полно и надежно сложив легкие. Во сне Шром отвесно падал, наблюдая, как гаснут солнечные лучи, вода меняет цвет, а тонкие нити пузырьков уходят вверх, качаются и танцуют, словно на них держится мир. Настоящий мир, исконный, где есть бездна – и её бесконечно далекое дно… Там «свод небес» – бессмысленное сочетание слов, поскольку нет их – небес, есть лишь вода, всюду и везде – соленая, текучая. Вода многослойная, она сплетает струи тепла и холода. И есть в той воде он, Шром, счастливый выр, стремящийся домой. На дно. Он готов выбрать уединенный грот, закрепиться и заснуть уже по-настоящему, со смыслом.