очих забот.
Малёк охотно согласился. Горы рыбы – это горы работы… Монотонной и утомительной. Сгибающей спину и притупляющей все чувства.
Запах рыбы к вечеру казался отвратительным. Запах дыма коптильни – и того гаже. Но дядька тащил всё новые сети, следовало помогать. За работой успешно сгинули лишние и вредные мысли, все кроме одной. Про Хола. Где он, что с ним? Не идут с севера галеры ар-Рафта, нет и на самом дальнем горизонте их парусов. Не ведет их лоцман, знающий до последнего камешка берег на двадцать дней вырьего пути в обе стороны.
Три дня спустя, когда тщетность ожидания сделалась окончательно ясна, примчался на загнанном страфе знакомый курьер. Сказал: на отмель близ его родных мест выбросило штормом раненого выра, отправленного курьером в замок. Тот плох, хотя его по мере сил и разумения лечат рыбаки. Передать велел срочно: северный порт пытались сжечь люди шаара. На то был приказ кланда, если верить допрошенным чужакам… Сейчас в Тагриме творится невесть что. Выры из верных роду ар-Рафт в бешенстве, ведь порт, по сути, на границе их земель и земель ар-Бахта. Разжигать там мятежи никому не дозволено, даже кланду. Все команды галер сошли на берег. Порт закрыт. Пока к полному покою город не приведут, не выйдут в море. А получится это нескоро, шаар нанял выродёров и дело не обошлось без крови, один из выров-капитанов при смерти.
– А лоцман? – побледнел Малек. – Такой некрупный, ты видел его, мой Хол… О нем ничего не велено передать?
Курьер благодарно принял настой трав из рук Малька. Сел, ссутулился и виновато покачал головой. Горестно глянул на своего страфа, шатающегося и загнанного, понуро стоящего поодаль, на отмели, куда он смог довезти седока. Страф норовил нагнуться и напиться воды – пусть и соленой. Выр из числа стражей сердито задирал повод. Страф шипел, угрожая – но сил для боя и самой злости в нем не осталось…
– Лоцман Хол? Помню его, славный малыш. Он, значит, в Тагриме? Чего не знаю, того не знаю, не было о нем сказано ни слова, прости. Если надо, я поеду обратно и всё выясню. Только не обессудь, мой страф еле жив. На таком до Тагрима добираться – шагом ползти, это две недели, пожалуй.
– В ближнем стойле смени на свежего, – велел Шром, отдавал курьеру знак для получения подменного страфа. Указал рукой на пергамент с печатью, принесенный Ютой. – Вот тебе сообщение для выров Тагрима. От Юты-ар-Рафта оно, от брата их. Передай, но лишней лихости не учиняй, да. Выродёры кландовы, они не в меньшей мере – людодавы, им без разницы, чью жизнь загубить. Гнильцы! Берегись и будь осмотрителен.
Курьер кивнул, принял сумку с письмом и принюхался невольно, отмечая заботу Малька, снабдившего утомленного гонца припасом из свежезакопченой рыбки.
Глава восьмая.Последняя воля ары Шарги
Страхи да сомнения – они вроде воды дождевой. Дождя уж нет, а сырость донимает, мурашки по спине гонит… А иногда вроде как засуха приключится с тобой: хоть что делай, а боязни нет.
Вон как недавно: учинила я немыслимое дело, пук нитей срезала, тропу выпрямила, да лес подновила. Одним махом! И ни единая жилочка в душе не дрогнула. Словно так и надо, только так, и никак иначе. Полный день ходила я светлая да легкая, ноги сами носили, песни петь хотелось. А после хлынули в мою душу дожди сомнений. Болото там напрудили. Здоровенное болото…
Доброе ли дело – нитки пороть?
Вот тяну я из своей души выстраданное, в нить вью, да этой нитью и шью. Коли ошиблась, за свою ошибку сама и отвечу, закон Безвременного леса со всякой вышивальщицы спросит, будь она хоть три раза дедушке Сомре любимая внучка. Потому мне не страшно было штопать да шить! Вроде – надо мной рука его, и, коли я права, она погладит по голове теплом солнечного света – молодец. Строгий дед царапнет холодом сердце, в срок обозначая ошибку, укоряя… Но пороть чужие нитки – дело иное. Я же вроде как режу чужую душу! Ладно хоть, знаю: старые нитки, нет на свете тех, кто шил ими. Знаю… А только выры – они не люди. Есть в них иное устроение жизни, не нашего ума, не нашего склада. Ночью я крепко спала, тогда и пришло понимание. И хлынул страх! У выров род в ответе за каждого. Род не умирает, он жив и ныне. А ну, как я подрезала его под корень? А ну, как я иные дела и саму судьбу потомков тех, кто шил по неопытности белыми нитками, поставила под сомнение?
Бывает так. Узел плотно затянут на канве. Его не подцепить, не попортив канву и не порвав нитку. Порвётся она и нырь – в канву, и далече убежит. Повиснет там, путаясь и путая, изнанку создавая работе.
Что с такой напастью делать? Идти да смотреть на неё! Это самое меньшее, в чем мой долг состоит теперь. Я так и сказала Кимочке. Он сперва отмахнулся: лес зеленый да живой ему в радость. А потом задумался. Вдвоем мы полный день молчали, Марницу до кипения доводили. Заботливая она. Ругается, злость напоказ выводит – а сама-то чуть не плачет. Жалко ей нас, много в ней доброты. Только потаённой, не готовой явиться напоказ.
К ночи Кимочка сказал: права я, нельзя изнанку без проверки оставлять. Пороть следует с умом и бережно. Мы вместе ещё раз учинили осмотр канвы. Нашли след той нитки, что сбежала от меня. Тонкий след. Вроде блеска сухой паутинки.
– Всё в жизни связано, всё без обрывов, – вздохнул Ким. – Пожалуй, всякое шитье одного человека за жизнь его складывается в единую работу. Постепенно, незаметно… Я так и не думал прежде. А вот – ошибался. Полотно цельное. Обрезали мы старую вырью нитку. А вышивальщиков-то у них ныне нет! Некому ответить за честь рода, испоганенную древними, некому новую нить вдеть да работу выправить. Пойдёт их шитье выцветать да растрепываться быстрее. Много быстрее.
– Вот уж кого мне не жаль, – хмыкнула Марница. – Выры… Гнилой народ. Пять веков зовут нас рыбьим кормом! Шааров придумали с их беззаконием.
– Я не только про зайцев сказки помню, – отмахнулся Ким. – При храброго воина и про хитрого мужика – тоже. Ни в одной не был добрым да щедрым княжий управляющий. Нет, не при вырах завелась гниль. Мне думается, многие управляющие усидели на своих местах при смене власти, только название обновили. Зачем выров обвинять в том, что на совести у людей? Мы и без них жадны, мы в крайней избе живем, на соседские беды не глядим. Опять же, кто, кроме людей, мог отрезать выров от глубин?
– Ким, ты мудрец, – с долей раздражения вздохнула Марница. – Тебе всех жаль! Тебе всякая крыса часть природы, а не враг урожаю – так получается?
– Одна – часть природы, но стая уже враг, – подмигнул Ким. – Я простоты не люблю, Маря. Однозначности. Твой страф хищник, а разве он плохой? Хотя… спроси о том крыс!
Марница резко остановилась, расхохоталась и безнадежно махнула рукой. Вытерла слезинку, вытянутую смехом. Почесала горло Клыка. Снова пристроилась шагать справа от его бока.
– Ладно же… выры не хорошие и не плохие, пока говорим про всех, так? Тогда я прямо отмечу гнилость кланда. Лично кланда. Он хозяин Горниве, во всех пергаментах именуемой владением рода ар-Сарна. О нем я знаю достаточно. Здесь-то я права! А ты, раз взялся клешнятых защищать, назови мне хоть одного хорошего выра.
– Я пока не знаком ни с одним из нынешних, – увернулся от ответа Ким.
Повисло молчание. Марница глянула на Тингали, та быстро кивнула: мол, и я приметила его хитрую оговорку.
– А не из нынешних?
– Давайте разберёмся с важными делами, – возмутился Ким. – Мы обсуждали выпарывание и его опасность. Выры друг с другом связаны тесно, они в одном поколении все зовутся братьями. И по людским меркам они теперешние… братья близнецы, так сказать будет вполне верно. Ошибка одного может больно ударить других. Это вовсе иначе, чем у людей. Вот беда… Почему мне и в голову не пришло сразу, как опасно пороть?
– Ты уж, полслова сказавши, и вторую половину выговори. Мы ничего не понимаем, – за двоих вразумила Марница. – Тинка вон – еле жива идёт, вину свою на плечах несёт. Того и гляди упадёт… Тьфу, опять стихи. Ха, до чего вредно общаться с тобой!
– Хорошие стихи, со смыслом, – подмигнул Ким. И стал серьёзен. – Ох-хо, как любит говорить дед Сомра. Чтобы вторую часть слова выговорить, как ты изволила это обозначить, мне надобно открыть вам великую тайну рода выров.
– Великую тайну, – вдохновилась Марница. – Дело к ночи, пора устраивать привал. Самое время для сказки. Начинай. Клык, отдых!
Ким быстро снял заседельные сумки и стал раскладывать для ужина жалкие остатки припасов, выданных в деревне. Приготовил ворох лапника, расстелил плащ. Сел, задумчиво играя струйкой дыма. Сегодня из неё охотно скручивались выры. Марница восторженно охала, Тинка счастливо пищала. Страф косил лиловым глазом – и иногда молниеносно бил призрачных врагов клювом. Дымок распадался испуганными прядями.
– Пять веков назад у выров последний раз состоялся нерест, – молвил Ким тихо, без попытки создать сказку. – Почему последний, отдельный длинный разговор… Не для нынешней ночи. Они знали, что обречены. Боялись людей, как могут бояться только обречённые. Постигли наше коварство. О беде своей никому не сказали. Собрали мудрых. Долго думали, как спасти род до времён, когда глубины станут снова доступны. И нашли решение. Пять вышивальщиков у них было. Всего пять, не считая ещё гм… одного, но о нем и речи нет. Имена родов я знаю. Ар-Рафт, ар-Бахта, ар-Лим, ар-Нагга и ар-Сарна. Чьи нитки мы недавно срезали – не ведаю…
– Ты забыл рассказать основное.
– Я думаю, вслух думаю, – Ким ответил непривычно серьезно и без прибауток. – И не спешу… Мы уже со спешкой да озорством спороли узлы, тропу вытянули. В пользу старались, да так преуспели, аж меня запоздалый страх разбирает. Вышивальщики выров работали, не покладая игл. Для боя шил, в основном, ар-Сарна. Может, это и легло тенью на его род. Прочие же готовили сетки, получившие название гнезд. Пока личинки в гнезде, а нитки его сухи и не гниют, пока работа неущербна, как говорят сами выры, до той поры личинки спят. Словно время для них не движется.